Я не звонила в то утро в реанимацию – боялась, я шла за последним шансом и не хотела слышать о том, опоздала ли я…
Темно. Старое кладбище. Глубокая осень, но не холодно – около нуля. Я иду под руку с подругой. Мы ищем свет. Звук каблуков наших сапог рассеивается в пространстве окружающих могил. Я плачу от безысходности и возможной потери, от боли, которую испытывает мой сын, от всей этой неправдоподобно чудовищной ситуации.
Через всю мою грудь, с центром где-то в сердце, проходит насквозь большой серый тоннель – дыра, и вихрем горя свистит в нём ветер. Слёзы льются сплошным потоком и стекают по одежде на землю. Я иду по дорожке кладбища, политой собственными слезами, и молюсь про себя: «Господи, прости нас и все прегрешения наши… Господи, помоги…».
А в кармане пальто звонит телефон – кто-то хочет поздравить меня с днём рождения…
Ксения Петербургская
«…Предстояще на месте погребения твоего, пред образом твоим святым, яко живей ти, сущей с нами, молимся тебе: приими прошения наша и принеси их ко Престолу милосердого Отца Небесного, яко дерзновение к Нему имущая… Предстани святыми твоими молитвами пред Всемилостивым Спасителем нашим о нас, недостойных и грешных. Помози, святая блаженная мати Ксение… болящия и недугующия исцели…
Ты наша надежда и упование, скорое услышание и избавление, тебе благодарение возсылаем и с тобою славим Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.»
Через 10 минут мы вышли к небольшой часовне Блаженной Ксении Петербургской, возле которой уже стояло человек пять, но двери еще были закрыты – в будни часовня открывается с 10… Я обошла часовню три раза (как меня научила Людмила), прикладываясь к её стенам в определённых местах, тихо плача и прося Ксению помочь нам. Вика просила о чем-то своём, я – о сыне, и ещё две женщины обходили часовню также, по очереди, в почти абсолютной тишине…
Мы не стали ждать, пока откроются двери, чтобы зайти вовнутрь, а решили пойти в стоящий чуть дальше – ближе к центральному входу на кладбище, Храм Смоленской иконы Божьей матери. Он был большим и хорошо освещённым, мы решили зайти в него, хотя я на тот момент и не знала зачем. По дороге к Храму ко мне пришло осознание, такое же ясное, как и его формулировка – за выполнение своей просьбы я должна отдать что-то взамен. Но что? Здоровье, деньги или что-то ещё? В голове я начала перебирать варианты, но уверенности, что они подходят, у меня не было; в тот момент я так и не догадалась, что это будет, а чуть позже поняла – деньги там не нужны.
Войдя в Храм, мы с Викой написали записочки Ксении о своих желаниях, я купила масло, освещённое на мощах Святой, купила свечи и стала молиться. Со слезами на глазах я спросила о чём-то маленькую старушку, которая прислуживала в Храме, на что та поинтересовалась, что у меня случилось; услышав ответ, тут же засуетилась, отправив меня сначала к чудотворной иконе Смоленской Божьей Матери, а потом к священнику, оказавшемуся совсем недалеко. Я спросила у него благословения, а он, в свою очередь, ужаснувшись происходящему, велел мне дождаться исповеди…
Времени у меня было немного, к причастию я не готовилась, но ослушаться священника не могла.
Шла служба. Когда наступила пора исповеди, батюшка сам позвал меня первой. Он был довольно строг со мной. После нескольких вопросов о сыне и данных мне советов, он задал тот вопрос, который я не совсем ожидала в такой ситуации – «всех ли я простила?». Безусловно, я знаю о христианском прощении, но в тот момент этот вопрос застал меня врасплох – я думала совершенно о другом. «Всех ли я простила?» – вопрос вихрем закружился в моей голове.
Я быстро сосчитала людей, которых даже и не собиралась прощать в своей жизни. Их получилось немного, но они были. «Да, – ответила я, – всех простила». А разве могло быть иначе в этой ситуации? Ведь это была такая мелочь!
«Ну, вот и хорошо, – ответил батюшка. – Причащения не надо ждать, – в следующий раз, когда будешь готова, а сейчас возьми вот эту просвиру, раздели её пополам, одну половину съешь сама, а другую дашь сыну со святою водой. Теперь иди к Ней и проси». К Ней – это значит к Ксении, здесь мне не нужно было больше слов.
Я прямиком направилась к часовне, двери которой уже открылись, а к мощам стояла довольно длинная очередь. Вика понесла класть записочки и ставить свечи перед часовней, а я, попросив прощения у стоящих в очереди людей, с невысыхающими от слёз глазами, вошла вовнутрь. Там было светло и тихо, всё в свечах и иконах, а перед мраморным надгробием люди по одному просили о помощи.
Никто не сказал мне ни слова, словно все понимали, что мне на самом деле было очень срочно надо. Я встала на колени и, стараясь долго не задерживать очередь, искренне попросила о том, чтобы Святая блаженная Ксения Петербургская помогла моему сыну… Я просила о даровании жизни с условием возможного счастья Паши, я понимала, что слепое хватание за хоть какую-нибудь ниточку существования без пользы самого бытия, в принципе, неуместно. Помолившись, я встала и вышла. Вика ждала меня у входа. Мы молча пошли к воротам кладбища. Боль в сердце успокоилась, зияющая дыра плотно затянулась, и не было больше слёз…
Через пару дней ко мне пришло осознание того, что я должна дать взамен. Что касается прощения: как бы проверяя моё обещание в течение довольно короткого времени, люди, которых я тогда простила, так или иначе появились снова в моей жизни, и я сдержала своё слово.
