— Факты все налицо. Осталось узнать, как о нем думали.
— Не о нем. Об их жизни.
— Друг ваш выразился иначе: лицедействе.
— Да они же не притворялись. Они ведь такие и есть.
— Вы не против, если я сниму галстук?
— Пожалуйста. Ради бога.
— Весь день мечтал о воде.
— И я.
— Ну вот и вода, хоть купайся нагишом.
Они проходили мимо женской купальни, заслоненной деревьями и кустарником. Он бегло улыбнулся ей, скатывая галстук:
— Только подглядывают.
— А вы откуда знаете?
— Служил постовым неподалеку. Хэверсток-Хилл — бывали?
Она кивнула, и он подумал, до чего же хорошо обходиться без околичностей, говорить напрямик, что думаешь и что знаешь, жить нынешним днем, а не полувековой давностью; хорошо, когда за тебя высказывают то, что ты сам не берешься выразить. Ему тоже не очень-то нравился Филдинг и совсем не нравился его образ жизни. Вот так. Ленишься думать, ловишься на подсказку, впитываешь глазами дурманящие цвета воскресных газетных приложений, соглашаешься со старшими, подчиняешься профессии — и совсем забываешь, что есть и независимые люди с незамутненным сознанием, которым все это не застит глаза и которые не боятся…
Вдруг она спросила:
— А правда, что полицейские там избивают стариков за непростительное любопытство?
Он словно ударился оземь; и постарался не выдать сотрясения — сильного и неожиданного, точно охотился за пешкой и вдруг подставил под удар короля.
— Не знаю, может быть. — Она бродила взглядом по траве. Через секунду-другую он добавил: — Лично я их чаем угощал. — Однако пауза уже сломала ритм общения.
— Простите, я зря это спросила. — Она искоса поглядела на него. — У вас не очень-то полицейский вид.
— Ничего, нам не привыкать.
— Мне когда-то рассказывали. Простите, я не хотела… — Она встряхнула головой.
— Да все в порядке, обычный вопрос насчет превышения мер.
— И я вас прервала.
Он закинул куртку за спину и расстегнул рубашку.
— Сейчас мы пытаемся выяснить, не опостылела ли такая жизнь ему самому. Ваш друг сообщил мне, что у отца его не хватило бы смелости… ни смелости, ни воображения на что-нибудь другое.
— Питер так сказал?
— Слово в слово.
Она помедлила с ответом.
— Иногда казалось, что он вовсе не здесь, понимаете? Будто сам себя изображает и сам это видит со стороны.
— Еще что казалось?
Такая же пауза.
— Опасный — не то слово, но такой… чересчур сдержанный. Может, лучше сказать — одержимый? То есть если он себе что-нибудь докажет, другие не разубедят. — Она укоризненно хлопнула себя по виску. — А, все я не так говорю. Странно только, что Питер…
— Не отвлекайтесь.
— Ну, в нем была какая-то внутренняя твердость, напряжение, жесткость, что ли, такая. Нет, смелости бы хватило. И нездешний вид, будто он сам себе чужой. И воображения тоже. — Она состроила гримасу. — Привет от детектива-любителя.
— Нет-нет, очень любопытно. А в последний вечер? Тоже нездешний вид?
Она покачала головой.
— Как раз нет, он был веселей обычного. Да… пожалуй, веселее. К нему вообще-то это слово не подходит, но…
— Чему-то радовался?
— Да, это было не просто радушие.
— Словно бы на что-то решился — и отлегло от сердца?
Она раздумывала, не поднимая глаз. Шли они совсем медленно, будто собрались вот-вот повернуть назад. Наконец она мотнула головой.
— Честно сказать — не знаю. Потаенного волнения, по-моему, не было. И ничего прощального в поведении.
— Даже когда расставались?
— Меня он поцеловал в щеку, Питера, кажется, потрепал по плечу. Впрочем, точно не помню. Но что-нибудь необычное я бы, конечно, заметила. Вот разве настроение у него было немного необычное. Помнится, Питер говорил потом, что он, видно, размякает к старости. В самом деле, он как будто особенно старался быть с нами поласковее.
— И это против обыкновения?
— Ну, не то чтобы… просто обычно он бывал нарочито сдержан. А тогда — может быть, потому, что в Лондоне. В поместье у него всегда был более посторонний вид. Во всяком случае, мне так казалось.
— И все сходятся на том, что в поместье он отдыхал душой.
Она снова задумалась, подбирая слова.
— Да, ему нравилось это показывать. Должно быть, по семейным соображениям. Дескать, таков я en famille [17] .
— Теперь, — сказал он, — я задам вам очень невежливый вопрос.
— Нет. Этого не было.
Ответила она так быстро, что он рассмеялся.
— Вот повезло со свидетельницей!
— Я ждала вопроса.
— Никогда, ни взгляда, ни?..
— Мужчины оглядывают меня либо в открытую, либо исподтишка. Он исподтишка не оглядывал, за это я ручаюсь.
— Я не о том, позволил ли он себе что-нибудь, а не было ли такого ощущения…
— Которое поддается описанию? Нет.
— Ага, значит, что-то было?
— Да нет же, нет. Он — ничего, это мои штучки. Шестое чувство — чепуха, словом.
— Встать на колени?
