– Отваливай! Я долго ждать не буду! Чтоб последний раз тебя видел!
Бабушка уже при мне вспоминала этот момент их встречи несколько раз. И не потому, что он был страшным, а лишь потому, что именно с него, как она выражалась, вся ее жизнь коту под хвост покатилась.
Дело происходило в небольшом и только что отстроенном поселке, причиной появления которого стал бумажный завод, расположившийся в дремучих лесах Прикамья. Ради его обслуживания в поселок были переселены поволжские немцы, недавние заключенные, специалисты с их семьями и домашней скотиной. Все у всех были на виду. Характер же у моего деда был вздорный, напористый. Он был из казанских татар, отбывавших свой срок на лагерных работах неподалеку. За что и как его посадили – осталось для нас неизвестным, но про то, что с дедом моим лучше не связываться, в поселке знали все: сначала побьет, а потом уже разбираться будет, за что и как.
А между тем дед мой был одним из первых пехотинцев, вошедших в Берлин. С немецкой земли он привез с собой несколько трофеев: старый патефон, кружку с орлом, кожаный широкий ремень, сапоги и шапку, коричневый чемодан, произведенный в Германии еще в догитлеровскую эпоху. В него и пятьдесят лет спустя еще складывали некоторые вещи. Были собраны моим дедом и подарки, которые удалось ему припасти для бабушки, чуть ли не пешком пройдя всю Европу. Несколько колечек, серебряные и золотые сережки, только уже в девяностые годы снесенные в местный ломбард, большую, белую, очень тонкую, но невероятно теплую шаль, в которую бабушка куталась, сидя перед окном на кухне каждую зиму.
Их свадьба состоялась шумно и весело, с большим количеством соседей и вынесенных на улицу в складчину накрытых столов, и стала чуть ли не первой, сыгранной в поселке после войны.
Своему «велосипедному другу» бабушка сказала, что никогда не испытывала к нему симпатий, сказала, что просто была война и ей было страшно, что своего суженого она с нее не дождется. От деда моего, действительно, больше года не было писем. Слишком сложно дался ему путь до Берлина, слишком сложно происходила дорога домой.
Однако мне досталось уже то время, когда бабушка с любовью вспоминала первый поцелуй с «сопливым недотехой», в подробностях и в красках рассказывала собравшимся на ее кухне кумушкам, как они вдвоем ранним утром побежали по траве к маленькому озеру, заросшему тиной и мхом, чтобы набрать воды и ею полить саженцы в огороде. Оба наклонились, больно ударились друг о друга висками, а потом вместо того, чтобы выпрямиться, присели на корточки и начали целоваться. Поднимались уже вместе, почти не отрываясь друг от друга. И было у каждого в груди очень таинственно и тепло. Потом, вечером, опять встретились на пруду и опять целовались, а над ними, точно благословляя их любовь, висели крупные звезды.
Правда же заключалась в том, что бабушка ни на секунду не сомневалась, что, узнав об измене, дедушка тут же возьмет ружье и отправит на тот свет ее ухажера. И если нужно будет за это сидеть, то будет сидеть, но желанного, своего не упустит. На тот момент «желанным» была она, и она с этим смирилась.
Ее мама (моя прабабушка) была рада новоиспеченному зятю. С таким, как ей казалось, не пропадешь. А возможность пристроить одну из четырех своих дочерей была для нее жизненной необходимостью. Так думалось ей: «Хотя бы за судьбу одной из них можно быть спокойной». Прабабушка овдовела еще во время финской кампании, а сердце ее болело об утонувшем четырехлетнем сынишке, поэтому в любовные отношения дочери не вникала. Случилась эта трагедия в самом начале войны, но вспоминала о ней прабабушка каждый день своей жизни.
К сожалению, «сто фронтовых» дали о себе знать очень скоро. Дедушка спал ночами тревожно и мало. И все время вспоминал о войне, и обижался, когда домашние слышать о ней не хотели. От одиночества пил, а когда напивался, тут же припоминал бабушке все, что в трезвом состоянии рассказать ей не мог, в том числе и попрекал мальчиком на велосипеде. Бабушка прекрасно понимала, что интересовал его куда сильнее другой вопрос: любит она его или не любит? А дедушка, не задавая этого вопроса, понимал, что нет, и оттого злился на нее еще больше.
Тем временем родилась первая дочь, за ней – вторая, третья. «Уф, – раздражался дедушка. – Только баб одних в дом и приносишь! И здесь никакого толку от тебя нет».
Работать приходилось много, смены на заводе начинались в восемь утра при шестидневной рабочей неделе. Держали скотину, огород, половину поля для посадки картошки, помогали родственникам и оставшимся без подмоги соседям.
С годами в дедушке не только не уменьшалась, но еще глубже и сильнее разрасталась обида. Поначалу он начал поколачивать жену, а затем включил в свои воспитательно-карательные работы и дочек. Ему казалось, что они его тоже не любят. И в этом он тоже был прав, потому что весь свой сознательный возраст они с точностью раз в неделю сталкивались с вопросом «Куда бежать?», когда отец их, отпраздновав бутылкой водки свой выходной, брал в руки табурет или кочергу и с остекленевшими глазами замахивался то на одну из них, то на другую. Часто бабушка собирала их в понедельник по родственникам (редко кто соглашался принять трех сразу), измученная, с заплаканным, а иногда и покрытым синяками лицом начинала она новую рабочую неделю.
