Итак, при помощи метафоры борьбы за существование Дарвин обозначает сложные отношения между организмами одного или разных видов, а также между организмами и окружающей средой, результатом которых становится естественный отбор. Смысловые оттенки понятия struggle for existence в рамках своей теории – иными словами, подразумеваемые под ним эволюционные процессы – Дарвин поясняет так:
Я должен предупредить, что применяю этот термин в широком и метафорическом смысле, включая сюда зависимость одного существа от другого, а также включая (что еще важнее) не только жизнь одной особи, но и успех ее в оставлении после себя потомства. Про двух животных из рода Canis, в период голода, можно совершенно верно сказать, что они борются друг с другом за пищу и жизнь. Но и про растение на окраине пустыни также говорят, что оно ведет борьбу за жизнь против засухи, хотя правильнее было бы сказать, что оно зависит от влажности. Про растение, ежегодно производящее тысячу семян, из которых в среднем вызревает лишь одно, еще вернее можно сказать, что оно борется с растениями того же рода и других, уже покрывающими почву. Омела зависит от яблони и еще нескольких деревьев, но было бы натяжкой говорить о ее борьбе с ними потому только, что если слишком много этих паразитов вырастет на одном дереве, оно захиреет и погибнет. Но про несколько сеянок омелы, растущих на одной и той же ветви, можно совершенно верно сказать, что они ведут борьбу друг с другом. Так как омела рассевается птицами, ее существование зависит от них, и, выражаясь метафорически, можно сказать, что она борется с другими растениями, приносящими плоды, тем, что привлекает птиц пожирать ее плоды и, таким образом, разносить ее семена. Во всех этих значениях, нечувствительно переходящих одно в другое, я ради удобства прибегаю к общему термину Борьба за существование[1118].
Итак, метафора struggle for existence колеблется между прямым (борьба организмов за выживание) и косвенным (зависимость живых существ друг от друга или от окружающей среды) значениями. В «Происхождении видов» Дарвин с вариациями «разыгрывает» оба этих семантических уровня, причем агональный момент struggle приобретает частичную воинственную коннотацию («война, которую ведет природа», war of nature)[1119], а «взаимные отношения между всеми органическими существами» (mutual relations of all organic beings)[1120] обнаруживают противоположный борьбе смысл (кооперация живых существ).
Как известно, эта многозначность метафоры, предусмотренная автором и выполняющая разные задачи аргументации, привела к разнообразию интерпретаций его теории[1121]. Особенно интересна в этом отношении русская рецепция дарвинизма в XIX веке, для которой в целом характерно отвержение мальтузианских идей. Как убедительно показал Дэниел П. Тодес, отличительной особенностью русского дарвинизма явилась критика тех составляющих теории эволюции, которые сильнее всего отождествляются с теорией Мальтуса, т. е. утверждений о чрезмерной численности как причине конфликтов и внутривидовой конкуренции как ее результате[1122]. Русская интеллигенция отнеслась скептически уже к политической экономии Мальтуса. С одной стороны, теория Мальтуса совершенно не вязалась с географическим положением России: сама мысль, что в стране с низкой плотностью населения разразится беспощадная борьба за ограниченные ресурсы, продовольственные и пространственные, «предполагала чересчур широкий полет фантазии»[1123]. С другой стороны, русская интеллигенция критиковала Мальтуса с идеологических – политических и философских – позиций, превращая его в своеобразный образ врага. Так, шелленгианец В. Ф. Одоевский считал учение Мальтуса и английскую политическую экономию в целом проявлениями логико-аналитического мышления, преграждающего идеалистический путь к Абсолюту[1124]; поэтому в произведении «Русские ночи» (1844) Мальтус назван «последней нелепостью в человечестве»[1125], как «‹…› человек ‹…› который сосредоточил все преступления, все заблуждения своей эпохи и выжал из них законы для общества, строгие, одетые в математическую форму»[1126]. И консервативные, и радикальные русские мыслители видели в мальтузианстве воплощение «бесчеловечного» индивидуализма и либерально-экономического принципа конкуренции британского образца, противопоставляя всему этому социально-экономическую концепцию крестьянской общины и общинной собственности. Так, западник Александр Герцен, на чьи идеи ориентировались народники, утверждал, что сельская община – это «полная противоположность знаменитому положению Мальтуса: она предоставляет каждому без исключения место за своим столом»[1127].