Углы ее губ дрогнули, но она смолчала. Они поднимались к Кенвуду полузаметной пологой тропкой.
— Дурные флюиды? — предположил он.
Она поколебалась и качнула головой. Ее темные волосы милыми небрежными завитками курчавились у открытой шеи.
— Я с ним одна не любила оставаться — именно поэтому. Всего раз или два это случилось. Может, просто привычка политика — испускать гипнотическое обаяние. Питер — тот всегда становился сам не свой.
— В каком смысле?
— Ну, нервничал. Вскидывался ни с того ни с сего. Спорить-то они давно уж не спорили, соревновались в уступчивости. Не надо об этом никому, пожалуйста. Ведь фактов никаких, может, мне просто чудилось.
— А с женой они, как по-вашему, хорошо ладили?
— Да.
— Не без колебания сказано.
Тропа вилась по травянистому склону; она шла с опущенными глазами.
— Мои родители разошлись, когда мне было пятнадцать. Вот и эти… ладили хорошо, но как бы не чересчур. Сами знают, что знают, детям не показывают. Когда у людей все прочно, они, наверно, друг с другом понебрежнее, не боятся, что под ногой подломится. Правда, Питер говорил, они всегда так: ни разу на его памяти не повздорили. Ко всем лицом, ко всем фасадом. Мне только и виден был этот всегдашний фасад.
— С миссис Филдинг вы по душам не разговаривали?
— Еще чего. — Она скорчила гримаску. — Исключительно по пустякам.
— Стало быть, наедине оставаться не хотели.
— Есть о чем говорить.
— Есть: вы же мне доказали, что вы телепатка. — Она снова улыбнулась, не разжимая губ. — А дурные-то флюиды — сексуального свойства?
— Не флюиды, ощущение какой-то сдавленности. Как бы вам сказать…
— Говорите наобум.
— Боялась, вдруг он мне в чем-то признается, вдруг у него нервы откажут. Боялась без всякого повода. Не могу объяснить.
— Признается, что несчастлив?
— Нет, не то. Вдруг проглянет другое, незнакомое лицо. Сущие пустяки, и как будто их и не было. — Она пожала плечами. — А когда все случилось, что-то встало на свое место. И не так это вовсе поразило, как должно бы.
— Вы, значит, считаете, что "другое лицо" было совсем другое, не похожее на то, к какому привыкли?
Она медленно, неохотно кивнула.
— Хуже, лучше?
— Честнее.
— На вашей памяти он никогда не собирался менять политическую ориентацию? Свернуть налево?
— Абсолютно не собирался.
— А вы его устраивали как будущая невестка?
Она почему-то слегка смутилась.
— Я пока не тороплюсь замуж. И мы об этом не говорили.
— Само собой не разумелось?
— Само собой разумелось, что спим мы вместе. Когда мы приезжали, нам готовили общую спальню.
— Вам, значит, не нравилось, что вы ему как-то не так нравитесь? Верно — или я упрощаю?
Она вдруг поглядела на него в упор, словно разбираясь, с кем имеет дело. И отвела глаза.
— Пойдем немного посидим? Под тем вон деревом? — Она свернула, не дожидаясь ответа. — Я кое-что утаила от следствия: давно надо было сказать, признаться. Не в чем и признаваться, но все-таки станет понятнее.
Опять эта внезапность — и легкая улыбка предупредила его готовые сорваться слова.
— Погодите. Сначала усядемся.
Она по-детски поджала под себя ноги. Он вынул сигареты из кармана куртки, она покачала головой, и он спрятал пачку назад. И сел, потом прилег на локоть. Жухлая трава. Ни ветерка. Белое платье в синих штрихах, простое белое платье, изгиб ее плеч и легкие холмики груди, бледно-матовая кожа, яркие глаза, темная линия волос. Она сорвала подсохшую травинку и пристроила ее на коленях.
— Во время прощальной трапезы, — она с усмешкой подняла глаза, — тайной вечери? — я была с ним одна несколько минут: мы поджидали Питера с какого-то студенческого митинга, он чуть-чуть задержался. Мистер Филдинг никогда не опаздывал. Да, так он спросил меня, чем я занималась на неделе, а мы перепечатываем забытые романы прошлого века — такие, знаете, с пышными иллюстрациями, пробуем попасть в струю; и я объяснила ему, что их читаю. — Она вспорола стебелек ногтем. — Ну и вот. Я ему сказала, что завтра пойду в Британский музей, остался один непрочитанный. — Она подняла глаза и посмотрела на инспектора. — Правда, не пошла. Но так я ему сказала.
Он потупил взгляд.
— И умолчали — а почему?
— "Меня об этом не спрашивали" — годится?
— Для кого другого — сгодилось бы, для вас — маловато.
Она снова занялась стебельком.
— Ну тогда пусть будет, что я струсила, хорошо? Тем более я же знаю, что вины за мной нет.
— Он дал понять, что ему это важно?
— Ничуть. И сказано-то это было мимоходом, речь шла о книге, которую я прочла. Вот и все. Тут и Питер явился.
— А в музей вы почему не пошли?
— Была суматоха с версткой, и я всю пятницу просидела над корректурой. — Она снова поглядела ему в глаза. — Можете проверить, суматоху пока не забыли.
— Уже проверено.
— Ну и слава богу.