редпочитало закрывать на их прошлое глаза, считая, что, не пережив немецкой оккупации, они не имеют права судить местных. Но, вероятно, наиболее шокирующая статистика заключается в том, что в Бретани треть погибших составили женщины.
И французов, и союзников шокировало то, как поступали с женщинами, обвиненными в сексуальном обслуживании немцев. Некоторые из них были проститутками, вступавшими в связи как с немцами, так и с французами, а некоторые – и вовсе глупыми юными девушками, связавшимися с немецкими солдатами из бравады или от скуки. Гораздо больше было молодых матерей, чьи мужья попали в плен к немцам. Часто у них попросту не было средств к существованию, и единственным способом прокормить себя и детей для них было вступить в связь с немцем. Как утверждал немецкий писатель Эрнст Юнгер, сидя в роскоши парижского ресторана «Тур д’Аржан», «пища – это сила».
После унизительного публичного обривания наголо женщин провозили по улицам, иногда под звук барабанов, словно Франция вновь переживала Революцию 1789 г. Некоторые были измазаны дегтем, некоторые полураздеты, некоторые помечены свастикой. Личный секретарь Черчилля Джок Колвил вспоминал, какие чувства у него вызвала одна из таких сцен в Байе: «Я смотрел, как проезжал открытый грузовик, провожаемый гулом и свистом столпившихся французов. В его кузове была дюжина несчастных женщин с обритыми головами. Он рыдали, опустив головы от стыда. Мне была отвратительна эта жестокость, но я не мог не думать о том, что мы, англичане, уже почти девятьсот лет не переживали ужасов оккупации. Так что мы – не лучшие судьи в этом вопросе». Американский историк Форрест Поуг писал, что «в руках своих мучителей они выглядели как загнанные звери». Находившийся в районе Аржантана полковник Макхью докладывал, что французы «окружали коллаборационисток, обривали их наголо, сваливали волосы в огромные кучи и сжигали. Запах ощущался за несколько километров. Коллаборационисток также избивали, прогоняя сквозь строй».
Это действительно было «гнусным карнавалом», как писал один автор, но такие карнавалы были регулярными почти с самого дня «Д». Как только город, поселок или даже деревню освобождали союзники, «стригали» брались за дело. В середине июня, в рыночный день вслед за взятием Карантана 101-й воздушно-десантной дивизией, местные жители публично обрили дюжину женщин. 14 июля в Шербуре по улицам проехал грузовик, полный женщин, большинство из которых были еще подростками. В Вильдье одной из несчастных была женщина, просто работавшая уборщицей в немецкой комендатуре. В одном лишь департаменте Манш за предоставление сексуальных услуг немцам была арестована 621 женщина. Кое-где мужчин, нанимавшихся работать на немецкие заводы, тоже брили наголо, но это было исключением. Главной мишенью были женщины. Зависть маскировали под моральное порицание. Предметом зависти была еда, которую они получали за свои услуги[258]. Иными словами, из этих молодых женщин легче всего было сделать козлов отпущения, особенно тем, кто хотел скрыть собственный отказ от участия в Сопротивлении.
В рядах союзников тоже встречалось моральное замешательство, если не лицемерие. Находившийся на аэродроме в районе Байе Джок Колвил усмотрел иронию в том, что Монтгомери распорядился закрыть все бордели. «Военную полицию поставили у входов, чтобы обеспечить выполнение приказа. Но некоторые малоимущие дамы вскоре появились в поле рядом с нашим садом. К ним тут же выстроились очереди из летчиков. С сожалением вынужден констатировать, что среди них были и добрые католики из числа франкоканадцев. Они расплачивались, в частности, банками сардин». Французы были шокированы тем, что американские солдаты считали легким делом купить француженку. После вечерней попойки они колотили в двери крестьянских домов, спрашивая, есть ли там для них какая-нибудь «мадемуазель». Более предприимчивые солдаты заучивали несколько фраз из казенных французских разговорников. В газете «Старз энд страйпс»[259] тоже публиковались полезные выражения типа «Моя жена меня не понимает».
Взаимное непонимание и столкновение очень непохожих культур, вероятно, повлияло на франко-американские отношения даже больше, чем радость освобождения. Жительница одного городка к юго-востоку от Мортена описывала восторг граждан, когда они, размахивая флагами и распевая «Марсельезу», встречали колонну американской 2-й танковой дивизии. Французы были очарованы креольским акцентом каджунов[260] из Луизианы, но их шокировало, что американцы «явно считали нас отсталым народом». «Один из них спросил меня, бывала ли я когда-нибудь в кино», – рассказывала женщина. Она ответила, что кинематограф, равно как и автомобиль, был изобретен во Франции. «Он был ошеломлен и не до конца мне поверил».
Многие американцы, уже считавшие Францию чуть ли не врагом из-за немецкой оккупации, укрепились в своих предрассудках, потому что многие местные жители доносили на своих соседей как на «пособников немцев». Даже сотрудники американского УСС и Службы контрразведки плохо разбирались и во французской политике, и во «франко-французской войне», тлевшей со времен революции XVIII века, и теперь, похоже, грозившей вспыхнуть вновь. По распространенному мнению, уходящему корнями в американскую историю, все проблемы Старого Света коренятся в продажности тамошней аристократии и пороках европейского колониализма.
Эту точку зрения больше всего разделяли члены левого крыла Сопротивления, которые поставляли союзникам большую часть разведданных, в особенности бойцы коммунистических ФТП. У них были все основания ненавидеть режим Виши – во время оккупации захваченных коммунистов расстреливали без суда и следствия. Они также считали, что пришло время для новой революции. Поэтому они пытались убедить американских офицеров, и нередко успешно, что все французские аристократы и буржуа – коллаборационисты. Исходя из своих убеждений, они не делали различия между теми, кто поддерживал Петена после разгрома 1940 г., и теми, кто активно служил немцам[261].
Задача отфильтровывания тысяч французов и француженок, арестованных за коллаборационизм летом 1944 г., оказалась настоящим испытанием для зарождающихся органов временного правительства де Голля. К осени число дел, требовавших рассмотрения, составило 300 000. В Нормандии арестованных свозили в лагерь у деревушки Сюлли близ Байе. Доставляли их сотрудники французской военной контрразведки, жандармерии, иногда американская военная полиция. Немало было и «перемещенных лиц»: русских, итальянцев, испанцев, – они пытались выжить, воруя продукты на фермах.
Формулировки обвинений против французских граждан были самыми разнообразными и нередко туманными. Они включали в себя «снабжение врага», «отношения с немцами», выдачу членов Сопротивления или десантников союзных войск, «антипатриотическую позицию во время оккупации», «прогерманскую деятельность», «предоставление гражданской одежды немецким солдатам», «мародерство» и даже «подозрительную с точки зрения государства деятельность». Почти любого, кто сталкивался с немцами при каких бы то ни было обстоятельствах, могли обвинить и арестовать.
Напряженность между освободителями и освобожденными приводила к инцидентам разной степени серьезности. Наибольшее негодование вызывали дорожно-транспортные происшествия. В них страдал в основном домашний скот, но были и случаи смерти мирных жителей. Причиной был постоянный поток тяжелых грузовиков, двигавшихся на юг, чтобы доставить припасы сражавшимся там войскам союзников. Примером конфликтов иного рода стала ситуация, когда одна женщина увидела английского солдата, который угощал апельсином немецкого пленного. Она пришла в негодование: ведь французские дети никогда даже не пробовали апельсинов. С другой стороны, армейские повара всегда были добры к детям, округлившимися глазами глядевшим, как им отрезают куски белого хлеба, а он вызывал у них больший восторг, чем мармелад.
Историк Клод Кетель вспоминал, как был ошеломлен, когда, еще маленьким, впервые в жизни увидел среди шедших через Берньер-сюр-Мер канадцев темнокожего солдата. Маленький Клод не смог удержаться и спросил его, почему он черный. «Это потому, что я редко моюсь», – пошутил тот. Клод воспринял его слова буквально. Он хотел отплатить солдатам за их щедрость и побежал домой, стащил у матери драгоценный кусок мыла, потом помчался назад и успел протянуть мыло темнокожему солдату перед самым отъездом его подразделения. Увидев протягивающую мыло руку, солдаты покатились со смеху. Колонна уехала из города, а Клод остался горько рыдать в одиночестве.
Однако союзных солдат раздражали постоянные кражи местным населением их обмундирования и продовольствия. Французские власти деликатно называли это «самовольной реквизицией». Черный рынок, основным товаром на котором изначально были американские и английские сигареты, теперь торговал еще и краденым горючим, и автопокрышками. Но и солдаты союзников далеко не были невинными овечками в том, что касается краж. В Кане офицер отделения военной администрации писал, что «грабеж английскими солдатами магазинов и других зданий является серьезной проблемой, но пойманных нарушителей сурово наказывают». В хаосе войны многие солдаты, никогда ничего не кравшие у себя на родине, не могли удержаться от того, чтобы взять то, что, как им казалось, плохо лежит. «Наши солдаты мародерствовали, – писал Майлз Хилдъярд из штаба 7-й танковой дивизии. – Среди них было и двое военных полицейских, пойманных на краже имущества двух старых графинь в близлежащем замке». Даже английские офицеры обкрадывали дома, где их расквартировывали. Все больше французов отмечали, что «немцы вели себя гораздо приличнее».
Но самым тяжким грузом на сердца нормандцев легло ужасное разрушение их городов и деревень. Американский врач писал о деревьях, оставшихся без листвы из-за артобстрела, о тушах скота, гниющих на полях, о городах, превратившихся в развалины. «Цинично выглядели рекламные листовки швейных машин “Зингер”, приклеенные к уцелевшим стенам разрушенных зданий. У некоторых домов фасад был снесен как раз на уровне столовой, и сквозь зияющий пролом, как в театре, можно было увидеть стол с аккуратно расставленными вокруг него стульями. Когда французские беженцы возвращались после боев в разрушенные дома, некоторые просто стояли в оцепенении при виде того, что осталось от их жилищ. Другие с горечью понимали, что теперь придется восстанавливать все бесцельно разрушенное. Иногда понять страдания французов солдатам союзников помогала маленькая деталь. Для одного английского солдата таковой стал маленький домик под названием «Мон-Репо», разрушенный снарядами.