и в положительном ключе перетолковывающего отрицательную оценку его «жестокого таланта» (Михайловский) к изображению психопатологических характеров, которую высказывала русская «левая» литературная критика 1870–1880‐х годов[690].
Чиж считает Достоевского «гениальным» психиатром ante litteram, который, не обладая психиатрическими познаниями, точно изобразил в своем творчестве психические болезни и дал им правильное толкование:
‹…› многое, очень многое, если не все известное в психиатрии можно изучить в произведениях Достоевского ‹…›. Благодаря своему гению Достоевский далеко опередил науку ‹…›. Не может быть сомнения в том, что Достоевский даже поверхностно не был знаком с теоретической, научной психиатрией[691].
Чиж неоднократно подчеркивает, что «‹…› и психиатры, и Достоевский дают на этот вопрос одинаковый ответ»[692], тем самым превращая персонажей писателя в пациентов, чье болезненное душевное состояние «доказывает» упомянутые теории:
Такое согласие между психиатром и художником встречается нечасто. Уже из моего изложения видно, как согласны наблюдения Достоевского с положениями психопатологов, так как я просто эти положения иллюстрирую, так сказать, примерами, взятыми из Достоевского; характеристика и жизнеописания действующих лиц – просто истории болезней ‹…›[693].
Наибольший интерес в работе Чижа представляют не встречающиеся время от времени ошибочные суждения по вопросам эстетики, а структурная близость к клиническим историям вырождения и размывание границы между вымышленными и эмпирическими фактами[694]. На это же указывает и приведенное выше отождествление жизнеописаний персонажей с «историями болезней»: недаром Ковалевский именно так озаглавил свой психиатрический анализ вымышленной семьи, приведенный в книге «Нервные болезни нашего общества». Поскольку протекание болезни во времени становится значимым в психиатрическом дискурсе – ведь «лишь истории болезней могут обеспечить некоторую закономерность, преодолевающую запутанный, разрозненный характер отдельных клинических картин»[695], – то вымышленные истории служат «образцовыми» анализами такого рода, пластично и без «потерь на трение» моделируя заранее заданную повествовательную схему. Это в первую очередь касается теории вырождения, приобретающей научную убедительность лишь благодаря эпистемологическим преимуществам генеалогического повествования и, следовательно, сильно зависящей от повествовательного мастерства рассказчика-психиатра (гл. II.1).
Если Достоевский, по мнению Чижа, рассказывает истории как психиатр, то сам Чиж выступает в своем очерке не только критиком, который их интерпретирует, но и «вторичным» рассказчиком, использующим романы Достоевского в качестве своеобразного «сырья» для составления историй болезней, воспроизводящих структуру соответствующего психиатрического жанра. Такая двоякая – герменевтическая и вместе с тем нарративная – роль позволяет Чижу очистить психопатологическую сторону романов Достоевского от всего того, что тревожит и поражает, и, соответственно, «нормализовать» ее с позиции психиатра-диагноста. С одной стороны, речь идет о диагностике отдельных душевных болезней конкретных персонажей (например, врожденного слабоумия Алеши в «Униженных и оскорбленных», нравственного помешательства Свидригайлова в «Преступлении и наказании» и т. д.). С другой стороны, именно повествовательная модель вырождения позволяет упорядочить бушующий хаос патологического. Таким образом, Чиж сочетает повествовательное мастерство с герменевтическим подходом.
Как и в психиатрических анализах В. Маньяна (гл. II.1), в работе Чижа нарратив о вырождении функционирует как схема, выстраивающая разрозненные явления в стройное повествование и тем самым наделяющая их смыслом. Именно эту повествовательную схему убедительно воспроизводит Чиж, сегментируя художественный мир романов Достоевского и по-новому организуя выделенные фрагменты. По мнению автора, дегенеративные процессы проявляются не только у троих братьев Карамазовых[696], но и у Раскольникова («Преступление и наказание») и Сокольского («Подросток»): «В глазах психиатра так много общего между тремя братьями Карамазовыми, Раскольниковым, молодым Сокольским („Подросток“), что эти пять лиц составляют одну группу»[697]. Благодаря такой перегруппировке персонажи отдельных романов становятся протагонистами единой истории вырождения, повествовательный стиль которой ориентирован на клинические истории болезни. Так, указание на дурную наследственность персонажей – непременное «доказательство» наличия дегенеративных процессов – принимает форму лаконичного перечисления родительских патологий: «‹…› мать Раскольникова умерла помешанною, отец Карамазовых – пьяница и развратник, мать Дмитрия – эксентричная женщина, мать Ивана и Алеши страдала истерикой, Сокольский происходил из вымирающей, выродившейся семьи»[698].
