Стабровскому казалось, что в молодом пане те же черты вырождения, какие он со страхом замечал в Диде. Впрочем, в данном случае старик уже не доверял самому себе, – в известном возрасте начинает казаться, что прежде было все лучше, а особенно лучше были прежние люди. Это – дань возрасту, результат собственного истощения[1177].
С другой стороны, несмотря на отсутствие явного выздоровления или улучшения состояния Диди, ее беременность соотносится с кончиной отца таким образом, что становится очевидным преобладание вечного элементарного круговорота жизни и смерти над нарративом о вырождении, означающим нездоровое нарушение этой цикличности. В момент смерти Стабровского читатель узнает о беременности его дочери. Рассказчик комментирует это совпадение «элементарных» событий, напоминающее о романе Льва Толстого «Анна Каренина» (часть 5, гл. XX): «‹…› смерть сменялась новою жизнью»[1178].
Перенос нарратива о наследственности и вырождении в побочную линию «Хлеба» подчеркивает утрату его прежней повествовательно-технической функции и контрастирует с тем структурным потенциалом, который обнаруживает в романе концепция борьбы за существование. Используя стратегию, напоминающую о «Приваловских миллионах» (гл. III.3), в «Хлебе» Мамин-Сибиряк сначала прибегает к вышеописанной натуралистической инсценировке борьбы за существование, а затем сводит ее к абсурду, демонстрируя тем самым противоречивость подобной картины мира. Ложная посылка этого художественного воплощения приема reductio ad absurdum заключается в том, что текст сначала кажется построенным на основе элементарного нарратива о социальных взлетах и падениях, управляемых незыблемым законом природы. Подобно теории вырождения в «Приваловских миллионах», концепция борьбы за существование выступает научной моделью интерпретации мира, выполняющей в художественном мире «Хлеба» (иллюзорную) функцию предвосхищения и моделирования действительности. Нарратив этот позволяет рассказчику и персонажам не только толковать происходящее, но и предсказывать дальнейший ход событий. Внезапное вторжение капитализма в Заполье и прилегающие районы интерпретируется как борьба между сильнейшими (новыми капиталистами) и слабейшими (старыми купцами), причем победа первых, воспринимаемая как логическое следствие закона природы, не подлежит никакому сомнению. Один из носителей биологического знания в художественном мире романа, доктор Кочетов, выступает популяризатором теории борьбы за существование, объясняя невежественным Галактиону и Устеньке, что изменения в деловой жизни Заполья следует объяснять в соответствии с этой схемой:
– Слопаете все отечество, а благодарных потомков пустите по миру… И на это есть закон, и, может быть, самый страшный: борьба за существование. Оберете вы все Зауралье, ваше степенство. ‹…› С одной стороны, хозяйничает шайка купцов, наживших капиталы всякими неправдами, а с другой стороны, будет зорить этих толстосумов шайка хищных дельцов. Все это в порядке вещей и по-ученому называется борьбой за существование…[1179]
Немаловажной чертой нарративного оформления, которое получает в «Хлебе» ложная посылка аргумента reductio ad absurdum, является наличие явных параллелей между романом Мамина-Сибиряка и похожими изображениями борьбы за существование в литературе натурализма. Невзирая на все культурно-исторические различия, «Хлеб» чрезвычайно близок к социальным романам 1890‐х годов, например к творчеству Вильгельма фон Поленца (в частности, к роману «Крестьянин» [ «Der Büttnerbauer»], 1895), изображающему упадок патриархально-общинного помещичьего хозяйства в Заэльбье как борьбу за существование с крупными промышленными предприятиями[1180]. Инсценировка уже знакомого художественного мира усиливает первоначальное впечатление, что в «Хлебе» концепция борьбы за существование тоже обладает функцией моделирования действительности.
Возникновение в контрфактуальной аргументации текста следствий, противоречащих исходной посылке, объясняется отсутствием механической причинности, обычно характерной для понятия борьбы за существование в литературе натурализма и позволяющей перейти от уровня обоснования к уровню проявления без «потерь на трение». По мере развития действия все чаще встречаются события, противоречащие известной логике борьбы за существование. Эпистемологические основы действительности обнаруживают свою хаотичность и неукротимость, не укладываясь в каузально-механическую структуру. Поэтому такие социальные процессы, как наступление капитализма, предстают процессами естественными. Персонажи «Хлеба» воспринимают борьбу за существование в качестве модели, позволяющей интерпретировать стремительно меняющуюся жизнь, и модель эта разоблачается как ошибочная семиотизация мира, который сам по себе лишен смысла.
