, так и панслависты[644]:
Современное состояние России признается смутным и неопределенным. ‹…› Быстрое распространение анархических учений, падение всякого авторитета власти, развитие в обществе корыстных инстинктов, упадок религии, нравственности и семейного начала, – все эти факты, являясь признаками социального разложения, заставляют здоровые элементы задуматься над будущностью нашего отечества[645].
Спустя десятилетие после Пазухина Победоносцев, развенчивая либеральную идеологию в своей книге «Московский сборник» (1896), пишет о «болезнях нашего времени», к которым причисляет веру в прогресс и реформы: «Девятнадцатый век справедливо гордится тем, что он век преобразований. Но преобразовательное движение, во многих отношениях благодетельное, составляет в других отношениях и язву нашего времени»[646]. Риторика упадка, вдохновленная медицинской критикой культуры М. Нордау[647], позволяет Победоносцеву сконструировать идеальную социальную норму под триединым знаком самодержавия, православия и народности. Именно утрата этого общественного идеала в результате «Великих реформ» привела, по мысли автора, к «нравственным эпидемиям» тлетворных либеральных идей[648].
Несомненно, некоторые пионеры российской психиатрии восприняли консервативный дискурс об упадке и отклонениях (чему не в последнюю очередь способствовала присущая ему органическая, патологическая образность) еще и из стратегических соображений, желая упрочить положение психиатрии как дисциплины, способной предоставить диагностические и терапевтические инструменты борьбы с социальными патологиями. Для этих целей нарратив о вырождении, с его чрезвычайной повествовательной стройностью и вместе с тем семантической открытостью, возможностью интеграции любых патологий, был идеальной объяснительной моделью. В 1880‐х годах этот путь избирают прежде всего на кафедре психиатрии Харьковского университета, которой с 1877 по 1892 год заведовал П. И. Ковалевский и которая с 1883 по 1896 год была местом издания «Архива психиатрии, нейрологии и судебной психопатологии»[649]. В многочисленных научных трудах Ковалевского – консервативного мыслителя par excellence и теоретика русского национализма[650] – и его учеников концепция вырождения используется в качестве своего рода базовой теории для исследования нервных и душевных болезней[651]. Проявляется это и в теоретическом осмыслении неврастении. Как таковая она представляет собой функциональное нервное расстройство, однако психиатры харьковской школы рассматривают ее как начальную стадию дегенеративного процесса. Именно слияние обеих концепций, неврастении и вырождения, наглядно раскрывает отстаиваемую Ковалевским и его последователями концептуализацию современности, ибо связь растущей нервозности и современной жизни является, как известно, одной из важнейших формул самоописания европейского модерна рубежа XIX–XX столетий[652].
Интеграция учения о неврастении в теорию вырождения представляла собой общеевропейский феномен и в корне меняла изначальный смысл, который вложил в понятие «нервной слабости» американский врач Джордж Миллер Бирд[653]. Термином neurasthenia Бирд обозначил истощение нервной системы вследствие ускорения и дифференциации современной жизни[654]. Согласно Бирду, постоянно растущие требования, которые предъявляет к людям город, приводят к усиленному расходованию нервной энергии, вызывающему со временем различные болезненные состояния, например хроническую усталость и повышенную раздражительность[655]. Но если Бирд считал nervousness неизбежным, однако всецело положительным следствием высокоразвитой цивилизации, такой как американская (American Nervousness выступает у Бирда синонимом неврастении), то европейская рецепция учения о неврастении, объединившая его с готовой теорией вырождения, коренным образом меняет его семантику. Теперь в этиологии неврастении выделяют не только экзогенные факторы, но и эндогенный фактор – наследственность, а само явление неврастении разделяют на нервное переутомление, с одной стороны, и нервное вырождение – с другой[656].
