improprium.
Русская литература натурализма 1880–1890‐х годов тоже использует эту нарративную форму борьбы за существование для изображения социальных процессов модернизации. Развитие в России капитализма, осмысляемое как дарвинистская struggle for existence, и возникшие в результате этого психопатологии служат предметом ряда натуралистических романов П. Д. Боборыкина, таких как «Китай-город» (1882), «Василий Теркин» (1892), «Перевал» (1894) и «Тяга» (1898)[1162], а также И. Н. Потапенко, например романа «Смертный бой» (1897)[1163]. Специфика подхода Мамина-Сибиряка к указанной тематике в романе «Хлеб», как и в его раннем романе «Приваловские миллионы» (1883; гл. III.3), заключается в «деконструктивистском» обращении с европейской традицией натурализма. С одной стороны, Мамин-Сибиряк придерживается заложенной П. И. Ковалевским традиции психиатрической диагностики (гл. VI.1), изображая вырождение и борьбу за существование как патологические следствия социально-экономических процессов модернизации, в которых не бывает ни победителей, ни побежденных, а лишь «потерпевшие». С другой стороны, писатель идет дальше, чем психиатр, воспринимая свойственный русской культуре критический взгляд на борьбу за существование: прибегнув к своему излюбленному романному приему контрфактуального сведения к абсурду, Мамин-Сибиряк отказывает концепциям вырождения и борьбы за существование в какой бы то ни было эпистемологической действенности и разоблачает их как фиктивные псевдонаучные модели. Чтобы опровергнуть научную ценность обоих представлений, писатель инсценирует особые «экспериментальные условия», в рамках которых истинность натуралистической картины мира с ее биологическими основаниями сначала контрфактически принимается, а затем опровергается как противоречащая дальнейшему развитию действия. Ее «абсурдность», продемонстрированная таким образом, распространяется не только на концепции вырождения и борьбы за существование как нормативные модели интерпретации действительности, но и на саму возможность их художественного воплощения в литературе натурализма.
«Хлеб» – последний из уральских романов Мамина-Сибиряка, к которым также принадлежат «Приваловские миллионы», «Горное гнездо» (1884) и «Золото» (1892)[1164]. В отличие от ранних произведений писателя, повествующих о жизни горнопромышленников, «Хлеб» рассказывает о развитии капитализма в хлебородных районах по реке Исети, носящей в романе название Ключевая. Основная часть действия разворачивается в городе Заполье, прототипом которого, по-видимому, послужил Шадринск[1165]. В центре романа, включающего многочисленные сюжетные линии, из‐за которых повествование приобретает «бесформенность» и «хаотичность»[1166], находится семейство Колобовых: старый Михей Зотыч с тремя сыновьями – чей приезд в Заполье кладет начало экономическим и социальным изменениям. Построенная Колобовыми новая крупчатая мельница на реке Ключевой запускает неудержимый процесс перехода от аграрной, патриархальной культуры к дикому капитализму[1167]. Старшего сына, Галактиона, отец женит на одной из дочерей купца Харитона Артемича Малыгина, чьи остальные зятья тоже принимают активное участие в экономическом преобразовании Заполья. Вскоре Галактион, освободившись из-под отцовской власти, становится правой рукой польского магната Стабровского, помогая тому в осуществлении бесчестных капиталистических замыслов. Кроме того, Стабровский – первый, кто постиг правила нового, незнакомого мелким русским купцам-староверам делового мира, – делает Галактиона членом правления нового «Коммерческого Зауральского банка», который быстро превращается в главную движущую силу новой экономики. Всего за несколько лет уездный городок Заполье претерпевает разительную перемену. На смену неторопливому, надежному ведению дел и хранению хлебных запасов приходит ожесточенная конкуренция, которая приводит к финансируемому в кредит строительству все более крупных (вальцовых) мельниц и винокуренных заводов.
Сначала Галактион выходит (одним из немногих) победителем в этой безжалостной борьбе за существование, разорившей русских купцов старой закалки. На деньги, заработанные на службе у Стабровского, он осуществляет свою мечту – открыть на Ключевой пароходное дело. Даже глубокий спад, который последовал за вызванным спекуляциями внезапным подъемом и – в сочетании с неурожаем – привел к голоду, не омрачает успехов Галактиона. Напротив, ему такое положение вещей приносит выгоду, позволяя ввозить дешевое зерно из Сибири пароходами. Однако в «Хлебе», как и в других социальных романах Мамина-Сибиряка, нет истинных победителей в капиталистической борьбе за существование, а есть лишь побежденные в экономическом процессе, законы которого в конечном счете остаются непостижимыми. Как и другие протагонисты романа, Галактион бессилен против непредсказуемых природных условий, раз за разом препятствующих судоходству, и неуправляемых цепных реакций, ведущих к неудачам. В его делах наступает застой, а надвигающееся банкротство сопровождается усугубляющимся моральным разложением. Хотя самоубийство Галактиона, которым завершается роман, может показаться недостаточно мотивированным в повествовательном отношении (Мамину-Сибиряку в целом недостает умения рассказывать истории до конца), оно согласуется с общей логикой текста, главной темой которого выступает крах человеческих попыток управлять капиталистическими процессами.
Как и в других уральских романах Мамина-Сибиряка, наследственность и вырождение играют в «Хлебе» важную роль, однако уже не в качестве главных структурных составляющих сюжета, как в «Приваловских миллионах» (гл. III.3) и «Горном гнезде», герой которого, последний потомок «выродившейся» семьи владельцев Кукарских заводов Евгений Константинович Лаптев, становится игрушкой в руках людей, плетущих интриги вокруг его капитала[1168]. В связи с (временным) упадком классического романа о вырождении в русской литературе после 1890 года (гл. V) нарратив о вырождении определяет структуру побочной линии романа, главные герои которой – польский магнат Стабровский и его дочь Дидя. Врачи обнаруживают у Диди признаки дурной наследственности уже в детстве:
Один знаменитый психиатр предсказал ему, что в период формирования с девочкой может быть плохо. У нее были задатки к острым нервным страданиям и даже к психической ненормальности. Это было тяжелое наследство от пьянствовавших и распутничавших предков по женской линии[1169].
Тогда обеспокоенный отец, начитанный в вопросах медицины и психиатрии[1170], решается на эксперимент. Он берет к себе Устеньку, дочь богатого купца Луковникова, чтобы та «передала» своей сверстнице Диде «русское» здоровье:
Может быть, присутствие и совместная жизнь с настоящей здоровою девочкой произведут такое действие, какого не в состоянии сейчас предвидеть никакая наука. Ведь передается же зараза, чахотка и другие болезни, – отчего же не может точно так же передаться и здоровье? Стабровский давно хотел взять подругу для дочери, но только не из польской семьи, а именно из русской. Ему показалось, что Устенька – именно та здоровая русская девочка, которая принесет в дом с собой целую атмосферу здоровья[1171].
Как это часто бывает в его романах, Мамин-Сибиряк вновь сводит к абсурду медицинскую концепцию своего времени – теорию психической (ментальной) «заразительности» – в целях разоблачения ее иллюзорного характера. Начиная с 1870‐х годов в России распространяются социально-психологические теории умственной и моральной «заразительности», пришедшие из Франции: folie à deux и contagion morale превращаются в «нравственную заразу» и «психическую заразительность»[1172]. На основе чрезвычайно смутной теории внушения утверждается, будто чувства и мысли, подобно вирусам и бактериям, могут передаваться от человека к человеку и распространяться, принимая форму эпидемии[1173]. Мамин-Сибиряк словно бы доводит концепцию заразительности до абсурда: Стабровский надеется, что передаваться может и здоровье, однако его эксперимент терпит неудачу. Близость к Устеньке не оказывает никакого благотворного воздействия на здоровье Диди, чье развитие обнаруживает типичную для клинической картины вырождения дисгармонию между способностями и психофизическими качествами:
Девочке было уже пятнадцать лет, но она плохо формировалась и рядом с краснощекою и здоровою Устенькой походила на какую-то дальнюю бедную родственницу, которую недокармливают и держат в черном теле вообще. Но зато ум Диди работал гораздо быстрее, чем было желательно, и она была развита не по годам[1174].
Однако все это отнюдь не подтверждает теорию вырождения[1175], с которой в мире Заполья, в отличие от узловского общества в «Приваловских миллионах», знакомы лишь образованные представители высшего общества[1176]. С одной стороны, Стабровский и сам сомневается в онтологическом статусе вырождения, видя в нем лишь результат определенного умонастроения. Обнаружив признаки предполагаемого вырождения и у польского жениха Диди, Стабровский вынужден признать, что виной такой оценке, должно быть, его собственная точка зрения, обусловленная возрастом: