Рашка, спотыкаясь, шла домой, стирала грязными пальцами пот и пыль со лба, и все видела пред собой Выря — грудь в грудь, и чуяла легкое и горячее на своих плечах. И ни Выря бы не знала, ни его, как два угля, черных глаз, но руки его словно и сейчас лежали на плечах: так и шло по ней, так и колотило.
Вернулась Рашка в клеть — рубаха в пыли, алые нити померкли. Мать прошла бочком-бочком — и за рогожу у печи. Не зря она пожалела новой рубашки.
— А Лагу Бородай Алтым хочет второй женой взять. Больно Лага хорошие горшки лепит. — Сказала из-за рогожи мать громким голосом.
— Не пойдет Лага… Она сама себе живет, — сонно ответила Рашка.
— Как не пойдет? А куда ей идти? У Алтыма скота много, да и клеть новую он сделал. Лаге больше ждать нельзя.
«И от радости живота оставил жагал сильную жару, от смутной мысли жаркий ливень».
В июле Саша взял отпуск, но с путевкой не вышло, и он остался дома. Первую неделю было еще ничего, но потом стало скучновато. Мать намекала, что у сарая просел угол и что пора чинить забор. Саша понимал, что сделать это нужно, и что он сделает в конце концов, но материны разговоры поднимали в нем какую-то тошнотворную муть, которая стояла на уровне груди, причем руки были словно погружены в эту муть, и трудно было даже представить, что они в состоянии сделать что-то. Дожди в это лето было отнюдь не кратковременными, а облачность — отнюдь не переменной. Ксения Петровна отдыхала в Прибалтике.
Во второе воскресенье июля вдруг проглянуло солнце. Это странно подействовало на Сашу. Он вспомнил, что именно такую погоду и «заказывал» тогда, во время весенней поездки в автобусе. Мать опять пристала с сараем. Саша сорвался с тахты, схватил «дипломат», заявил, что ему необходимо в библиотеку, и побежал к автобусной остановке. До Ошалова-2 было недалеко. Выйдя из автобуса, Саша огляделся и двинул в сторону редких облысевших сосен.
Место раскопок он нашел довольно быстро. Копали в низине за бором, на островке, среди высохшего болота. Небольшое возвышение — стертая временем насыпь, было огорожено веревками, привязанными к столбикам. Над островком натянули брезентовый полог и прикрыли его сверху целлофаном. В палатке рядом кто-то был, видимо, сторож. Саша постоял, поглядел, но подходить ближе не стал, а присел поодаль под сосной.
И что, сбылось то, что он загадал? Совпадение? Безусловно. Но совпадение это заставило Сашу приехать сюда. А может, и не совпадение, а просто естественное желание стряхнуть с себя скуку этого отпуска, да, впрочем, и доотпускную. Раз уже разбежался сюда, нужно, что ли, вспомнить о предках… Саша прикрыл глаза и представил себе пращура в шкуре, натянутой на бедра. Да какая там шкура, — десятый век! Ну, предположим, ну, ну… Саша не мог вызвать в себе образ предка. Он вспоминал какие-то картины, исторические фильмы. Но все это стояло как-то в стороне, и никак не вязалось с реальным холмиком над высохшим болотом, с уныло пищащими комарами и обглоданными корнями сосны. Корни, корни, ага, корни… Он еще крепче зажмурился и вызвал образ «корней». Перед глазами встала горка песка, который привезли для него и высыпали за калиткой. Среди песка валялись потерявшие цвет пластмассовые формочки, остов игрушечного трактора, старая мясорубка, консервные банки. Сестра матери, которая жила и сейчас в Ошалове, вспомнилась ему идущей по путям в оранжевом жилете дорожной рабочей, с тяжелым ломиком в сильных загорелых руках. Кроме кучи и тетки, все время представлялась ему станция электрички — расписание, дополнение к расписанию, указывающее, что нужная электричка отменена. Душный, с дурным воздухом, вокзальчик. Саша рассердился на себя и решил вернуться домой. Идти было тяжело, сильно парило. Выйдя из автобуса, он с головы до ног вымок под хорошим, теплым, с грозой и пузырями, дождичком.
После отпуска Саша вспомнил про заказанную им секцию со «Списками Ибн-Фарруха». Арабский путешественник писал:
«Прибыли мы в страну, где ночи становятся короче, когда сходит белый покров с земли, а дни удлиняются, и потом, когда опадает с деревьев листва, возвращаются длинные ночи. Люди там живут в лесах, торговля с теми людьми хорошая, хоть в тайная. Не выходят они из лесу, чтобы продать свои товары, а выносят и оставляют. Мы же забираем товары и кладем обменные там же.
В месте Ошале я был неспокоен, и пришла ко мне беда. Помогли мне олвы, служители бога Яро. С приходом Большого Кнеся им стало худо, отовсюду их гонят. С древних времен передают олвы от ушедших к пришедшим свои заветы (наставления, прорицания?) на долгие годы. Гонят олвов отовсюду, и не верят они, что смогут сохранить тайны. Потому и пересказали мне, и я записал.
Яровы олвы верят, что сорок раз сменит сын отца и будет властвовать (действовать? воздействовать?) жагал».
Дальше шли какие-то заклинания, их Саша бегло просмотрел. «Ты ходи, живи, верни себе боль, будь прям, один шаг, да твой…» Дальше шел сам Погодный реестр — длинный список атмосферных явлений, напророченных служителями культа Яро.
«Узнал жагал о своем предназначении. Был силен его страх, и оставил (!) он дождь и снег.
