Выйдя за Рынина, Зинаида вынуждена жить уединенной затворнической жизнью в имении Ширяево, что заставляет ее соприкоснуться с чуждой ей русской стихией (крестьянской, помещичьей и т. д.). В отличие от Ясинского (гл. IV.2) Боборыкин, в этой части тоже вкладывающий в уста персонажей рассуждения о вопросах народничества, не использует народнический нарратив в целях сюжетосложения. Как и в «Господах Головлевых» Салтыкова-Щедрина (гл. II.4), деградация героини сочетается с изоляцией в ограниченном пространстве, обрекающем на принудительную близость и клаустрофобически тесном[784]. Подобно головлевскому имению, усадьба именуется «могилой»[785]. Прежде чем надолго уехать в Ширяево, Зинаида навещает в Москве мать; во время встречи дочь остро ощущает непреодолимый характер биологического родства. Сначала героиня отмечает свое разительное внешнее сходство с матерью:
‹…› худое, совсем желтое лицо с правильными чертами, совершенно такими, как у дочери: тот же овал, та же сохранившаяся красивость ноздрей, тот же подбородок и даже такие же городки еще не седых волос на лбу. Разительное сходство с матерью, в первое же посещение, кольнуло Зину ‹…›. Голос она также, вместе со всею наружностью, передала Зине ‹…›[786].
Приступ невралгии, случившийся с матерью во время беседы, показывает Зинаиде источник ее собственной патологии, вызывая негодование и желание убежать:
Зина увидала это. Она не перепугалась; скорее, озлилась. С ней бывали такие же припадки. И как ни внезапен был ее испуг, она успела еще раз вознегодовать на мать за то, что та ей передала такие нервы и все эти «sales infirmités», которые с замужеством вовсе не проходят. ‹…› Она не растерялась, но ей овладело стремительное чувство: бежать отсюда и никогда не возвращаться. Что из того, что эта отставная танцовщица – ее родная мать? Она чужда ей, смешна, бестактна, возмущает ее![787]
Встреча с матерью убеждает Зинаиду в трагической непреложности нарратива наследственности, из которого сама она не может вырваться, и в вытекающем отсюда собственном бессилии, которое привязывает героиню к Рынину вопреки ее воле:
‹…› она [Зинаида] видит теперь, до какой степени она – вылитая мать по лицу, фигуре, голосу… От нее унаследовала она свою кажущуюся только рослую и бодрую осанку; но, в сущности, неизлечимые и тайные болезни, все эти мигрени, обмороки, мертвенную слабость, столбняки. Немощь сделала ее, точно каким-то обманом, женой Рынина, и всегда она будет у него в руках, и все потому же![788]
Тем не менее во второй части романа, основное действие которой происходит в Ширяеве, Зинаида не оставляет попыток волевого сопротивления своей «натуре». Периоды силы и бессилия чередуются в зависимости от ее отношений с мужчинами. Во время лечения кумысом на Волге Зинаида, вырвавшаяся из удушающих объятий Рынина, заводит роман с одним из пациентов, девятнадцатилетним Андреем Казанцевым. Этот «флирт» нужен Зинаиде для испытания своей привлекательности, которая, как она надеется, принесет ей и телесное исцеление[789]. Однако «Андрюша», разгадав Зинаидину игру, высмеивает героиню перед другими больными, намекая на ее сомнительное происхождение. Зинаида уезжает. Новую неудачу она переживает как позорный «провал»[790]. Безнадежность ее положения передана в начале следующей главы, где скупо сообщается, что Рынины не покидают осеннего Ширяева: «Зачастили осенние дожди. В Ширяеве – в рынинской усадьбе – господа сидели безвыездно»[791].
Здесь Зинаида снова пытается порвать со своим социально-биологическим положением. Она влюбляется в князя Ряжского, чье имение находится в том же уезде. Князь, которого интересуют только вопросы религии и собственный «толстовский» проект воспитания крестьянских детей, не замечает охватившей Зинаиду страсти. В отчаянии та решает убить князя, и лишь случайность мешает ей осуществить это намерение[792]. Происходит новый нервный срыв. Оставшись в одиночестве, Зинаида предается отчаянным мыслям о безысходности своего положения, снова виня во всем свое патологическое расстройство и его неисцелимую наследственную природу:
Одиночество засосало ее с новой силой. Беспомощность, холодная, леденящая безвыходность из того, что она есть и чем должна быть, – стали резать ее точно по живому телу. ‹…› В горле начались спазмы. Она не могла уже ни плакать, ни расплываться душой в чувство жалости к себе, к своей несчастной натуре. Страх и ужас заново торжествовали над нею. Исхода нет. ‹…› Откуда у нее ее болезненность?.. Все то, что она называла «le détraqué», и что только в эту ночь встало перед нею в яркой картине неизлечимого безумия, отчаянной, жалкой немочи? Откуда?[793]
Затем следуют уже процитированные размышления о собственной болезненной наследственности, складывающейся из отцовской душевной болезни и материнского нервного расстройства (см. выше), и в дочери впервые пробуждается сочувствие к родителям[794]. Полученное той же ночью известие о смерти матери заставляет Зинаиду спешно выехать в Москву, где ее эмоциональное отношение к матери меняется окончательно. Она впервые называет ее «матушкой»[795], впервые ощущает, опять отметив их удивительное сходство, «новую связь» с матерью, позволяющую героине понять свою собственную истинную «судьбу»:
У нее было такое чувство, точно будто она нашла с той женщиной, одного с нею лица, что лежит на столе, новую связь. Она – не Зина Рынина, рожденная Ногайцева, а дочь танцовщицы Расшивиной, Людмилы Мироновны, и сама швея или кордебалетная фигурантка. Это разительное сходство матери с нею делало ей сразу понятной всю судьбу той, всю ее обстановку[796].
Смерть кажется Зинаиде единственным спасением от неизбежной участи. Подобно щедринскому Порфирию Головлеву, Зинаида хочет насмерть замерзнуть на могиле матери, однако в последний момент отказывается от задуманного самоубийства[797]. Из-за этой попытки она тяжело заболевает тифом и несколько недель проводит в беспамятстве[798].
В третьей, заключительной части романа, действие которой разворачивается в Петербурге, перед читателем предстает «новая» Зинаида, оправившаяся после тифа, обретшая «новый вкус к жизни»[799] и принявшая факт кровного родства с матерью. Прежняя уверенность в неизлечимости своей болезни сменилась твердой убежденностью в полном выздоровлении, которое воспринимается еще и как избавление от чувства собственной культурной инородности:
Она ни за что не поверила бы в ту минуту, что с нею могут случиться припадки… Какие?.. С ней?.. Какой вздор! ‹…› – Я теперь здорова, и все с меня слетело. И даже я выучилась говорить по-русски. ‹…› И, в самом деле, она точно преобразилась. Тиф освободил ее от припадков, от болезненной нервности[800].
Эта перемена сопровождается ощущением свободы и независимости от мужа, которое выражается, в частности, в непринужденном участии героини в столичной светской жизни. Теперь правила супружеской жизни диктует уже Зинаида, тем самым переворачивая отношения власти, некогда установленные Рыниным в Ширяеве[801]. Так как переставшая лгать и притворяться жена обретает согласие с собой, Рынин теряет над ней контроль[802]. Смирившись со своим биологическим и социальным происхождением, Зинаида ощущает себя хозяйкой своей судьбы, а значит, и нарратива. Тем самым она совершает акт «нарративной дерзости», полагая, будто обладает свободой действий, принципиально недоступной героям романов о вырождении. Действовать они могут лишь постольку, поскольку подтверждают неизменность нарратива.
Высокая сознательность и способность к рефлексии подводят Зинаиду, заставляя ее ошибочно полагать, что она в силах взять собственную судьбу в свои руки. Рассказчик карает героиню за дерзость, разоблачая ее семиотическую слепоту. Однажды на балу Зинаиде наконец удается пробудить страсть в князе Ряжском, и теперь она твердо убеждена: влюбленный князь на ней женится и они вместе начнут новую жизнь[803]. Однако эта уверенность в возможности начать новую жизнь зиждется на совершенно ошибочной интерпретации окружающих знаков: князь вскоре раскаивается в греховных помыслах и просит прощения у Рынина. Когда он приходит к Зинаиде, желая извиниться за свое поведение на балу и перед ней, она принимает его, не сомневаясь в «победе». Их объяснение, очень важное для нашей аргументации и потому обширно цитируемое ниже, изображается при помощи частой смены внутренней и нулевой фокализации. Это помещает всю сцену в двойную перспективу: с одной стороны, происходящее передается с точки зрения всеведущего рассказчика, а с другой – глазами ни о чем не подозревающей Зинаиды. Это особо подчеркивает ее семиотическую неосведомленность:
Что она говорила ему? Неужели то, что она ясно видит теперь свою «судьбу», что она готова сбросить с себя «узы», что она сумеет сделаться подругой, достойной такого человека?.. Неужели все эти слова произносила она вслух, наклонившись к нему?.. ‹…› Неужели она, когда говорила, не разглядела на его лице чего-нибудь, что должно бы