Таким образом, однако, в повести инсценируются не только дарвиновские колебания между протоевгеникой и гуманизмом, составляющие главную движущую силу сюжета и достигающие высшей точки в сцене поединка, но и более глубокое противоречие, заключенное в аргументации ученого. «Нравственное чувство» (moral sense), возникшее из первобытного социального инстинкта «участия» (sympathy), обосновывает как необходимость гуманного отношения к «слабым», так и половую мораль цивилизованного человека. Но если кто-либо нарушает эту викторианскую половую мораль, преступая тем самым эволюционные границы нравственного чувства, то возникает вопрос, достоин ли такой человек «участия» и поддержки, которые, по Дарвину, должны оказываться «слабым» на основании человеческой моральной способности. Фон Корен убежден в том, что Лаевский и Надежда Федоровна такого сочувствия недостойны: не столько ввиду противоречия между их образом жизни и механизмами естественного отбора, сколько по причине их непринадлежности к эволюционному порядку, вытекающей из нарушения любовниками закономерностей полового отбора и делающей их обоих «живыми свидетельствами» научной необоснованности дарвиновского «нравственного закона». Таким образом, фон Корен, как человек логически мыслящий, делает «правильные» выводы из непоследовательности, заключенной в аргументации Дарвина.
Хотя фон Корен, судящий о Лаевском и Надежде Федоровне с позиций евгеники, стремится преодолеть неоднозначный характер дарвиновских аргументов, структуро– и смыслообразующая функция этой амбивалентности не ослабевает, обретая еще более важное значение, чем мы видели до сих пор. Чеховские отсылки к аргументации Дарвина со свойственными ей апориями, не ограничиваясь характеристиками персонажей, которые даются ими самими или другими действующими лицами, превращаются в важный генератор всего художественного мира.
В основе смятения, вносимого дарвинизмом в художественный мир повести и возникающего в результате простора для конфликта, лежит еще одна особенность дарвиновской аргументации, развернутой в «Происхождении человека». Чтобы наглядно представить главный тезис о происхождении людей от «менее высоко организованной формы» (less highly organised form)[1312], Дарвин для каждого исследуемого аспекта нередко рассматривает несколько ступеней эволюции одновременно, один за другим нанизывая примеры из социальной и половой жизни животных, «первобытных», «диких» и «цивилизованных» людей. Это контрастное сопоставление разных фаз эволюции, призванное продемонстрировать непрерывность и вместе с тем развитие, превращает «Происхождение человека» в восхитительный theatrum naturae с почти бесчисленными действующими лицами и микроисториями.
В «Дуэли» Чехов словно бы воплощает указанный аргументационный принцип, не только заставляя персонажей размышлять о дарвинистских концептах и поступать в соответствии с ними, но и делая героев (невольными) объектами «насквозь дарвинизированного» мира, в котором разные эволюционные фазы не всегда поддаются четкому разграничению, а жизнь и ее движущие силы предстают неупорядоченным, таинственным целым. В этом отношении красноречива ярко выраженная дарвинистская животная метафорика, неоднократно используемая применительно к Лаевскому и фон Корену. Так, Самойленко замечает, что они смотрят друг на друга «как волки»[1313], тем самым (бессознательно) намекая на образ животного, в «Происхождении видов» воплощающего агональный аспект борьбы за существование[1314]. Когда Лаевский и фон Корен стоят друг против друга на поединке, наблюдающему за ними из укрытия дьякону приходят на ум «кроты»[1315], о чьей жестокости фон Корен несколькими днями ранее рассказывал так:
Интересно, когда два крота встречаются под землей, то они оба, точно сговорившись, начинают рыть площадку; эта площадка нужна им для того, чтобы удобнее было сражаться. Сделав ее, они вступают в жестокий бой и дерутся до тех пор, пока не падает слабейший[1316].
В «Происхождении человека» Дарвин приводит схватку кротов в качестве примера действия «закона боя» (law of battle) за обладание самкой, управляющего половым отбором у животных[1317]. Этот закон ученый считает фундаментальным и для развития человека как вида:
Едва ли можно сомневаться, что больший рост и сила мужчины сравнительно с женщиной, вместе с его более широкими плечами и более развитыми мышцами, резкими очертаниями тела, большей храбростью и воинственностью, обязаны своим происхождением главным образом унаследованию их от самцов его получеловеческих предков. Особенности эти должны были сохраниться или даже развиться в течение долгих веков, когда человек оставался еще в диком состоянии, вследствие того, что самые смелые и сильные мужчины имели постоянно наибольший успех в общей борьбе за жизнь и в их соперничестве из‐за женщин. Успех этот давал им возможность оставить более многочисленное потомство, чем их менее благоприятствуемым собратьям[1318].
