Лишь в более новых работах наблюдается литературно-критический подход к творчеству Боборыкина, свободный от большинства предубеждений против натурализма, свойственных старому литературоведению. «Экстенсивный» характер боборыкинских романов рассматривается теперь не как следствие бездарности или ложной идеологической позиции, а как программная черта[767]. Например, С. И. Чупринин оценивает весь корпус текстов писателя как «многотомный беллетризированный энциклопедический словарь»[768], столь же неисчерпаемый и принципиально «бесконечный» в широте своего размаха, сколь и изображенная в нем жизнь, претерпевающая постоянные превращения. Чупринин подчеркивает в связи с этим «монтажную», фрагментарную структуру боборыкинских романов, истинным героем которых выступает среда, а не «затерянный» в ней человек[769]. К этому можно прибавить, что в романах Боборыкина наблюдается присущий европейской натуралистической литературе полиперспективизм, целенаправленно придающий изображаемым фрагментам действительности характер случайности. При этом развитие сюжета, в противоположность таковому в классическом реализме, выполняет второстепенную функцию.
Однако такое (частичное) признание творчества Боборыкина не распространяется на роман «Из новых», занимающий особое место в творчестве русского натуралиста. Роман этот, увидевший свет в 1887 году в ежемесячнике «Вестник Европы», обладает линейным сюжетом в сочетании с простой системой персонажей и заметным уменьшением описательности. Структура этого романа противоположна устройству других романов Боборыкина – как правило, центробежному, – где наличие нескольких сюжетных линий и множества персонажей, главных и второстепенных, приводит к расшатыванию твердых повествовательных структур и распылению смысла. Такой необычной структурной прямолинейностью роман «Из новых» обязан нарративу о вырождении, положенному в основу сюжета[770]. В центре художественного мира находится не столько среда, сколько единственная героиня со своей наследственностью[771]. Кроме того, именно использованием нарратива о дегенерации объясняется тот факт, что типичный для романов Боборыкина недостаток действия превращается в недостаток напряжения. В этом романе писатель почти отказывается от драматических сцен, которые в других произведениях обычно чередуются с пространными описательными пассажами, и сводит сюжет к процессу деградации героини[772]. Поскольку основным содержанием романа является рассказ о ее неоднократных неудачных попытках вырваться из нарратива о вырождении, уровень событийности романного действия при этом тоже снижается.
Героиня романа «Из новых» – Зинаида Мартыновна Ногайцева, внебрачная дочь душевнобольного Мартына Лукича Ногайцева и танцовщицы Людмилы Мироновны Расшивиной. На момент начала действия двадцатитрехлетняя Зинаида, детство и юность проведшая за границей вместе с двоюродной сестрой Софьей, живет в Петербурге. Главной составляющей характеристики героини выступает картина ее болезни. Биография Зинаиды во многом напоминает медицинскую карту – факт, который девушка целенаправленно пытается скрыть:
С шестнадцати лет у нее стали появляться признаки малокровия, мигрени, сердцебиение ‹…›. Она боролась с этими «sales infirmités» (она их сама так называла), скрывала их, не лечилась, чтобы никто из тех, кто мог выбрать ее себе в жены, ни от кого не услыхал, что она болезненная. Только цвет лица выдавал ее; но он многим нравился[773].
Ключевую роль в этом анамнезе, приводимом в экспозиции романа, играет наследственность Зинаиды, вобравшая негативные факторы со стороны обоих родителей:
На нее здесь напала небывалая вялость ‹…› и недовольство всем ‹…› а еще больше – сознанием того, что она – дочь Мартына Ногайцева, беспутного и полусумасшедшего ‹…›. Еще сильнее давило ее и то, что ее мать – ‹…› состарившаяся, разбитая, смешная, в ее глазах, отставная танцовщица. ‹…› Откуда у нее ее болезненность? ‹…› Отец ‹…› близок к полному сумасшествию. ‹…› Да, она – его кровь, она ему обязана своим душевным складом. ‹…› От матери идет нервность, малокровие, физическая сторона немощей[774].
Благодаря преобладанию в романе персональной повествовательной ситуации, такое осознание момента наследственности подается преимущественно в виде внутреннего монолога героини. Осознание действующими лицами собственной дегенерации, характерное для русского романа о вырождении с самого начала, переходит здесь в новое качество, так как Зинаида надеется, что понимание сути дегенеративного нервного расстройства позволит контролировать болезнь. Этот бунт против нарратива проходит, как будет показано, два этапа, причем используются две разные стратегии. Повторный крах попыток героини подчинить себе нарратив и управлять им показывает всю трагическую непреодолимость семантической границы, явившейся отправной точкой дегенерации. Таким образом, в романе «Из новых» инсценируется не столько прогрессирующий процесс вырождения[775], сколько парадигматическое нанизывание эпизодов, вновь и вновь подтверждающих границу между нормальным и патологическим, на которую раз за разом, словно на непреодолимую стену, наталкивается Зинаида[776].
Как видно из сказанного выше, первая Зинаидина «стратегия обретения контроля» состоит в сокрытии видимых проявлений своей болезни. Начитавшись специальной литературы, героиня полагает, что познала собственную «натуру»[777]. Поэтому ей кажется, что она сумеет подавить симптомы своего нервного расстройства. Наряду с попытками скрыть болезнь Зинаида, питающая неприязнь ко всему русскому, включая свое русское имя, отрицает также свое социально-биологическое происхождение и культурные корни[778].
Демонстративно открещиваясь от собственной русскости и пытаясь создать себе радикально иную идентичность, Зинаида стремится выглядеть иностранкой, что выражается в постоянном использовании французского языка и в «нерусской» осанке[779]. Поддержание искусственной дистанции, вместе с тем позволяющей героине отстраниться и от собственной психофизической деградации, изображается как волевой акт, требующий абсолютного самообладания. В первой части романа Зинаида предстает отрешенной, немногословной, статичной.
Разоблачение ее истинного состояния, равносильное краху попытки как можно дальше дистанцироваться от «своего» нарратива, в данном случае происходит на внутрификциональном уровне: маску срывает офицер Пармений Никитич Рынин. В первой части романа, показывающей развитие отношений между Рыниным и Зинаидой до свадьбы, Рынин разгадывает Зинаидино притворство, тем самым приобретая над ней власть. Кроме того, в этой части Рынин выступает единственной инстанцией, через посредничество которой читатель узнает о нервном расстройстве Зинаиды, о ее алкогольной зависимости и происхождении[780]. Такая исключительная позиция наблюдателя дополнительно подчеркивает его превосходство. Впервые Рынин начинает что-то замечать за ужином, во время которого Зинаида тщетно пытается скрыть приступ мигрени. Рынин верно истолковывает ее ухищрения и даже догадывается о ее незнатности:
С первых глотков Рынин уже следил за ней. Его занимало, как она будет есть и не откроет ли он в типе ее лица, в чем-нибудь неуловимом, того, что для него будет не бесполезно принять к сведению? В висок ей уже сильно кололо и грозило перейти и во всю правую половину черепа, но она ела старательно и при этом чуть заметно посапывала – от привычки дышать ноздрями. Это не ускользнуло от Рынина: он не сдержал даже мимолетной усмешки. Ему казалось, что в том, как Зина ест – молча, сосредоточенно, точно выполняет обряд, – было что-то простонародное, мещанское. И ее профиль с городками из волос на лбу отдавал для него русским кордебалетом. В ней он решительно находил родовое сходство с разными Марфушами, Онечками, Липочками ‹…› Вассиановнами, каких знавал, когда поступил в полк вольноопределяющимся[781].
Спустя несколько дней офицер, умело пользуясь своим знанием, намеками на простое происхождение Зинаиды целенаправленно доводит ее до сильнейшего нервного срыва. На скачках между ними происходит разговор: сделав замечание о неподобающем костюме спутницы, Рынин сравнивает ее с двумя стоящими неподалеку танцовщицами, тем самым косвенно намекая на ее происхождение[782]. После этого с Зинаидой случается припадок «столбняка», на несколько дней приковывающий ее к постели. Прежде чем потерять сознание, она успевает прочесть насмешку в глазах Рынина, разоблачившего ее притворство:
И глаза его [Рынина] говорили так ясно то, что она уже видела в них и прежде: «Как ты ни рядись, кaкого стиля ни держись, и все же ты похожа на танцовщицу ‹…› а не на барышню родовитого семейства, настоящего высокопоставленного общества, и все кругом, наверное, этак и смотрят на тебя». ‹…› Урок был ею получен, и лучше, чем он сам мог мечтать[783].
Это бессилие перед Рыниным, телесное и душевное, вновь охватывает Зинаиду при встрече с ним в Остенде: ей приходится собрать все свои силы, чтобы побороть новый приступ слабости, пока Рынин пытается повторно подчинить ее себе, саркастически намекая на ее пристрастие к алкоголю. В непосредственно следующей за этим сцене читатель встречает Зинаиду и Рынина спустя полгода, уже в Москве, и узнает, что они поженились. Отсутствие ясных мотивов такого решения в сочетании с текстуальной близостью эпизодов, показывающих силу Рынина и бессилие Зинаиды, к сделанному постфактум сообщению о свадьбе заставляет предположить, что между этим событием и разоблачением Зинаидиного притворства существует причинно-следственная связь.