Возвращение от моносемичного понятия наследственности к полисемичному удается Мамину-Сибиряку не в последнюю очередь благодаря использованию одного и того же существительного – «наследство» – как в прямом значении, так и в переносном смысле биологической наследственности. Присутствие в тексте существительного «наследственность» и прилагательного «наследственный», передающих в русском языке XIX века биологизацию идеи наследования, свидетельствует о том, что речь идет не о (новой) катахрезе, а о сознательном использовании полисемии[528]. Персонажи, однако, преимущественно употребляют слово «наследство» и как nomen proprium, и как nomen improprium. Это видно из примера, в котором Половодов разъясняет Зосе «закон природы» вырождения Привалова и его «двойного наследства» с энтузиазмом (и риторикой) позитивиста:
– Обратите внимание, Привалов – последняя отрасль Гуляевых и Приваловых, следовательно, в нем должны перемешаться родовые черты этих фамилий: предрасположение к мистицизму, наконец – самодурство и болезненная чувствительность. Привалов является выродком, следовательно, в нем ярче и шире оставили свои следы наследственные пороки и недостатки, чем достоинства. Это закон природы, хотя известным образованием и выдержкой может быть прикрыто очень многое. Ведь вместе с своими миллионами Привалов получил еще большое наследство в лице того темного прошлого, какое стоит за его фамилией[529].
Опираясь на естественный закон дегенеративной наследственности, Половодов и дядя его жены Оскар Филипыч («дядюшка») вынашивают план воспользоваться наследственной слабостью Привалова к женщинам, чтобы помешать ему хлопотать о наследстве:
– Привалов очень сложная натура, хотя он кажется простачком. В нем постоянно происходит внутренняя борьба… Ведь вместе с правами на наследство он получил много недостатков и слабостей от своих предков. Вот для вас эти слабости-то и имеют особенную важность.
– Совершенно верно: Привалов – представитель выродившейся семьи.
– Да, да… И между прочим он унаследовал одну капитальнейшую слабость: это – любовь к женщинам.
– Привалов?!
– О, да… Могу вас уверить. Вот на эту сторону его характера вам и нужно действовать. Ведь женщины всесильны, Александр Павлыч, – уже с улыбкой прибавил дядюшка[530].
Именно здесь проявляется предопределяющая сила нарратива, которому приписываются такие широкие возможности моделирования действительности, что персонажи строят на их основе далеко идущие расчеты. Выражение «капитальная слабость», которым Оскар Филипыч описывает врожденное пристрастие Привалова к женщинам, раскрывает аналогию с точки зрения кумулятивного наследования, общепринятой в научном дискурсе эпохи[531]. Аналогия эта становится развернутой метафорой, пронизывающей весь роман. Помимо Привалова, она применяется и к другим персонажам, в частности к детям Ляховского[532]. Вера в естественный закон вырождения, в его роковую необратимость охватывает весь вымышленный мир Узла; у нее есть лишь сторонники и ни одного оппонента. Так, Привалов, почти не расходясь в этом вопросе со своим противником Половодовым, понимает идею вырождения как теорему, объясняющую целый ряд фактов его собственной жизни, на первый взгляд обрывочных и бессвязных. В беседе с Надей он говорит:
– Вы обратите внимание на отсутствие последовательности в отдельных действиях, – говорил Привалов. – Все идет скачками… Целое приходится восстановлять по разрозненным звеньям и обрывкам. ‹…› Но, чтобы понять всего человека, нужно взять его в целом, не с одним только его личным прошедшим, а со всей совокупностью унаследованных им особенностей и характерных признаков, которые гнездятся в его крови. Вот если рассматривать с этой точки зрения все те факты, о которых я сейчас рассказываю, тогда вся картина освещается вполне… Пред вами во весь рост встает типичный представитель выродившейся семьи, которого не могут спасти самые лучшие стремления[533].
