– Я сравнил бы наш банк с громадною паровою машиной, причем роль пара заменяет капитал, а вот этот пароход, на котором мы сейчас плывем, – это только один из приводов, который подчиняется главному двигателю… Гений заключается только в том, чтобы воспользоваться уже готовою силой, а поэтому я предлагаю тост за…
Штоффу сегодня было суждено не кончить. В самый интересный момент, когда уже стаканы были подняты, с капитанского мостика раздался голос штурмана:
– Галактион Михеич, пожар![1187]
Речь Штоффа заново разворачивает главную метафору текста – аналогию между общественными и естественными силами с точки зрения их управляемости. Однако в момент риторической кульминации заявляет о себе «реальная» власть природы, принимая форму пожара, который выжжет Заполье дотла. Словно вырвавшись из «дискурсивного корсета», неукротимая сила природы во всей своей материальности сметает возведенные человеком риторические построения.
В конце концов персонажи «Хлеба» остаются перед лицом чисто случайного характера событий, не поддающихся ни интерпретации, ни контролю. Единственное действующее лицо романа, не затронутое крахом (нарративных) моделей, – еврей Ечкин. Хотя Ечкин выступает одним из важнейших деятелей капиталистического процесса, сам он капитала не скапливает. Никогда не имея средств, зато всегда пребывая в превосходном расположении духа, он мчится с места на место в постоянных поисках новых дел, занимаясь ими исключительно ради них самих.
– Вот все вы так: помаленьку да помаленьку, а я этого терпеть не могу. У меня, батенька, целая куча новых проектов. ‹…› Стеариновый завод будем строить. ‹…› Потом вальцовую мельницу… да. Потом стеклянный завод, кожевенный, бумагу будем делать. По пути я откупил два соляных озера. – Ечкин не утерпел и выскочил из своего щегольского зимнего экипажа. Он так и сиял здоровьем. ‹…›
Для него [Галактиона] Ечкин являлся неразрешимою загадкой. Чем человек живет, а всегда весел, доволен и полон новых замыслов[1188].
Неугомонный, подвижный Ечкин, легко приспосабливающийся к новым условиям и воспринимающий деловые проекты как взаимозаменяемые, воплощает собой новую капиталистическую систему, в которой постоянный денежный круговорот, оторванный от конкретного товарного производства, становится самоцелью. Недаром именно Ечкин формулирует истинный «закон» нового мира, далекий от детерминизма борьбы за существование и свидетельствующий о власти случая: «Сто неудач – одна удача, и в этом заключается вся высшая математика»[1189].
Устанавливая, что преобладающим фактором современных социально-экономических процессов выступает простая случайность, Мамин-Сибиряк обнажает фундаментальное противоречие между подобным положением дел и детерминизмом натуралистической концепции борьбы за существование. Таким образом, контрфактически принятый исходный тезис о борьбе за существование как руководящем принципе жизни оказывается несостоятельным. Художественное сведение к абсурду затрагивает не только биологическую концепцию как таковую, но и ее классическую натуралистическую инсценировку, которая в «Хлебе», как показано, буквально расползается по швам. От всей натуралистической доказательности у Мамина-Сибиряка остается лишь ее истинная суть: чистый вымысел.
VII.3. Поединок аргументов. Инсценировка дарвиновской двойственности в «Дуэли» Чехова
В контексте литературного дарвинизма конца XIX века дарвинизация дискурса о вырождении в своем протоевгеническом изводе, подразумевающем ослабление естественного отбора (гл. VII.1), играет меньшую роль, нежели характерная для натурализма повествовательная модель социально-экономической борьбы за существование, рассмотренная в предшествующей главе (VII.2). Так, осмысление дарвиновских положений о половом отборе в заметно повлиявшей на британский дарвинистский дискурс английской литературе (в частности, у Джордж Элиот и Томаса Харди) поначалу затрагивает вопросы евгеники лишь поверхностно[1190]; в полную силу «евгенические видения» развернутся в английской литературе уже после 1900 года[1191].
Похожая ситуация наблюдается и в русской литературе того периода[1192], однако есть одно яркое исключение – повесть А. П. Чехова «Дуэль» (1891), в которой, как будет показано в дальнейшем, осуществляется необычная художественная инсценировка протоевгенического варианта рассматриваемого дискурса. Вырождение, борьба за существование и евгеника составляют здесь структурные элементы повествования, которые обнаруживают тесную интертекстуальную связь с «Происхождением человека» («The Descent of Man», 1871) Ч. Дарвина. Аргументация английского ученого со всеми присущими ей двойственными и парадоксальными моментами, рассматриваемыми ниже, но также и со всеми своими имагинативно-изобразительными возможностями инсценируется в «Дуэли» таким образом, что художественный мир повести предстает сложным палимпсестом, соединяющим в себе дарвинистскую основу с другими литературными контекстами.