В художественном мире «Дуэли» «закон боя» предстает темной, таинственной силой, вновь и вновь «измеряющей» соотношение сил между «сильнейшими» и «слабейшими»; неизбежной закономерностью, которая, составляя неотъемлемую часть изображаемого мира, вместе с тем оторвана от своей эволюционной функции. Ведь фон Корен и Лаевский дерутся не за «обладание самкой», а скорее по той причине, что должны бороться в условиях этого дарвинизированного мира. Их поединок, на первый взгляд ничем не мотивированный, даже «неуместный» с повествовательной точки зрения, воплощает эту пугающую дарвинистскую силу и обнаруживает интертекстуальную связь не только и не столько с романтической литературой о дуэлях, сколько с «Происхождением человека». В трактате Дарвина дуэль дважды выступает примером действия человеческого нравственного чувства и совести. Когда человек поступает наперекор социальным инстинктам или добродетелям, потакая низменным побуждениям, его одолевают «сожаление» (regret), «стыд» (shame), «раскаяние» (repentance) или «укоры совести» (remorse)[1319]. Причина заключается в том, что в таких случаях человек воспринимает свое поведение как «нарушение» устойчивых общественных инстинктов и, будучи «социальным животным», соотносит содеянное с отрицательной оценкой, которую дают его поступку другие люди. Пример с дуэлью позволяет Дарвину подчеркнуть всю важность общественного мнения:
Если даже какой-нибудь поступок не идет вразрез с каким-либо определенным инстинктом, то достаточно одного сознания, что наши друзья и люди одного круга презирают нас за этот поступок, чтобы испытать весьма сильные страдания. Кто станет отрицать, что отказ от дуэли из‐за трусости причинил многим людям сильнейшие мучения стыда? ‹…› Повелительное слово должен выражает, по-видимому, только сознание того, что существует известное правило для поведения, все равно каково бы ни было его происхождение. В прежние времена настоятельно говорилось, что оскорбленный джентльмен должен выйти на поединок[1320].
Именно это не объяснимое логически, действующее подобно рефлексу слово «должен» (ought) как будто и «цитирует» фон Корен, говоря дьякону накануне дуэли: «Мы с вами будем говорить, ‹…› что дуэль уже отжила свой век ‹…› а все-таки мы не остановимся, поедем и будем драться. Есть, значит, сила, которая сильнее наших рассуждений»[1321]. В сцене дуэли, когда после сделанного Лаевским неловкого выстрела в воздух наступает черед фон Корена, рассказчик прибегает к приему внешней фокализации, которая – единственный раз за всю повесть – позволяет увидеть происходящее вне связи с персональной повествовательной ситуацией. В результате «таинственное», «непонятное» и «страшное» начало предстает «аукториальной истиной», т. е. силой, имманентно присущей художественному миру:
Дуло пистолета, направленное прямо в лицо, выражение ненависти и презрения в позе и во всей фигуре фон Корена, и это убийство, которое сейчас совершит порядочный человек среди бела дня в присутствии порядочных людей, и эта тишина, и неизвестная сила, заставляющая Лаевского стоять, а не бежать, – как все это таинственно, и непонятно, и страшно![1322]
В кульминационный момент действия, во время дуэли, эта «страшная» дарвинистская сила тоже достигает высшей точки, все больше захватывая художественный мир повести. Дарвиновский theatrum naturae из «Происхождения человека» с его двойственной, подчас противоречивой аргументацией, с постоянным смешением разных фаз эволюции, с частичной логической непоследовательностью позволяет представить историю происхождения человека, с трудом поддающуюся воображению и пересказу, как процесс развертывания силы, в конечном счете «непостижимой» и приводимой в движение «законом боя». Несмотря на дифференцированность аргументации, дарвиновский мир тяготеет к элементарному нарративу о непрекращающейся соревновательной борьбе[1323].
Топливом этого двигателя выступает «слепая», инстинктивная ненависть между фон Кореном и Лаевским, неоднократно подчеркнутая рассказчиком. Во время пикника Лаевский ощущает бьющую ему «в грудь и в лицо ‹…› ненависть фон Корена; эта ненависть порядочного, умного человека, в которой таилась,