[1241]. На Кавказе, где «‹…› нужна борьба не на жизнь, а на смерть», ему, «жалкому неврастенику»[1242], не место. Свой истерический припадок, поставивший его в неловкое положение на празднике по случаю дня рождения, собравшем dramatis personae повести в полном составе, Лаевский оправдывает так: «В наш нервный век мы рабы своих нервов; они наши хозяева и делают с нами что хотят. Цивилизация в этом отношении оказала нам медвежью услугу…»[1243]
Противник Лаевского, зоолог фон Корен, с удовлетворением цитирует эту явно ироническую автохарактеристику, которую, однако, считает проявлением «необыкновенной лживости»:
– Я понял Лаевского в первый же месяц нашего знакомства, – продолжал он, обращаясь к дьякону. – Мы в одно время приехали сюда. ‹…› На первых же порах он поразил меня своею необыкновенною лживостью, от которой меня просто тошнило. В качестве друга я журил его, зачем он много пьет, зачем живет не по средствам и делает долги, зачем ничего не делает и не читает, зачем он так мало культурен и мало знает, – и в ответ на все мои вопросы он горько улыбался, вздыхал и говорил: «Я неудачник, лишний человек!», или: «Что вы хотите, батенька, от нас, осколков крепостничества?», или: «Мы вырождаемся…» Или начинал нести длинную галиматью об Онегине, Печорине, байроновском Каине, Базарове, про которых говорил: «Это наши отцы по плоти и духу». Понимайте так, мол, что не он виноват в том, что казенные пакеты по неделям лежат нераспечатанными и что сам он пьет и других спаивает, а виноваты в этом Онегин, Печорин и Тургенев, выдумавший неудачника и лишнего человека! Причина крайней распущенности и безобразия, видите-ли, лежит не в нем самом, а где-то вне, в пространстве. И притом – ловкая штука! – распутен, лжив и гадок не он один, а мы… «мы люди восьмидесятых годов», «мы вялое, нервное отродье крепостного права», «нас искалечила цивилизация»… Одним словом, мы должны понять, что такой великий человек, как Лаевский, и в падении своем велик; что его распутство, необразованность и нечистоплотность составляют явление естественно-историческое, освященное необходимостью, что причины тут мировые, стихийные и что перед Лаевским надо лампаду повесить, так как он – роковая жертва времени, веяний, наследственности и прочее[1244].
Не ограничиваясь саркастической «деконструкцией» самоописания своего врага, фон Корен предлагает альтернативную интерпретацию его личности, превращающую «лишнего человека», литературного декадента в дегенерата в научно-медицинском смысле. В глазах фон Корена Лаевский – «развращенный и извращенный субъект», который «телом ‹…› вял, хил и стар, а интеллектом ничем не отличается от толстой купчихи ‹…›»[1245].
«Дегенеративная личность» Лаевского становится предметом диспута между зоологом фон Кореном и военным врачом Александром Давидычем Самойленко. Их спор определяет сюжетную структуру повести и выступает первой инсценировкой указанной двойственности дарвиновской аргументации. Введя двух персонажей, Лаевского и Самойленко, в сценах утреннего купания и последующей беседы за завтраком из первой главы, а во второй изобразив домашний быт Лаевского и его безрадостные будни в обществе Надежды Федоровны, в третьей и четвертой главах рассказчик вновь меняет место действия и вводит новых персонажей, зоолога фон Корена и дьякона Победова, обедающих за табльдотом у Самойленко. Фон Корен, внешне напоминающий А. С. Пушкина[1246] и, подобно пушкинскому Сильвио из повести «Выстрел» (1830), в ожидании блюд берущий в руки пистолет[1247], самодовольно любуется в зеркале «‹…› своим лицом ‹…› и широкими плечами, которые служили очевидным доказательством его хорошего здоровья и крепкого сложения»[1248]. С физической точки зрения фон Корен составляет противоположность Лаевскому, чье «‹…› согнутое тело ‹…› бледное, вспотевшее лицо и впалые виски ‹…› изгрызенные ногти» накануне отмечал про себя Самойленко. Доктор делится с гостями тем чувством «жалости» к Лаевскому[1249], которое охватило его с утра[1250], на что фон Корен возражает:
– Вот уж кого мне не жаль! – сказал фон Корен. – Если бы этот милый мужчина тонул, то я бы еще палкой подтолкнул: тони, братец, тони… ‹…› Лаевский безусловно вреден и так же опасен для общества, как холерная микроба, – продолжал фон Корен. – Утопить его – заслуга[1251].