И от радости живота оставил (?) жагал сильную жару, от смутных мыслей жаркий ливень.
Кривы были мысли жагала — заглянет брань в окно. От кривых мыслей пронзил жагала холод. Брань, злость — ветер, топор (?).
Был жагал в тоске и темном страхе — оставил (?) дождь на долгие дни. Как увидал он дело мирских рук — стал Яро на миг ровен и ласков.
Вышел жагал на ровный путь. Узнал и радость, и злобу, в кривые мысли. И стал держать себя. И оставил (?) плодородные мирные лета. Ясен стал и добр к миру Яро. Но ходит, живет жагал…»
На этом месте кто-то тронул Сашу за плечо. Гляди-ка, Ксения Петровна. Да загорела, похорошела после отпуска, стрижку новую сделала. Саша решил, что потом дочитает, что там «жагал оставил (?)», и выключил терминал.
Рано начали желтеть пряди у белых деревьев, рано дожди смыли листья, рано высохли дожди и ударил мороз. Лес стал прозрачным и сухим. Мужчины принялись подновлять тын, стали чаще высылать дозорных в поле. В ясный морозный день, когда легко и круто поднялись дымы над крышами, прибежал дозорный с поля и ударил в бубен. Жены заголосили и стали собирать пожитки. А гонец кричал: «Идут люди от теплого ветра. Кони их сытые. Идут хорошо, быстро, снега нету, земля твердая. Люди это Большого Кнеся и носят кресты».
Под рев и блеяние скота всем миром укрылись в чаще. Девушки забрались под колючие ветки, поглубже, туда, где темно даже в самый яркий, день. Лага сидела, прижавшись к черному стволу прямой спиной, и напряженно глядела неизвестно куда огромными потемневшими глазами. Руки, по локоть испачканные глиной, она держала перед собой, раздвинув чуть согнутые пальцы. Рашка знала — ведунья смотрит в сторону битвы.
— На них кресты, — заговорила Лага, — они зовут наш мир прийти к ним и быть с ними.
— Хотят данью обложить! — зло вскинулась Рашка. — Уж все вятыши в соседних лесах платят дань Большому Кнесю, только наш мир противится. Наши боги нас берегут, наши олвы хорошо поют и щедро кормят богов.
— Нет, — Лага не отрывала глаз от неведомой брани. — Кнесь хитер, верно это. Но особенный его бог. Не всех девушек заставляет он стать женами. Есть у него божий невесты. Никто из мира не смеет протянуть к ним руки.
Лага перестала смотреть так страшно и принялась отколупывать глину с пальцев.
Рашка с ужасом отшатнулась от нее:
— Так нельзя! Истомится тело, не будет силы у земли.
— Их бог — новый бог. Он знает: преданный ему мир силен и будет силен, даже если иные люди от мира уйдут. Не боится этот бог, что мир его иссякнет. Говорили мне, что наши Яровы дни и братчины — страшный грех, две жены у мужа — тоже грех.
— А что такое грех?
— То, что угодно тому, кто с богом не говорит, а лишь животом живет. И еще… то, что слабому неподвластно, а сильный тем слабого корит.
Рашка слушала, приоткрыв рот, отчего губы ее расползлись и посерели. Как только Лага кончила, Рашка заголосила:
— Ой, мамушки! Спаси нас Яро-бог, спаси нас Дажбог, мамка Яга спаси! Оне клети наши пожгут. Мать-Сыра-Земля не даст больше вятышам дитятей! Рубашка моя травы не коснется, живот мой пуст будет, плечи мои опустятся! А-а-й! Не хочу!
Рашка проворно выскочила из-под колючей спасительницы, побежала, прячась за деревьями, к бугру, и там взобралась на высокое дерево. Стало видно тын. Та сторона, что к заходу, горела. Всадники пускали горящие стрелы. Вятыши кидались на всадников и скидывали их с коней. Стену поливали изнутри водой, растаскивали горящие бревна. Рашка разглядела и огромного среди маленьких людей Бородая Алтыма. Он кидался прямо в огонь и волок от огня на спине что-то большое и черное. Зоркая Рашка и Выря разглядела. Сперва с отрочами пускал он стрелы из-за тына, потом, как дрогнули всадники, отрочи вышли наружу и кинулись врукопашную. Здесь все смешались в брани, и можно было лишь видеть, что много осталось недвижных тел.
Рашка слезла с дерева и вернулась к Лаге. Та, опять выпрямившись, глядела перед собой.
— Жив ли Вырь-то? — едва отдышавшись, спросила Рашка.
— Тяжело Вырю. Рука колет, давят ноги, видят глаза. А воли себе не дай! Стучит кровь в висках — уйми, рвется крик истошный — заглуши, шепчи, губы кусай: помни!
— За что же ему такое?
— Вырь — жагал.
— Это пришлые олвы так велели? Нет… ты! Ты! Лага! Ты тогда олвов привела и на Выря указала! — Рашка готова была Лаге в волосы вцепиться.
— Сядь! — Лага мучительно сморщилась. — Жагал он, это так. Никто не велел, так бывает. Звери ли, птицы ли, люди ли. Олвы ищут жагала и ведут. Как не найдут его — беда.
— Как же олвы отыскали его?
— Я его разглядела, я вижу.
— А что как Вырь из брани не выйдет?
— Он тем страшное даст. Но вслед за ним встанет новый жагал. Он будет жить и жечь Яро. Но трудно найти жагала. И найдут ли его олвы, и будут ли вести? А не найдут — не будет миру покоя.
— Лага, — Рашка дотронулась несмело до ее рукава. — А как же ему… жить-то? Можно? Как всем?