Привалов удивительно ясно размышляет о якобы лежащем в основе романа нарративе, через призму которого можно истолковать многослойную, сложную и разорванную действительность. К такому прочтению, составляющему ложную посылку контрфактуального сведения к абсурду, словно бы подталкивает читателя и рассказчик, посвящая целую главу первой книги аналептическому изложению истории семьи Приваловых как истории вырождения[534]. Это аналептическое отступление, неотъемлемая часть романа о вырождении (гл. II.2), содержит сюжет второго романа запланированной, но так и не написанной трилогии о семействе Приваловых и начинается с женитьбы Александра Привалова, отца Сергея, на дочери золотопромышленника Павла Гуляева. Опустив историю основания приваловского предприятия в XVIII веке волевым и жестоким Титом Приваловым[535] (предполагаемый сюжет первого из задуманных романов), рассказчик описывает упадок приваловских заводов в 1840‐х годах, сопровождающийся вырождением «приваловской крови». Объединение с гуляевским капиталом (понятым еще и как капитал здоровых нервов) бессильно остановить обе формы упадка. После смерти Павла Гуляева ничто не ограничивает разврат и деградацию Александра Привалова:
Александр Привалов, потерявший голову в этой бесконечной оргии, совсем изменился и, как говорили о нем, задурил. Вконец притупившиеся нервы и расслабленные развратом чувства не могли уже возбуждаться вином и удовольствиями: нужны были человеческие страдания, стоны, вопли, человеческая кровь[536].
В результате жена его скончалась, а сам он окончательно «задурил». Сначала кажется, что развитие сюжета соответствует нарративу о вырождении: Привалов действительно вступает в связь с женой Половодова и пренебрегает личной поездкой в Петербург по делу об опеке, решение которого и стремятся затянуть его противники. Его последующая женитьба на дочери Ляховского Зосе – отчасти дело рук Половодова, использующего слабоволие и бесхарактерность Привалова для дальнейшей беспрепятственной эксплуатации Шатровских заводов[537]. Несложившаяся семейная жизнь с Зосей поначалу тоже вписывается в нарратив о вырождении, поскольку Привалов предается пьянству и азартным играм, т. е. движется верным путем к психофизической деградации в классически натуралистическом смысле.
Этот мнимый дегенеративный процесс, однако, оказывается лишь временным жизненным кризисом, не изменяющим существенно личность героя. Кроме того, общая неопределенность характера Привалова (примечательно, что Мамин-Сибиряк воздерживается от описания его внешности) не позволяет сделать выводов о каком-либо положительном или отрицательном развитии. Образ Привалова статичен; сцену романного действия герой покидает таким же, каким впервые на ней появился. Текст даже намекает на телесное «возрождение» Привалова, когда тот, выбравшись из неврастенической трясины узловского общества, посвящает себя хлеботорговому проекту в Гарчиках. На первый взгляд это указывает на излечимость дегенеративных состояний при помощи здоровой, далекой от «нервозности» жизни в деревне, т. е. на возможность «гигиенической» меры, которую действительно предусматривает научная теория вырождения[538].
В случае Привалова, однако, речь идет не о процессе возрождения (не получающем никакого повествовательного развития), а скорее о парадигматически повторяющемся состоянии телесного и душевного благополучия или равновесия, которое Привалов каждый раз испытывает в деревне. Здоровая уравновешенность и неврастеническая неуравновешенность проявляются у Привалова в зависимости от ситуации. Они не связаны с наследственной предрасположенностью и не становятся приобретенными органическими качествами. Патологическое у Мамина-Сибиряка носит принципиально случайный характер, не объяснимый никакой научной теорией. Недаром дегенерации протагониста, ожидаемой с научной точки зрения, однако так и не наступающей, противопоставляется психофизический упадок Максима Лоскутова, спутника жизни Нади Бахаревой, вызванный «каким-то мудреным нервным расстройством»[539]. Это не поддающееся медицинской диагностике расстройство лишает больного жизненных сил, вызывает бредовые идеи и оканчивается мучительной смертью[540]. Участь Лоскутова, не вписанная ни в какую линию наследственности, показывает, что, хотя патологические процессы разрушения являются наблюдаемой реальностью, их невозможно объяснить при помощи нарратива вырождения. Тот факт, что вырождение настигает «не того» персонажа «Приваловских миллионов», наглядно демонстрирует бессмысленность научного разграничения нормы и патологии.
По мере того как развитие сюжета разоблачает фиктивность биологической концепции наследственности, улетучивается и сам предмет первоначального семантического поля «наследия» – «миллионы» Привалова, от которых, как сказано выше, «даже дыму не осталось». Отношение аналогии между обеими формами наследственной передачи раскрывается в повествовании в том смысле, что поначалу существование миллионов предстает чем-то бесспорным в рамках той же doxa, в которой вырождение Приваловых рассматривается как научный факт. Так, Хиония Заплатина, представительница, а в известной степени и воплощение узловского мира сплетен, восклицает в разговоре: «Ах, господи, господи!.. ‹…› И что вам за охота противоречить, когда всем, решительно всем известно, что Привалов получит три миллиона. Да-с, три, три, три!..»