На сорок седьмом году жизни у дедушки обнаружили рак. И это стал первый год, когда он смог заговорить со своими детьми без ненависти или обиды. На некоторое время вся семья сблизилась. Бабушка в душе своей винила себя, что не смогла дать мужу счастливых дней жизни. В дочерях же проснулось молчавшее до этого чувство родства, и они поочередно сидели у его постели уже в тяжелые последние дни, о многом разговаривали и даже шутили.
«Загубила человека война! Постоянно во сне ее видел. Все нутро ему выела» – так отзывалась обо всем моя бабушка, считавшая, что вернулся ее муж с фронта не совсем здоровым психически человеком, и за время его тяжелой болезни простившая ему все.
Овдовела она в тридцать семь и, когда дочери вышли замуж и разъехались, начала думать: «А как же я? Для чего я теперь?
Что у меня за всю мою жизнь хорошего было?» И вспомнился ей тот самый возлюбленный, с которым они катались вместе на велосипедах, и их первый поцелуй, и прогулки, и как все это было сказочно, как красиво. «Интересно, простил ли он меня? Догадался ли, что я говорила неправду?»
2
От бывших его соседей она узнала, что уехал ее ухажер в соседний город, что живет один, что так никогда и не женился. Долго думала, взвешивала все и лишь через несколько лет набралась смелости отправиться к нему в гости. Вышла на вокзале и стала искать его дом. Обратилась в справочную службу, спрашивала прохожих. Удалось ей узнать не только адрес своего возлюбленного, но и разведать, что живет он с сестрой, что сестра теперь возможно и дома, что работает в бане, что недавно видели его идущим в сторону работы.
Бабушке показалось, что когда она сходила со станции, похожий на него мужчина шел ей навстречу. Они посмотрели внимательно друг другу в глаза, но так и не решились заговорить. Слишком оба за столько лет изменились. Пройдя по сухой осенней улице с громадным количеством заборов, палисадников и калиток, бабушка наконец нашла дом его сестры, которую она помнила очень смутно, но та, едва приоткрыв дверь, вскрикнула и всплеснула руками.
– Кто?.. Клавдия Ивановна?.. Да какими путями-то?.. Проходи, голубушка, проходи! В дверях долго стоять – счастья в доме не будет!
«Видно, кто-то из знакомых уже доложил!» – подумала бабушка. Несколько лет подряд она рассказывала всем своим соседкам о том, что собирается к своему другу юности съездить.
Вдвоем с его сестрой они почти всю ночь пили чай, вспоминали о том, каким был поселок в их юношеские годы, о маках, которые расцветали каждой весной на раскинувшемся за их домами поле, о лавочках в их дворах, на которых собирались девчонки и мальчишки почти каждый вечер, даже о клубе, в котором по выходным устраивались танцы, вспоминали общих знакомых.
Под утро успели выпить хмельного квасу, приготовить еду к приходу «единственного в доме мужчины». Бабушка даже успела рассказать, что всю жизнь любила только его, что замуж вышла из страха, и ей кажется, что нет в мире ничего лучше, чем то, чтобы они сейчас встретились и зажили бы втроем, все вместе.
Сестра его уже после первых петухов легла спать в сенях, предложив своей гостье устроиться на полатях в кухне. Но бабушка спать не смогла. Сидела у окна, слушала стрекот кузнечиков, с волнением ожидала такой желанной, столько раз ею проигрываемой в мечтах, а теперь и реальной встречи.
Когда совсем рассвело, она вышла во двор, быстро разобралась, что дать курам, где водокачка, вымыла руки и лицо, причесала длинные, еще черные волосы. Сестра Анатолия (так звали возлюбленного бабушки) вышла на крылечко, не торопясь и довольно зевая.
– Ну вот! Теперь и помощница есть! Спи не хочу! А ведь Толька наш уже несколько лет в бане сторожем работает. Раньше трудился столяром на заводе, но потом отрубило ему пальцы и больше работать не смог. Переживал долго. А у меня в тот год муж умер. Я и позвала брата жить вместе. Так и спокойнее, и по хозяйству проще. И не скучно вдвоем, есть кому слово сказать. Смотри, какие огурцы вместе вырастили! А эту лавочку он сам сделал, сам и забор чинил.
Всю эту беседу бабушка моя помнила в деталях, потому что считанные секунды оставались до того момента, когда в ворота застучал маленький взъерошенный человек и сиплым задыхающимся голосом начал кричать:
– Толька, Тимофеевна!.. Толька!..
Бабушка, не помня себя, выскочила на улицу, не помня себя, схватила его за плечи и начала трясти, спрашивать:
– Что Толька?.. Говори, что Толька?
Мужчина вдруг осунулся, выдохнул и тихо сказал:
– Угорел!
– Как это угорел? – вышла из калитки не верящая в происходящее Тимофеевна. – Ты это что, с ума, что ль, сошел? К нему вон невеста приехала, а он… Уго