[723]. Затухание нарратива соответствует биологическому угасанию рода, которое наметилось уже в третьем поколении. О детях Ольги Михайловны Ковалевский пишет с заметным уклоном в евгенику: «К счастью, все их дети умирали в детстве от воспаления мозга и они не оставили после себя потомства»[724]. Здесь окончательно раскрывается суть жизни Демидовых: неудержимый дегенеративный процесс вымирания.
Свой вариант вышеописанного взаимодействия психиатрии и литературы, выразившегося в жанрах патографии и психиатрической истории болезни, существует и в русской натуралистической литературе того времени. По завершении этапа первичного восприятия золаистской повествовательной модели (гл. II и III) писатели-натуралисты начали изображать вырождение и неврастению уже в непосредственном диалоге с отечественной психиатрией. Примером натуралистического изображения душевной жизни неврастеников, всего хаоса их впечатлений и ощущений в соответствии с психиатрическими повествовательными моделями служит среди прочего книга А. В. Амфитеатрова «Психопаты» (1893)[725], оказавшая очевидное, однако до сих пор не исследованное влияние на похожие формы нарративного изображения прогрессирующего психического распада в русском символизме (в частности, на роман Федора Сологуба «Мелкий бес» [1907]).
Что касается собственно нарратива о вырождении, то в 1880‐х годах к нему обращаются такие писатели-натуралисты, как Иероним Иеронимович Ясинский и Петр Дмитриевич Боборыкин (гл. IV.3). Оба воспринимают свойственную ему детерминистскую безысходность и создают произведения о современной «нервной слабости». Хотя Ясинский и Боборыкин, в отличие от Мамина-Сибиряка (гл. III.3), подтверждают эпистемологическую действенность нарратива о вырождении, они постоянно испытывают границы этого нарратива, изображая неудачные попытки героев освободиться от его власти. В повести «Старый сад» (1883) Ясинский, подобно Ковалевскому и Мержеевскому, сочетает нарратив о вырождении с социальной проблематикой модернизации, однако, в отличие от обоих психиатров, делает это не столько с целью обозначить свою консервативную политическую позицию, сколько в качестве пародийного опровержения народнических повествовательных моделей. Именно их крах инсценируется при помощи нарративной схемы вырождения.
Повесть «Старый сад», которую Ясинский, ныне почти забытый, выпустил под псевдонимом Максим Белинский, вышла в 1883 году в мартовском номере журнала «Отечественные записки»[726]. Ее автор активно участвовал в литературной жизни России 1880‐х годов. В конце 1870‐х он начал печатать натуралистические произведения, а в 1884 году занял видное место в киевском литературном кружке «Новые романтики», одной из первых пресимволистских групп, где ценили творчество Г. Флобера и Ш. Бодлера, С. Я. Надсона и В. М. Гаршина[727]. Требование новой эстетики, а также освобождения искусства от общественных задач и обязанностей сочетается у Ясинского с ранним восприятием Ницше, оказавшего значительное влияние на творчество русского автора[728]. Его язвительные романы с ключом вызвали возмущение в литературной среде того времени и положили начало затяжной полемике, создавшей Ясинскому репутацию тщеславного кверулянта[729]. В 1926 году он выпустил любопытные мемуары, озаглавленные «Роман моей жизни», занимательность которых не в последнюю очередь определяется едкой иронией, с какой он описывает своих тогдашних соратников[730].
В повести «Старый сад» отразились обе тенденции, присущие творчеству Ясинского: натуралистическая и преддекадентская. Эстетизация нарратива о вырождении предвосхищает здесь окраску, которую соответствующая повествовательная схема получит в эпоху fin de siècle. Герой повести, Александр Уствольский, – последний потомок старинного помещичьего рода. Разочаровавшись в жизни и страдая смертельной болезнью (как и полагается персонажу его эпохи, он болен чахоткой)[731], он возвращается в родную деревню Козловку. Старинная семейная усадьба, где он поселяется, давно стоит необитаемой и так обветшала, что напоминает Уствольскому «кладбище»[732], причем впечатление усиливают воспоминания о трагической гибели родителей и сестер. Бродя по ветхому дому и старому саду, Уствольский вспоминает счастливое детство, составляющее разительный контраст с его нынешним положением умирающего, утратившего все иллюзии человека[733]. Разрушающийся дом и буйно заросший сад символизируют психофизический и материальный упадок Уствольского. Сам протагонист, однако, находит в этом некий (преддекадентский) смысл:
Нет, уж пусть лучше так все останется, подумал он, тоскливо взглянув на дом: в этом разрушении есть что-то поэтическое, есть стиль. Уствольские умирают, Возжальниковы выступают на сцену. Их дело украшать свои палаты, жить «в свое удовольствие», а мы… время наше прошло…[734]
Закат своей семьи Уствольский рассматривает как проявление закономерности, результат циклического детерминированного процесса, в ходе которого один род приходит на смену другому. Возжальниковы, чья «очередь» пришла теперь, представляют набирающий силу класс купцов, утвердившийся на селе после освобождения крестьян. Купеческий образ жизни предстает в повести гротескной пародией на прежнюю помещичью жизнь. Эффект усилен тем, что рассказывается об этом в безыскусной прямой речи бывшего крепостного Уствольского, Алексея Иваныча:
Купец тут, Егор Иваныч Возжальников ‹…› живет в свое удовольствие… Озера у него не было – на ваше позавидовал и себе вырыл. Остров теперь среди озера. Каждый день туда ездит на кораблике, и шампанское с супругой пьют. Обстоятельный человек![735]
Социально-экономический взлет бывших крестьян вроде Возжальникова – лишь одна из перемен, произошедших в Козловке за годы отсутствия Уствольского. Железная дорога связала деревню с внешним миром, однако вместе с тем изменила ее социальную структуру. Крестьяне больше не возделывают землю, предпочитая предоставлять свои услуги извозчиков посетителям близлежащего монастыря, сходящим с поезда на станции Козловка[736]. С одной стороны, «цивилизация» облегчила крестьянам жизнь и избавила от материальной нужды, а с другой – внушила «недовольство», даже «отравила»: «Но недовольства уже много. Цивилизация манит к себе. Хотелось бы „торговлишкой“ заняться, либо так „чем-нибудь“ поприбыльнее. ‹…› [Ц]ивилизаци[я] ‹…› уж отравила их»[737].
Здесь Ясинский отсылает к тому направлению народнической литературы 1880‐х годов, которое обращалось к теме нравственного и социально-экономического разложения русского мужика. Особенно показательны в этом отношении очерки Г. И. Успенского, раскрывающие топос отрицательного влияния таких элементов модернизации, как железная дорога и деньги, которые ведут к распаду «естественной» связи мужика с почвой и к развращению его натуры, изначально нравственно чистой. Разрушительное вторжение этих элементов в замкнутый, гармоничный микрокосмос общины показано, в частности, в очерке «Злые новости», вошедшем в сборник «Из деревенского дневника» (1877–1880): насаждаемая цивилизация дает мужику свободу, которая вырывает его из «естественного» контекста общины и развращает морально. Истинная свобода русского крестьянина заключается, по мнению Успенского, в органической связи с почвой; утрата этой связи приводит к катастрофическим последствиям, которые, в частности, выразительно описаны в его очерках «Власть земли» (1882) и «Безвременье» (1885). Конфликт между старым и новым общественным строем, между коллективизмом и индивидуализмом, а также разложение крестьянской общины составляют основную тематику деревенской прозы Н. Н. Златовратского. Однако в противоположность Успенскому Златовратский отстаивает народнический идеал регенеративной силы, заключенной в крестьянской общине и в мужике как «совершенной личности» (термин Михайловского)[738].
У Ясинского все наоборот: прежний крестьянский мир, каким его в стилизованном виде изображали народники, безвозвратно исчез. Вместо естественной общинной сплоченности в Козловке царят денежный расчет и прагматичные мотивы, превратившие крестьян в индивидуалистов, продающих свои услуги, и жадных потребителей. Впрочем, бывшие крепостные Козловки далеки от утративших человеческий облик, одичавших мужиков, которые в изображении Успенского выступают жертвами нового социально-экономического строя[739]. Крестьяне Ясинского, скорее, лучше умеют приспосабливаться. Сильная воля, хитрость и целеустремленность, проявляемые ими в деловых вопросах, составляют противоположность нерешительности и слабоволию Уствольского[740], вскоре по приезде попавшегося в паутину финансовых интриг, которые плетут против него его бывшие крепостные. Хотя Уствольский и видит корыстный расчет, прикрытый подобострастной риторикой («Мы ваши холопы!»[741]), но из‐за своей апатии оказывается не с силах поставить на место приказчиков, которые его обманывают