Тем самым Раскольников, в частности, превращается в героя истории дегенерации, в которую попадает от рождения из‐за материнского «помешательства», но прежде всего – по причине установленного синтагматического родства со своими «братьями», Карамазовыми и Сокольским. Вместе с тем эта повествовательная операция носит герменевтический характер, означая попытку объяснить загадочный характер персонажа:
Познакомившись с психиатрией, я еще раз перечел «Преступление и наказание» с новым интересом. Я, как врач, собирающий сведения об интересном в медицинском отношении больном, искал в романе указаний о здоровье родителей Раскольникова, так как только у лиц с наследственным расположением к душевным болезням могут быть такие явления, и когда я прочел ‹…› что мать Раскольникова умерла душевнобольною, я понял Раскольникова и еще раз убедился в гениальности Достоевского[699].
О неустойчивости, неуравновешенности душевной жизни, которую Маньян назвал «ненормальным цоколем» дегенеративных психических расстройств, Чиж пишет так, как это принято в клинической истории болезни, указывая на легкие «странности», выказываемые персонажами с детских лет: «Уже с детства некоторые особенности их характера обращали на себя внимание окружающих»[700]. Вкупе с дурной наследственностью это должно намекать на врожденный характер дегенерации, усиливая нарративный детерминизм. Как и Ковалевский, Чиж придерживается классической теории вырождения в понимании Мореля и Маньяна, в которой особо подчеркивается прогрессирующий характер наследственной передачи дегенеративных явлений. Следовательно, устанавливая врожденную психическую неустойчивость некоторых героев Достоевского и связывая ее, как и Маньян, с патологическим слабоволием и отсутствием психических сдерживающих механизмов[701], Чиж постулирует радикальную безвыходность нарратива о вырождении, выбраться из которого персонажам не (должно быть) суждено. Чиж особенно ясно выражает эту мысль, говоря о Дмитрии Карамазове:
Естественно, что при таком патологическом характере Дмитрий не был способен к какой-либо полезной деятельности, не мог быть терпим в обществе; скандалы, драки, преступления – вот сфера таких людей. И если он и мог быть великодушен, то для этого нужно было много условий, редко встречающихся в повседневной жизни. Рано или поздно такие люди попадают в тюрьму, где они составляют несчастие для администрации и товарищей: только заведение для душевнобольных было бы для них полезным убежищем[702].
То обстоятельство, что дегенератом, можно даже сказать – прирожденным преступником Чиж считает именно Дмитрия, хотя образ последнего, как и персонаж Раскольникова, задумывался Достоевским как яркий пример морального «возрождения» в христианском смысле, свидетельствует не только о филологической «некомпетентности» Чижа. Скорее, этот факт показывает: повествовательная связность может придавать нарративу о вырождении бóльшую убедительность, – что особенно ярко выступает на фоне контраста между романом-источником и «вторичным» психиатрическим повествованием.
Эти повествовательные свойства нарратива о вырождении нередко использует П. И. Ковалевский – настоящий виртуоз рассказа о дегенерации[703]. Ярким примером его повествовательного искусства служит «История болезней», вошедшая в книгу «Нервные болезни нашего общества» (1894)[704]. В «Истории» наглядно показана опасная для русского общественного организма связь неврастении и вырождения, составляющая предмет этого антимодернистского памфлета (гл. IV.1). Детерминированная замкнутость нарратива позволяет автору разъяснить всю опасность эпидемического распространения в России психопатологий.
Уже само изображение процесса наследования дегенеративных черт в первом учебнике психиатрии, написанном Ковалевским (1880), показывает, что ученый расценивает повествовательность как неотъемлемую составляющую теории вырождения. В конце учебника помещена таблица, в пяти столбцах которой перечислены поколения одной семьи, причем для каждого ее представителя Ковалевский указывает индивидуальные патологии, тем самым достигая большой наглядности в изображении прогрессирующего развития и распространения дегенеративного процесса