«Читаю Дарвина. Какая роскошь! Я его ужасно люблю»[1193], – пишет Чехов в письме к В. В. Билибину в 1886 году. Эти слова свидетельствуют о рано проявившемся живом интересе к британскому биологу, который русский писатель сохранит на всю жизнь. Учение Дарвина о происхождении человека играло для Чехова важную роль уже в годы изучения медицины, не в последнюю очередь в характерном для того времени сочетании с теорией вырождения – главной составляющей невропатологии и психиатрии, которые Чехову преподавали А. Я. Кожевников и С. С. Корсаков[1194]. В студенческие годы писатель даже задумывался о диссертации на тему «История полового авторитета»[1195], собираясь рассмотреть в ней вопросы межполовых отношений в природе с точки зрения теории эволюции. Рабочая гипотеза заключалась в том, что природа склонна преодолевать неравенство, существующее между мужскими и женскими организмами[1196].
Как пишет Майкл Финк, в 1880‐х годах чеховские представления об эволюции испытывают все более сильное влияние идеи вырождения вообще и соответствующей психиатрической теории в частности, через призму которых писатель также рассматривает и интерпретирует собственную семейную наследственность[1197]. В 1890 году Чехов совершил путешествие на сахалинскую каторгу, к дальневосточным рубежам Российской империи. В книге «Остров Сахалин» (1893–1894), явившейся «социально-медицинским» отчетом об этой экспедиции, содержатся мысли о росте народонаселения, которые свидетельствуют о влиянии мальтузианских и дарвинистских взглядов на отношения между человеком и природой. Так, в высоком уровне рождаемости на Сахалине Чехов усматривает «‹…› средство, какое природа дает населению для борьбы с вредными, разрушительными влияниями и прежде всего с такими врагами естественного порядка, как малочисленность населения и недостаток женщин». Писатель отмечает, что в некоторых сахалинских семьях «‹…› вместе с психическим вырождением наблюдается также усиленная рождаемость», подчеркивая случайный характер непрекращающейся борьбы за существование и ее связь с психическим вырождением[1198].
Работа над книгой «Остров Сахалин» началась в 1891 году, непосредственно по возвращении Чехова из путешествия, и завершилась в 1894‐м. В те же годы написаны повести и рассказы, в наибольшей степени проникнутые идеями эволюции и вырождения. Наряду с «Дуэлью» (1891) к этой группе произведений принадлежат «Палата № 6» (1892), «Черный монах» (1893), «Три года» (1895) и «Ариадна» (1895)[1199]. Работу над «Дуэлью» Чехов закончил в августе 1891 года, отдыхая в имении Богимово. Его соседом был зоолог В. А. Вагнер, основоположник российской зоопсихологии[1200], с которым писатель вел оживленные споры о Дарвине, эволюции и вырождении. Младший брат Чехова Михаил, лето 1891 года тоже проведший в Богимове, вспоминает о долгих вечерних дебатах «‹…› на темы о модном тогда вырождении, о праве сильного, о подборе и так далее ‹…›», отмечая при этом, что Вагнер придерживался детерминистской точки зрения о необратимости вырождения, а брат подчеркивал важность «воли и воспитания» для преодоления дегенеративных патологий[1201]. Некритически восприняв утверждение Михаила Чехова, что «социал-дарвинистские» воззрения Вагнера легли в «основу философии»[1202] зоолога фон Корена в «Дуэли», часть исследователей интерпретировали повесть как дискредитацию или опровержение вульгарного социал-дарвинизма[1203]. Однако чеховское отношение к дарвинизму отнюдь не отличается однозначностью и не может быть сведено к вопросу детерминизма/индетерминизма. Так, эволюционистские рассуждения о «целесообразности» survival of the fittest в природе, высказанные писателем в 1892 году в письме к А. С. Суворину, носят детерминистско-телеологический характер:
В средней России у лошадей инфлуэнца. Дохнут. Если верить в целесообразность всего происходящего в природе, то, очевидно, природа напрягла силы, чтобы избавиться от худосочных и ненужных ей организмов. Голодовки, холера, инфлуэнца… Останутся одни только здоровые и крепкие. А не верить в целесообразность нельзя