Во французской и немецкой психиатрии этот процесс приходится на 1880–1890‐е годы[657]: период, когда выдвинутая Морелем концепция dégénérescence уже успела прочно войти в психиатрическую науку. Поэтому описанное Бирдом функциональное ослабление нервной системы приобретает аспект наследственности, которого изначально не предполагало, и классифицируется как одна из многообразных форм вырождения. С одной стороны, неврастению считают почвой, благоприятствующей развитию других душевных и нервных расстройств; так, П. Ю. Мёбиус называл неврастению «протоплазмой, откуда берут начало все общие нервные болезни»[658]. С другой стороны, неврастения может выступать следствием и вместе с тем симптомом уже наличествующей дегенеративной патологии и, соответственно, обнаруживать причинно-следственную связь с тяжелыми органическими поражениями[659].
Как проявление нервного расстройства, потенциально ведущее к вырождению, неврастения наглядно демонстрирует изменчивую природу последнего. Как и для дегенерации, для неврастении характерно почти неисчерпаемое многообразие симптомов[660], не позволяющее, однако, выявить четкую физиологическую основу[661]. Соединение концепций вырождения и неврастении заставило увидеть в дегенерации эндогенный фактор современной цивилизации, конечный результат нервного истощения, от которого особенно страдают те, кто «занят умственным трудом»[662]. Если у Мореля dégénérescence поражала преимущественно classes basses (сельское население и рабочий класс), то в «нервный век»[663] вырождение грозит всем без исключения.
Тенденция к слиянию теорий вырождения и неврастении, обрисованная мною в общих чертах, проявилась в трудах харьковской психиатрической школы с самого начала, т. е. значительно раньше, чем, например, в психиатрии немецкой. Если Крафт-Эбинг и Мёбиус лишь на рубеже веков превращают наследственность в основную объяснительную модель неврастении, которая, таким образом, опять-таки осмысляется как «сильная предрасположенность к возникновению психозов, эпизодических или переходящих в терминальную стадию»[664], то Ковалевский и его ученики уже в 1880‐х годах рассматривают неврастению как начальный этап вырождения[665]. Ярким примером первых русских научных работ о неврастении служит статья Н. И. Мухина «Нейрастения и дегенерация» (1888)[666]. По мнению автора, «вырождение семьи или рода главнее всего выражается в области нервной системы». При этом неврастения представляет собой самую легкую – и потому наиболее распространенную – форму поражений нервной системы, «носящих на себе характер вырождения»: «‹…› нейрастения есть патологический фон, на котором развиваются очень различные цветы дегенерации»[667].
Описывая детерминированный процесс вырождения и роль в нем неврастении, Мухин использует метафору ступеней: эпидемическое распространение неврастении делает нервную систему многих людей предрасположенной к вырождению, так как из‐за неврастении «жизнь их идет иным путем, чем остальных, здоровых людей, путем дегенерации, – коротким и оканчивающимся ступенями, в большинстве случаев ведущими к преждевременной погибели»[668]. На примере двух конкретных случаев Мухин показывает, как неврастения, возникнув на фоне наследственной предрасположенности, становится первой ступенью рокового дегенеративного процесса, в ходе которого нервное расстройство принимает форму различных фобий.
С одной стороны, Ковалевский и его ученики стремились выявить физиологические основы неврастении, так как ее связь с вырождением и его главным механизмом, наследственностью, предполагает наличие таких органических изменений, которых не может вызвать чисто функциональная болезнь (именно так понимал неврастению Бирд)[669]. Это стремление следует рассматривать в контексте ярко выраженной невропатологической направленности российской психиатрии, восходящей к новаторским работам И. М. Сеченова по нейрофизиологии 1860‐х годов[670]. С другой стороны, харьковские психиатры постоянно указывают – подобно приверженцам вышеупомянутого нарратива о «дегенеративном» кризисе – на общественную опасность эпидемического распространения неврастении, понятой как начальная стадия постепенного вырождения русского народа. Так, А. А. Яковлев считает «нервность» «концентрированным ядом», который, передаваясь по наследству, накладывает на будущие поколения «роковую печать» и стремится к объединению с самыми серьезными душевными болезнями, «ведущими к вырождению человечества»