[671]. Ковалевский даже сетует на первенство России в распространении неврастении, которую называет «русскою болезнью»[672]. Ученый концептуализирует ее как своеобразный «сигнал тревоги», предупреждающий не только о психофизическом, но и о нравственном расстройстве русского общественного организма, что проявляется в различных социальных отклонениях.
В этом отношении показательно научно-популярное сочинение П. И. Ковалевского «Нервные болезни нашего общества» (1894). Как уже пояснялось, предложенная Ковалевским концептуализация современности как эпохи, вызывающей нервные расстройства, опирается на аналогичные современные концепции, например на идею «нервного века» Крафт-Эбинга, причем специфика русской модели заключается в функциональной адаптации соответствующего дискурса к принятому в тогдашнем русском консерватизме «кризисному» нарративу. Если Крафт-Эбинг говорит о «нервной болезни» и «современной цивилизации», или «культурной жизни» вообще[673], то Ковалевский усматривает причину современного «эпидемического» распространения в России нервных заболеваний в «ненормальном» состоянии этого конкретного общества[674] и, соответственно, подчеркивает роль «Великих реформ» как «протособытия», с которого началось ослабление здоровой нервной системы российского населения (см. выше). Если Крафт-Эбинг говорит о «не соответствующей законам природы» жизни «столичных жителей, нервы которых постоянно находятся в возбужденном и лихорадочном состоянии»[675], то Ковалевский ведет речь о конкретном городе – Петербурге, центре русского либерализма и радикализма, называя столицу «Содомом и Гоморрой»[676] империи. Ученый рисует апокалиптические картины петербургской жизни, которая «презирает природу» и «идет совершенно вопреки законам божеским и человеческим»; она до того расшатала нервную систему горожан, что «там на 10 человек обязательно 9 нервных людей»[677].
Последовательно включая любые нервные заболевания в нарратив вырождения, основанный на принципах детерминизма, поступательного развития, замкнутого единства и потому сообщающий различным патологиям пугающую (повествовательную) стройность, автор усиливает культурный пессимизм своей книги и вместе с тем (непреднамеренно) выявляет парадоксальный статус теории вырождения, к которой, как показано в главе II.1, можно применить предложенное М. Фуко понятие «объективных трансценденталий»[678]: принцип, предшествующий феноменологическим фактам как условие их возможности, однако недоступный позитивному познанию. С одной стороны, Ковалевский подчеркивает: наследственность как движитель вырождения, лишенная ясной физиологической основы, для науки (пока) остается «тайной апокалиптической, семью печатями запечатанной»[679]; с другой стороны, свою твердую убежденность в действии закона наследственности ученый основывает на неоспоримом свидетельстве фактов:
Итак, наследственность в деле развития в обществе душевных и нервных болезней имеет то серьезное значение, что она обязательно, в силу закона воспроизведения себе подобного потомства, в последующих поколениях дает нервные и душевные заболевания. Это факт, не подлежащий сомнению, факт, совершающийся у нас на глазах[680].
За этим (почти наивным) признанием неразрешимой дихотомии метафизической тайны и объективных фактов, заключенной в законе наследования, следует пространный анализ конкретного случая, на примере которого Ковалевский объясняет читателю-неспециалисту суть теории вырождения. Под заголовком «История болезней»[681] ученый рассказывает вымышленную историю семейства Демидовых, которая – как раз в силу вымышленного характера – оказывается «идеальным» воплощением нарративной схемы: «Вместо того чтобы представлять сухое перечисление клинических картин болезней, о которых я намерен говорить, я позволю себе представить историю болезней одного семейства, разумеется, семейства воображаемого»[682]. В своем просветительском энтузиазме Ковалевский вновь невольно обнажает «слепое пятно» научной теории, которая позволяет представить доказательства лишь постольку, поскольку частные клинические наблюдения удается связать в повествовательное целое.
Как будет показано в следующей главе, повествовательный эксперимент Ковалевского являет собой не только наглядный пример медицинско-антимодернистского нарратива кризиса, отстаиваемого первыми психиатрами харьковской школы, но и – прежде всего – показательное воплощение этого нарратива в виде истории, обнаруживающей ряд интердискурсивных повествовательных приемов, при помощи которых психиатрия и литература совместно моделируют слияние концепций вырождения и неврастении в русской культуре эпохи Александра III, рассмотренное выше.
IV.2. Неврастения, вырождение и модерн: Между психиатрией и натурализмом (Чиж, Ковалевский, Ясинский)
Начиная с середины 1880‐х годов, т. е. в период институционального складывания российской психиатрии и утверждения в ней теории дегенерации (гл. IV.1), в России наблюдается непосредственное взаимодействие соответствующих психиатрических и литературных повествовательных моделей. Теперь, по завершении начального этапа развития русского дискурса о вырождении на рубеже 1870–1880‐х годов, носившего преимущественно литературный характер (гл. II и III), русская психиатрия и русская литература совместно формируют интердискурсивное поле, охватывающее разные жанры: реальной и вымышленной истории болезни, интерпретации литературных произведений и героев с точки зрения психопатологии, художественного (натуралистического) романа о вырождении и о «нервах». Теперь рассказ о вырождении ведется в условиях сложной дискурсивной сети, в которой переплетаются разные смыслы. Хотя металитературные вопросы касательно натуралистической повествовательной модели по-прежнему играют важную роль, психиатрия предлагает собственные способы моделирования и функциональной адаптации нарратива о вырождении, которые воспринимает и русская литература. Психиатрия же неоднократно обращается к «психопатологическому» литературному письму.
Ирина Сироткина убедительно показала, что художественная словесность сыграла огромную роль в развитии русской психиатрии поздней царской эпохи и раннего советского времени[683]. Однако, воссоздавая культурную историю русской психиатрии и сосредоточиваясь главным образом на жанре патографии, исследовательница упускает из виду нарративный аспект этого интердискурсивного феномена, не в последнюю очередь проявившийся в психиатрических анализах частных случаев. Такие анализы особенно важны в теории вырождения: именно они позволяют ее сторонникам добиваться научной доказательности (гл. II.1). В этом контексте такие русские теоретики вырождения, как В. Ф. Чиж, Д. А. Дриль и П. И. Ковалевский, склонны игнорировать онтологическую границу между историей болезни и литературным произведением и трактовать художественные тексты как эмпирические описания частных случаев – иными словами, интерпретировать литературных персонажей и их истории в качестве клинических случаев вырождения[684]. Неудивительно поэтому, что в научно-популярном сочинении Ковалевского «Нервные болезни нашего общества» (1894) приводится «воображаемый» клинический случай, озаглавленный «История болезней»[685] и призванный показать опасное для русского общественного организма распространение душевных и нервных расстройств, которое постулирует автор (гл. VI.1). Именно в силу своего вымышленного характера история эта служит «идеальной» иллюстрацией нарратива о вырождении, при этом явно обладая в глазах Ковалевского такой же доказательной ценностью, что и реальный клинический случай. Для пояснения интердискурсивного контекста, к которому принадлежит это произведение, необходимо сначала рассмотреть психиатрически-филологическую практику того времени на примере интерпретации В. Ф. Чижом творчества Достоевского, которое ученый оценивал как «психопатологию»[686].
Очерк В. Ф. Чижа «Достоевский как психопатолог» (1885) служит ранним русским образцом взаимодействия психиатрии и литературы, характерного для европейского долгого XIX века[687]. Чиж, до 1885 года работавший в Лейпциге у основоположника экспериментальной психологии Вильгельма Вундта, а в 1891 году сменивший Эмиля Крепелина на кафедре психиатрии в университете Дерпта, публикует свою работу о Достоевском с очевидной целью: использовать творчество и авторитет русского писателя для легитимации новых для России психиатрических концепций, сторонником которых выступает сам, – в частности, теории вырождения. Текст Чижа принадлежит к широкому европейскому контексту, на который автор открыто ссылается, упоминая «обширную литературу о Шекспире как психопатологе»[688]. Вместе с тем очерк этот кладет начало традиции психиатрического подхода к творчеству Достоевского, подчеркивающего его диагностический «гений»[689]