Мамин-Сибиряк подрывает царящую в художественном мире веру в эпистемологическую действенность борьбы за существование, сталкивая такую точку зрения с необоримостью социально-экономических процессов, не поддающихся интерпретации при помощи какой бы то ни было научной модели. Неуправляемость капиталистических процессов наглядно показывается путем аналогического отождествления социальных и природных сил. Текст изобилует метафорами экономических процессов, которые касаются влияния капитализма и выступающего его «синекдохой» нового запольского банка, излучающего «магическую силу» и «гнетущую власть»:
Открытый в Заполье банк действительно сразу оживил все, точно хлынула какая-то магическая сила. Запольское купечество заволновалось, придумывая новые «способа» и «средствия». ‹…› И везде почувствовалась гнетущая власть навалившейся новой силы[1181].
Новый капиталистический строй предстает действием неукротимой природной силы: «Надвигалась какая-то страшная сила, которая ломала на своем пути все, как прорвавшая плотину вода»[1182]. В этой новой социально-экономической системе человеку отводится лишь роль «цифры», а деньги и капитал начинают жить своей жизнью, разворачивая собственную динамику, жертвой которой рано или поздно становится каждый:
Это была целая система, безжалостная и последовательная. Люди являлись только в роли каких-то живых цифр. ‹…› В общем банк походил на громадную паутину, в которой безвозвратно запутывались торговые мухи. Конечно, первыми жертвами делались самые маленькие мушки, погибавшие без сопротивления. Охватившая весь край хлебная горячка сказывалась в целом ряде таких жертв, другие стояли уже на очереди, а третьи готовились к неизбежному концу. ‹…› Нарастающий капитализм является своего рода громадным маховым колесом, приводящим в движение миллионы валов, шестерен и приводов. Да, деньги давали власть, в чем Заполье начало убеждаться все больше и больше, именно деньги в организованном виде, как своего рода армия. Прежде были просто толстосумы, влияние которых не переходило границ тесного кружка своих однокашников, приказчиков и покупателей, а теперь капитал, пройдя через банковское горнило, складывался уже в какую-то стихийную силу, давившую все на своем пути[1183].
В конечном счете человека порабощают капитал и природа – иными словами, силы, которыми, как ему казалось, управляет он сам[1184]. Сначала кажется, что иностранные спекулянты: поляк Стабровский, немец Штофф и еврей Ечкин, – составляют часть этой стихийной экономической силы. Все они внезапно, откуда ни возьмись появляются в Заполье в самом начале процессов преобразования и вводят новую деловую философию: «Если запольские купцы не знали, что им нужно, то отлично это знали люди посторонние, которые всё набивались в город. Кто они такие, откуда, чего домогаются – никто не знал»[1185].
Именно на эти «иностранные новшества» ориентируется Галактион, первым из русских предпринимателей осуществляя переход от русского купца старого типа к крупному капиталисту. Однако сюжет романа показывает, что в капиталистической борьбе за существование не может быть настоящих победителей, а бывают лишь проигравшие в экономическом процессе, законы которого, в сущности, непостижимы. Крупные капиталисты – натуры якобы сильные – обречены на гибель точно так же, как и «мухи» – мелкие торговцы. Галактион, Луковников и Стабровский теряют контроль над ходом собственных дел, которые зависят исключительно от удачи или невезения. Достаточно одного неверного решения или несчастного случая, чтобы запустить цепную реакцию, способную в кратчайшие сроки разрушить дело целой жизни:
Одним словом, шла самая отчаянная игра, и крупные мельники резались не на живот, а на смерть. Две-три неудачных операции разоряли в лоск, и миллионные состояния лопались, как мыльные пузыри. ‹…› Результатом этой сцены был второй, уже настоящий удар, уложивший Стабровского на три месяца в постель. У него отнялась вся правая половина, скосило лицо и долго не действовал язык. Именно в таком беспомощном состоянии его и застала голодная зима. И было достаточно трех месяцев, чтобы все, что подготовлялось целою жизнью, разом нарушилось[1186].
Как и в «Приваловских миллионах», для подтверждения этого семантического сюжетного пласта в «Хлебе» Мамин-Сибиряк тоже использует прием сценического mise en abyme. На борту принадлежащего Галактиону парохода немец Карл Штофф произносит своего рода похвальное слово банку и тем, кто, подобно Галактиону, способен управлять его силами. Оратор сравнивает банк с пароходом, использующим силу пара (метафора денег) в своих интересах. Однако панегирик прерывается пожарной тревогой: