unfits не просто не гибнут, а буквально завоевывают целые (городские) пространства[1147]. Объяснение этому опять-таки черпается из дарвиновского учения об эволюции. Согласно этой точке зрения, современная цивилизация посредством гигиенических мер и социальной заботы противодействует отбору, снижая эффективность борьбы за существование и способствуя не развитию человечества, а его вырождению. Эта объяснительная модель, сформулированная уже Геккелем в ответ на учение Дарвина и играющая важную роль в теории наследственности Фрэнсиса Гальтона[1148], приводит (прежде всего в странах немецкого языка) к возникновению протоевгенической мысли в рамках так называемой расовой гигиены, воспринятой и в психиатрии[1149] и осмысляемой, по словам Альфреда Плетца, как реакция на «опасности, которыми усиливающаяся защита слабых грозит достоинствам нашей расы»[1150]. Таким образом, в этом понимании современная цивилизация выступает уже не первопричиной обострения борьбы за существование, а «тормозящим механизмом», причем вырождение человека рассматривается как результат ослабления естественного отбора[1151].
В этой полемике участвует и сам Дарвин, в «Происхождении человека» («The Descent of Man», 1871) высказавший взгляды, колеблющиеся между прото– и антиевгеникой[1152]. В главе VII.3 этой книги подробно рассмотрены тезисы Дарвина и показано, как А. П. Чехов в буквальном смысле инсценирует указанную двойственность дарвиновского дискурса в повести «Дуэль» (1891). Психиатрия того времени склонна диагностировать враждебное естественному отбору влияние цивилизации и вытекающее отсюда распространение дегенеративных патологий. Эволюцию европейские психиатры рассматривают как процесс совершенствования, а вырождение – как следствие ослабления естественного отбора; Дарвин же, как известно, считал, что естественный отбор не обязательно является движением вперед, поскольку fitness в первую очередь означает случайное, даже «оппортунистское» приспособление организмов к условиям среды[1153]. С. С. Корсаков формулирует это мнение об ослаблении естественного отбора, широко распространенное в европейской психиатрии, следующим образом:
[В]следствие цивилизации и связанного с ней развития гуманных принципов, значительное количество людей мало приспособленных, неудачников, слабых – не погибают и не сходят с жизненной арены, а остаются жить и могут давать потомство, которое в большинстве случаев носит признаки дегенерации и, следовательно, особенно расположено к душевным заболеваниям[1154].
В контексте психиатрической науки, которая вплоть до начала XX века, т. е. до того момента, когда были заново открыты сформулированные Г. Менделем законы наследственности и заложены основы генетики, оставалась под влиянием ламаркизма (гл. II.1), предлагаемые для борьбы с этим «нарушением эволюционного развития» меры носят лишь протоевгенический характер. С одной стороны, еще не установленные законы наследования не допускают возможности «искусственного отбора» человека; с другой стороны, ввиду отводимой экзогенным факторам важной роли в процессах наследования более осуществимой мерой представлялось воздействие на среду – например, посредством воспитания или социальных реформ. В текстах 1880–1890‐х годов, предшествующих утверждению идей евгеники в российской психиатрии, которое началось, как и в Европе в целом, около 1910 года[1155], обнаруживаются лишь спорадические протоевгенические представления, при определенных обстоятельствах предусматривающие возможность регуляции брачных союзов между душевнобольными посредством некоторых законодательных запретов[1156]. Так, Ковалевский пишет, что «можно требовать», чтобы «лица, расположенные к заболеванию психозами», не вступали в брак с «лицами, подверженными подобным же или нервным страданиям»[1157]. Вместе с тем он уточняет, что наследственность не является единственной причиной вырождения, так как в противном случае можно было бы «почти с математической точностью» предсказать, «что Ивановы должны вымереть, а Петровы забрать верх в обществе, Сидоровы – колебаться между жизнью и смертью». «Вопрос естественного подбора» должен был бы тогда встать так остро, что единственной заботой родителей было бы выбрать дочерям «крепких и сильных мужей», однако подобное положение дел напоминало бы «конюшню или конский завод». К счастью, продолжает Ковалевский, существуют и другие факторы, такие как «воспитание», а также «питание организма», играющие не меньшую роль, чем наследственность[1158].
Как будет показано в двух последующих главах, художественная литература 1890‐х годов тоже не остается в стороне от этого современного ей многогранного дискурса о вырождении дарвинистского толка. При этом можно выделить две разные повествовательные модели, grosso modo соответствующие двум вышеописанным смысловым граням, которые возникают в результате соединения теории вырождения с концепцией борьбы за существование в психиатрическом дискурсе эпохи. Как и в Европе в целом, в России первая модель развивается в рамках литературы натурализма. Роман о вырождении золаистского направления теперь нередко сосредоточивается на социально-экономической борьбе за существование как явлении современности, используя дарвинистские объяснительные модели[1159]. Особое место в этом контексте, к которому принадлежат произведения таких писателей-натуралистов, как П. Д. Боборыкин и И. Н. Потапенко, занимает роман Д. Н. Мамина-Сибиряка «Хлеб» (1895). Прибегнув к типичному для себя художественному воплощению принципа reductio ad absurdum (гл. III.3), Мамин-Сибиряк отказывает биомедицинскому нарративу борьбы за существование в возможности адекватного постижения капиталистических процессов, хаотичных и управляемых случаем, в хлебородных районах Западной Сибири (гл. VII.2). Протоевгеническая грань дарвинизации вырождения, связанная c идеей ослабления естественного отбора, находит отражение в творчестве А. П. Чехова, который, основываясь на пристальном прочтении «Происхождения человека», инсценирует в повествовании дарвиновскую двойственность и парадоксальность, но вместе с тем и заложенные в книге английского ученого имагинативные возможности (гл. VII.3).
VII.2. Антидегенеративные эксперименты и капиталистическая борьба за существование. Сведение натуралистических нарративов к абсурду в романе Мамина-Сибиряка «Хлеб»
Социальный роман «Золя русской литературы»[1160] Д. Н. Мамина-Сибиряка (гл. III.3 и V) «Хлеб» (1895) явился важнейшим вкладом в натуралистическую трактовку слияния теории вырождения с концепцией борьбы за существование. При этом писатель опирается на антимодернистскую интерпретацию этого соединения, согласно которой, как было показано в главе VII.1, борьба за существование выступает воплощением мощных процессов модернизации, а вырождение – их непосредственным следствием. Тем самым Мамин-Сибиряк вновь вписывает себя в европейскую натуралистическую традицию того времени, в которой борьба за существование играет роль masterplot, лежащего в основе художественного мира in toto.
Особенно широко нарратив о борьбе за существование используется в немецком социальном романе 1880–1890‐х годов для создания «сентиментального» рассказа о социальной модернизации. Если прибегнуть к терминам ранней немецкой социологии (Фердинанд Тённис, Георг Зиммель и др.), соответствующие процессы изображаются как утрата «общности», исконной и органичной, и как дифференциация абстрактно-механических социальных отношений («общества»). Действительность, моделируемая в рамках эпистемологической повествовательной системы натурализма (гл. II.2 и III.1) такими авторами, как Конрад Альберти, Макс Кретцер, Феликс Холлендер, Курт Гроттевиц и Вильгельм фон Поленц, выступает уровнем манифестации фундаментального субстрата, ведущим принципом которого является борьба за существование. С одной стороны, перевод этой глубинной структуры в нарративные категории приводит к формированию антагонистической системы персонажей, включающей два противоположных человеческих типа: людей сильных, наделенных способностью приспосабливаться и выживать, и слабых, обреченных на гибель. С другой стороны, художественное действие следует логике борьбы за существование, принимающей в повествовании форму двух взаимодополняющих, строго заданных с самого начала процессов: победного шествия нового и отмирания старого. Нарратив о борьбе за существование, по сути своей элементарный, сводит общественную модернизацию к единственному главному процессу, механически обусловливающему любые формы развития, прежде всего социально-экономического[1161].
Как и в случае с теориями наследственности и вырождения, художественное освоение писателями-натуралистами концепции борьбы за существование тоже обнаруживает лингвистически-языковую сторону этой «биологической универсалии», конститутивная аналогическая структура которой усиленно подчеркивается путем инверсии двух семантических полей метафоры. Проведенная Дарвином аналогия между законами природной жизни («эволюция») с законами жизни социальной («борьба») в литературе натурализма принимает обратное направление. Предполагаемый естественный закон эволюции теперь проявляется на уровне социальных процессов. Осуществляемая здесь «натурализация» метафоры распространяется и на то семантическое поле, которое первоначально служило ей в качестве