В больницу мы с Димой приехали после часу дня. Когда дежурный врач-реаниматолог вышел к нам, он сказал, что состояние Паши остается тяжёлым, но оно стабилизировалось и, по всей видимости, больную «ногу» сохранят, и у него теперь есть шансы на жизнь…
Глава IIВрач резал вдоль и поперек…
«Там, где боль, чёрные полосы и серый дым,
Пламя огня, я не хочу уйти молодым,
Мало тем, кто не ценит своё бытие,
Ведь есть два пути – идти или быть в земле…»
В реанимации клиники военно-полевой хирургии Паша пролежал четверо суток, и каждый день были операции – противовоспалительная блокада мягких тканей, обработка раны и удаление мёртвых тканей… И круглосуточно – боль, на грани возможного…
В первый же день пребывания в клинике – 10 ноября, ему поставили аппарат КСТ – это такой железный круг вокруг таза со спицами внутри. Получалось так, что Паша лежал только на верхней части спины, а его таз находился в центре этого круга, на спицах. Зрелище не для слабонервных. Надо сказать, что в реанимации жалость к сыну особо никто не проявлял, там все привыкшие, а медсестры – холодные и жёсткие, равнодушные. Понятно, ведь там лечат тело – физику, а до психики совсем нет дела, это уже вопрос десятый…
И тут-то уже точно в реанимацию не пускали никого, даже близких родственников, даже если больной умирал. Мне можно было только стоять под дверьми и буквально «ловить» сына, когда его вывозили на очередную операцию. У меня на то, чтобы его увидеть, было всего пять секунд туда и пять – обратно, и то, если угадаешь, когда повезут: утром, в обед или к вечеру – время операций не регламентировано.
«Сынок, как ты?» – один раз я задала вопрос в одно из приоткрытых окон на улице (реанимация в клинике ВПХ на первом этаже) и попала в точку: там лежал Пашка. «Мама, принеси тёртого яблока, каким ты меня в той реанимации кормила», – крикнул он и ещё что-то сказал, но звук проезжающего мимо автомобиля заглушил его голос. И тут я услышала ругань медсестры, жестко захлопнувшей окно и высказавшей в мой адрес что-то нелицеприятное. А потом удивляются, почему их пациенты пытаются выпить ртуть из градусника, предварительно разбив его об стенку…
За это сына привязали. И он, такой всегда свободолюбивый и активный, а сейчас беспомощный и изуродованный, лежал, закованный в железо, с невыносимой болью и страданиями, без какой-либо возможности даже пошевелиться. Он ничего не мог сделать, и никто даже не мог сказать ему хоть одно слово любви или проявить хоть каплю сочувствия. Позже он напишет друзьям: «Ребята! Пишу вам из ада, теперь я знаю, что это такое. Не ожидал я такого поворота событий. Не ожидал… Две недели неподвижного разглядывания больничного потолка сильно ломает человека… В Питере 4 дня пролежал в одной пустой комнате. На таз и ногу были подвешены 2 утяжеляющие шины железные. Ночами не спал, орал от отчаяния… Морально сломлен полностью.».
14 ноября у Паши прошла ещё одна очередная операция, в процессе которой один металлический аппарат сняли, другой – аппарат Илизарова – поставили. После активных споров врачей сына перевели из реанимации в общую палату № 21 хирургического отделения клиники – чтобы родители могли за ним приглядывать, заботиться и ухаживать постоянно. К этому времени уже прилетел Пашин отец (он давно живёт с другой семьей) и стало чуть легче – мы по очереди, круглосуточно дежурили возле сына. Когда один оставался в больнице, другой ездил за медикаментами, необходимыми бумагами или просто отдыхал.
Посоветовавшись с Димой, я решила отправить его домой. Младший брат навестил Пашу в палате, пообщался с ним и сказал мне, что теперь может ехать спокойно; он уверен, что всё теперь будет хорошо. «Ты ведь, мама, уже не плачешь». 16 ноября он сел в поезд Санкт-Петебург – Ставрополь и благополучно добрался до дома, а я из гостиницы перевезла вещи на квартиру к только что обретённой новой родственнице – родной, но незнакомой тёте моего мужа, и стала днями и ночами пропадать в больнице.
Было очень больно и трудно «оттаскивать» сына от края пропасти, ведь практически первые его слова после реанимации были такими: «Отпусти меня, мама, пожалуйста, не держи… так больно… отпусти… Не хочу больше».
В общую палату уже могли приходить друзья. Как только у меня появилась возможность, я поехала в храм – Собор Казанской иконы Божией Матери – за святой водой. Из всех церквей тогда выбрала почему-то эту, а уже потом, сопоставив события, поняла, что не просто так моё сердце привело меня туда, ведь авария случилась в день празднования Казанской иконы Божией Матери…