[629], принимающей разные формы. В зависимости от научной дисциплины, идеологической направленности и культурного контекста нарратив о вырождении по-разному моделирует норму и отклонение, сохраняя при этом неизменную базовую схему. Единую функцию нарратива о вырождении невозможно выделить даже внутри отдельной культуры: его семантическая растяжимость – при постоянстве нарративной структуры – предопределяет вариативность применения.
Русский контекст в этом отношении особенно показателен. Вкратце рассмотренные выше исследовательские позиции, чрезвычайно разнящиеся между собой, отражают скорее существовавшее в те годы разнообразие использования и осмысления нарратива о вырождении, нежели наличие конкурирующих друг с другом интерпретаций одного и того же материала. В России конца XIX века нарратив этот использовался не только для имперской этнической дифференциации при помощи фигуры «прирожденного преступника», как предлагает считать Могильнер, и не только для создания либерального модернистского проекта «оздоровления» России, как утверждает Бир. Обе интерпретации основаны на избирательном внимании к историческим источникам и, соответственно, освещают лишь по одной из свойственных русскому модерну многочисленных моделей самоописания, отмеченных влиянием нарратива о вырождении. Так, ни одна из этих схем интерпретации не позволяет исчерпывающе объяснить вышеупомянутое вступительное слово Мержеевского на первом съезде отечественных психиатров, потому что речь эта в первую очередь программным образом выражает консервативные политические идеи, которых придерживаются ведущие российские психиатры эпохи, прежде всего в реакционное царствование Александра III. Социально-биологический диагноз, который, помимо Мержеевского, в 1880‐х – начале 1890‐х годов ставили русскому обществу Ковалевский и Чиж, призван подкрепить современную им правительственную – реакционную и антимодернистскую – позицию путем экспертного научного суждения, более или менее открыто относящего состояние «здоровой нормальности» к дореформенному прошлому. В этой дискурсивации модерна, происходящей в ранней российской психиатрии и до сих пор не получившей должного научного внимания, нарратив о вырождении играет ведущую роль[630].
Как показано выше, нарратив о вырождении не только позволяет Мержеевскому объяснить возникновение и развитие душевных и нервных болезней единственной причиной, но и функционирует как описательная модель российского модерна постольку, поскольку повествовательная схема индивидуальных дегенеративных нарушений переносится на всю русскую культуру тех лет. Отправной точкой «эпидемического» распространения неврозов и психозов Мержеевский считает «Великие реформы» 1860‐х годов. Такое отождествление выполняет, по аналогии с «трещиной» в семейной наследственности, функцию нарративной завязки, позволяющей сегментировать прошлое и выстроить линейную последовательность дегенеративных изменений (отражающую все большее эпидемическое распространение патологий) в соответствии с заранее известной схемой дегенерации:
Освобождение миллионов народа от их рабского состояния и забитости, из их умственной летаргии и пассивного положения, призвание их к живой деятельности и более самостоятельной жизни, в силу многих реформ минувшего царствования, выработало более спроса на умственный труд, более требований умственного ценза, более конкуренции и, следовательно, вызвало более умственного труда и более реакций на внешние события, более волнений; вообще, большей работы психического механизма и большей его порчи. Так как все эти реформы наступали быстро, можно сказать, внезапно, без предварительной подготовки умов к восприятию благодеяний новых начал, то возбуждение умов и чувств, ими вызванное, должно было произвести реакции, несоразмерные с привычной деятельностью мозга, и в некоторых случаях нарушить правильность его регуляции[631].
Правда, Мержеевский не называет перечисляемые далее «общественные патологии»: уродливые крайности капитализма, сифилис, половые извращения, нигилизм, самоубийство, а также религиозные отклонения (сектантство)[632], – прямым результатом реформ, однако уже сам хронологический порядок повествования подразумевает логическую преемственность, ибо то, что в повествовании следует одно за другим, воспринимается как вытекающее одно из другого[633].
Такая двойная семантика нарратива о вырождении как объяснительной модели индивидуальных и социальных патологий, а также повествовательное соотнесение отправной точки коллективного вырождения с каким-либо общественным переворотом чрезвычайно распространены в европейских культурах того периода. Так, в сочинении Р. фон Крафт-Эбинга «О здоровых и больных нервах» («Über gesunde und kranke Nerven», 1885), в свое время очень популярном, начало «всеобщей нервности» цивилизованного мира, «нервной напряженности масс» отождествляется с Великой французской революцией:
Великая французская революция уничтожила правовые и социальные отношения, просуществовавшие целые столетия, а нововведения, заступившие их место, еще не созрели и не успели достаточно привиться. Вследствие этого нарушилось равновесие, и теперь еще нам приходится считаться с последствиями этого сильного взрыва в народной истории Европы. ‹…› Свободные учреждения возникли в государствах, граждане которых недостаточно еще для этого созрели ‹…›[634].
Хотя для социальной диагностики нарушения «равновесия» (Крафт-Эбинг) коллективной нервной системы или «правильности ее регуляции» (Мержеевский) вследствие общественных преобразований оба автора используют похожую базовую риторико-нарративную структуру, их модели современности и свойственной ей системы координат нормы и девиации оказываются разными. Если Крафт-Эбинг прежде всего диагностирует нервную «напряженность» «современного человечества», т. е. предлагает взгляд на всю «современную культуру» с позиций культурного пессимизма[635], то Мержеевский концептуализирует все более усугубляющееся нарушение функций социального организма, выдвигая тем самым медицинскую модель специфически российской «изнанки модерна» как «изнанки „Великих реформ“».
Этой точки зрения придерживается в те же годы харьковский психиатр П. И. Ковалевский, автор первого русского учебника психиатрии[636], о чьей многогранной деятельности, включая издательскую, уже говорилось выше. В книге «Общая психопатология» (1886) он, признавая историческую необходимость реформ Александра II, рассматривает их как отправную точку патологического процесса разложения, выразившегося в распространении пагубной культуры «материализма и индивидуализма»[637]. В научно-популярном сочинении «Нервные болезни нашего общества» (1894), написанном под влиянием Крафт-Эбинга, Ковалевский говорит, что следствием реформенных преобразований явилось новое поколение молодых людей, разночинцев, получивших высшее образование, однако нередко лишенных твердых нравственных принципов: «Не имея в себе Бога, они бросились в объятия мамоны. Продажа совести и нравственная несдержанность ‹…› – представляли обычную окраску жизни»[638]. Ковалевский соотносит нравственные изъяны молодежи с неустойчивой, ослабленной нервной системой, несоответствие которой требованиям современной ускоренной жизни ведет к появлению разных форм неврастении:
Погоня за наживой потребовала крайнего напряжения энергии и труда: масса бессонных ночей, чрезмерный умственный труд, недостаток средств, ложный стыд, ложное самолюбие, нередкие сделки с совестью, – все это не могло не подорвать нервной системы молодых борцов и дать в основе неустойчивую нервную систему и все виды нейрастении[639].
Проникнутый культурным пессимизмом портрет «нервнобольного» поколения, нарисованный Ковалевским[640], представляет собой медицинское соответствие правительственному – консервативному – политическому дискурсу 1880–1890‐х годов, в котором «Великие реформы» считаются причиной современного кризиса и упадка. Вот лишь два примера этого дискурса, главными носителями которого были публицисты и государственные деятели, чья карьера пришлась на годы царствования Александра III[641]: «Современное состояние России и сословный вопрос» (1885) – трактат А. Д. Пазухина, правителя канцелярии министерства внутренних дел, возглавляемого Д. А. Толстым; и статья «Болезни нашего времени» (1896) К. П. Победоносцева, обер-прокурора Святейшего синода и ближайшего советника Александра III. Не вдаваясь в подробное обсуждение историко-политического подтекста этих сочинений, отмечу лишь использованный в них нарратив о кризисе, обнаруживающий удивительное сходство с психиатрическим нарративом о вырождении.
В своем трактате, вызвавшем широкий общественный резонанс, Пазухин утверждает: современный общественный кризис восходит к реформам 1860‐х годов[642]. Современность – эпоху беспорядков и дестабилизации – автор описывает при помощи старой органической метафоры общественного «разложения», которое уже в 1870‐х годах, придавая ей разную идеологическую окраску, использовали как народники[643]