Между фон Кореном и Самойленко разгорается продолжительный спор, в ходе которого фон Корен дает Лаевскому уже цитированную патологизирующую оценку. Зоолог произносит длинную речь об извращенной природе Лаевского и о праве цивилизованного общества оградить себя от столь опасного человека, представляющего собой не что иное, как «‹…› очень самолюбивое, низкое и гнусное животное»[1252], причем в случае необходимости можно применить силу[1253]. Самойленко, «‹…› человек смирный, безгранично добрый, благодушный и обязательный»[1254], то и дело перебивает фон Корена возгласами ужаса[1255], ссылаясь на любовь к ближнему[1256] и не соглашаясь с утверждением о ненормальности Лаевского[1257].
Евгенические фантазии фон Корена об уничтожении врага и ответные реплики Самойленко не просто указывают на расово-гигиенические, «социал-дарвинистские» последствия, вытекающие из дискурса о вырождении того времени, и на их необходимость, подразумеваемую в трудах Г. Спенсера или М. Нордау: обстоятельства, нередко подчеркиваемые в литературоведении с целью доказать, что в лице фон Корена Чехов дискредитирует ложную научную позицию[1258]. Скорее можно утверждать, что здесь инсценируется противостояние двух вышеописанных линий аргументации, развиваемых Дарвином в «Происхождении человека» применительно к обращению со слабыми, «негодными» и «неполноценными» в условиях цивилизации. Противоречивые взгляды английского ученого Чехов распределяет между двумя персонажами, фон Кореном и Самойленко, подчас цитирующими Дарвина почти дословно. Эта цитатность особенно заметна в конце первого спора в четвертой главе повести, в уже упомянутой сцене за обедом. По мнению фон Корена, Лаевский «вреден и опасен», так как «‹…› имеет успех у женщин и таким образом угрожает иметь потомство, то есть подарить миру дюжину Лаевских, таких же хилых и извращенных, как он сам»[1259]. Таким образом, фон Корен воспроизводит дарвиновский довод, согласно которому «‹…› беспечные, безнравственные и часто порочные члены общества размножаются быстрее, чем осмотрительные и вообще добродетельные члены его»[1260]. Вывод фон Корена гласит:
Помни только одно, Александр Давидыч, что первобытное человечество было охраняемо от таких, как Лаевский, борьбой за существование и подбором; теперь же наша культура значительно ослабила борьбу и подбор и мы должны сами позаботиться об уничтожении хилых и негодных, иначе, когда Лаевские размножатся, цивилизация погибнет, и человечество выродится совершенно[1261].
Вся аргументация фон Корена вплоть до радикального евгенического вывода о необходимости «уничтожения хилых и негодных» почерпнута у Дарвина из уже цитированной пятой главы «Происхождения человека»:
У дикарей слабые телом или умом скоро погибают ‹…›. Мы, цивилизованные люди, стараемся по возможности задержать этот процесс вымирания ‹…›. Таким образом, слабые члены цивилизованного общества распространяют свой род. ‹…› Если разнообразные влияния ‹…› не в силах будут удержать численного перевеса беспечных, порочных и вообще худших членов общества над лучшим классом людей, то нация, очевидно, начнет регрессировать ‹…›[1262].
Ответ Самойленко продолжает «гуманистическую» линию дарвиновской аргументации: «Если людей топить и вешать, – сказал Самойленко, – то к черту твою цивилизацию, к черту человечество!»[1263] При этом «жалость», испытываемую врачом к Лаевскому (см. выше), следует понимать как проявление дарвиновского благородного инстинкта sympathy, утрата которого по отношению к «слабым и беспомощным» (the weak and helpless), по мнению ученого, означала бы конец цивилизации: «Отказывать в сочувствии, даже по голосу рассудка, нельзя без унижения благороднейших свойств нашей природы»[1264].
Этот спор между двумя диссонирующими дарвиновскими голосами воспроизводится в главе XI «Дуэли», когда Самойленко приходит к фон Корену занять денег, которые обещал Лаевскому, чтобы тот мог уехать в Петербург. Сначала Самойленко втягивает фон Корена в разговор о жестокости природы на примере «какого-нибудь из насекомоядных». Зоолог повторяет аргументы о возможности усовершенствования из «Происхождения видов» («The Origin of Species», 1859) в связи с борьбой за существование и естественным отбором, согласно которым в природе выживают «‹…› только более ловкие, осторожные, сильные и развитые» (Дарвин пишет: «‹…› сильные, здоровые и счастливые выживают и размножаются»