Познакомившись с дарвиновской теорией эволюции (первый перевод «Происхождения видов» вышел в 1864 году), русская интеллигенция почти единодушно отвергла содержащиеся в ней мальтузианские идеи. Особенно отрицательно был воспринят агональный момент метафоры борьбы за существование, не получивший отклика ни в политическом, ни в естественно-научном российском дискурсе[1128]. Так, в 1876 году сторонник Годвина Н. Г. Чернышевский писал: «Гадость мальтусианизма ‹…› перешла в учение Дарвина»[1129]. Панславист Н. Я. Данилевский, в труде «Дарвинизм. Критическое исследование» (1885–1889) выразивший влиятельную антидарвинистскую точку зрения, тоже считал перенос утилитаристской соревновательной мысли, характерной для экономической теории Мальтуса, на органический мир наиболее серьезным недостатком эволюционной теории Дарвина[1130].
Примечательно, что большинство российских биологов тоже отвергли идею соревновательной борьбы между организмами как движущей силы эволюции. Дарвиновский образ природы, в которой царят перенаселение и внутривидовая конкуренция, они сочли ошибочным. На этой почве возникают различные альтернативные теории, общим знаменателем которых выступает ослабление роли борьбы за существование как фактора эволюции. Так, ботаник А. Н. Бекетов придерживался неоламаркистской позиции, подчеркивая непосредственное воздействие среды на организмы. Представитель ботанической географии С. И. Коржинский в своей теории гетерогенезиса отстаивал идею скачкообразных мутаций в природе, несовместимых с механизмами борьбы за существование и естественного отбора. Зоолог К. Ф. Кесслер создал теорию «взаимной помощи», согласно которой в центре эволюционной борьбы за существование находится борьба живых организмов с абиотическими факторами, требующая не конкурентной, а кооперативной способности – качества, составляющего истинную «приспособленность» и благоприятствуемого естественным отбором[1131].
Именно теория взаимной помощи, получившая всемирную известность благодаря памфлету П. А. Кропоткина «Взаимная помощь как фактор эволюции» («Mutual Aid. A Factor of Evolution», 1902), ясно показывает герменевтические последствия, вытекающие из метафорической неоднозначности понятия борьбы за существование. Работа Кропоткина стала ответом на статью Т. Г. Гексли «The Struggle for Existence: a Programme» (1888), в котором «бульдог Дарвина» (прозвище Гексли) постулировал неизбежность борьбы за существование в жизни всех живых существ, включая человека: «‹…› до тех пор пока естественный человек беспрепятственно умножает свои силы и численность, поддержание мира и существование промышленности будут не только допускать борьбу за существование, но и требовать, чтобы борьба эта была не менее ожесточенной, нежели в военное время»[1132]. Этой мальтузианской картине мира Кропоткин противопоставляет естественную историю взаимной помощи, осмысляемой как естественный инстинкт, в равной степени свойственный животным и человеку. Не отрицая эволюционного значения борьбы за существование, Кропоткин, однако, понимает ее как борьбу организмов с абиотическими факторами, нередко ведущую к возникновению взаимопомощи:
В животном мире мы убедились, что огромнейшее большинство видов живет сообществами и что в общительности они находят лучшее оружие для борьбы за существование, – понимая, конечно, этот термин в его широком, Дарвиновском смысле: не как борьбу за прямые средства к существованию, но как борьбу против всех естественных условий, неблагоприятных для вида. Виды животных, у которых борьба между особями доведена до самых узких пределов, а практика взаимной помощи достигла наивысшего развития, оказываются неизменно наиболее многочисленными, наиболее процветающими и наиболее приспособленными к дальнейшему прогрессу[1133].
С точки зрения Кропоткина, теория взаимной помощи вносит коррективы в ложную интерпретацию дарвинизма, трактуя борьбу за существование – как и сам Дарвин, которого цитирует Кропоткин, – «в ее широком и переносном (метафорическом) смысле» (large and metaphorical sense[1134]), а не в буквальном. Однако в действительности речь идет об актуализации и радикализации определенного семантического аспекта дарвиновской метафоры, подчеркивающего взаимную зависимость организмов и их кооперацию. Налицо явное распространение дарвиновского метафорического дискурса, так к