– Какой же Илька большевик, ежели он у нас связным? – удивился Иван. Удивился и тут же задумался: кому же Паршин служит на самом деле и надо ли об этом сообщить тому же Гамову? – А Пашка чё у большевиков забыл?
– Спроси у самого при встрече, – Елена зло прищурила глаза. – Промежду прочим, эти самые большевики – Пашка с Илькой, а с ними Сяосун – спасли тебя и не дали надругаться над дедом и тятей с маманей.
– А кто их убил?! – у Ивана появилось яростное желания матерно выругаться, но он его подавил: за столом сидели дети – Кузя, Ваня, Федя и Никита, Лизу и Машу отправили к сосункам спать. – Кто… их… убил?! – повторил он шёпотом, отделяя каждое слово.
– Бандиты, – просто сказала Елена. – Нацепили красные повязки и пошли грабить и убивать. А их самих как раз наши мужья, – она усмехнулась, – большевики, и убили.
– Большевики и берут к себе на службу бандитов и всякое отребье. Посмотрел я на их реквизиции. Не хочет казак отдавать горбом нажитое – к стенке!
– Ты что же, братец, думаешь, что мой Паша или корефан твой Паршин будут братов своих, казаков, расстреливать?
– А ежели им прикажут: стреляй или сам к стенке встанешь? Тогда – как? А? Чего замолчали?
Иван налил себе водки, выпил, достал кисет и трубку, набил её табаком и закурил.
– Дети, давайте-ка спать, – сказала Елена. – Кузя, ты – самый старший, уложи всех и сам ложись. Наверху всё приготовлено. Кому-то придётся на полу.
– Я хочу на полу, – заявил Никита, его сразу перебили Федя и Ваня:
– Я, я хочу…
– Вот и хорошо, – подала голос Катя. – Все мальчики лягут на полу. Рядком, как китайцы на кане.
Кузя увёл братьев, Катя тоже ушла. За столом остались Иван с Настей и Елена. Настя прижалась к плечу мужа и, счастливая, закрыла глаза.
Елена вздохнула и накрыла ладонью большие руки брата, лежавшие на столе:
– Ты про Сяосуна ничего не слыхал?
– Слыхать не слыхал, но, кажись, видел.
– Как это?
Иван коротко рассказал про мотодрезину.
– Едва меня не подстрелил, чёрт косоглазый!
– А может, это и не он вовсе, – возразила Елена.
– Да нет, он! – уже более уверенно сказал Иван. – Как меня увидел, стрельбу прекратил.
– Вот видишь! Он, промежду прочим, когда тебя с Настей увозил на тот берег, ещё и коров, и свиней снарядил, чтобы вам пригодились для пропитания. А ты его во враги записал!
– Друг… враг! Нонеча поди-ка разбери. Вот Илья на том берегу крутился, вроде как связной, а кто он всамделе – никак не решу. Однако ж доносить не стану. Хотя… встренемся в бою – могу и убить. И он меня может. В бою, понимашь, Еленка, мерки иные. А касательно Сяосуна… Ежели он ехал в город, то, можа, и щас тута скрывается?
– Навряд ли, – неожиданно открыла глаза Настя. – На пристани говорили, что по Зее караван ушёл большевицкий. Золото увезли, скоко-то пудов.
Иван аж поперхнулся дымом, прокашлялся:
– Да-а, ихнее золото нам нонеча ой как бы пригодилось!
– Вам? – прищурилась Еленка. – Кому это – вам? Ты, братец, кем щас служишь?
– А тебе – зачем? – Иван пыхнул дымом в её сторону. – Для тебя я – родный брат, и ладно! Али чё проведать хошь?
– Очень нужно про тебя проведывать! – фыркнула Еленка. – Небось, сотню доверили – и гуляй, Ваня!
Иван хмыкнул:
– Сотню не сотню, а кой-чё доверили. Так что не переживай за одноглазого.
– Мне-то чё! Вон, пущай Настёна переживат, у меня есть за кого.
– Кстати, а где он, твой муженёк-бегунок? Чёй-то, как ни погляжу, он всё в бегах, – хохотнул Иван. – И когда только дитёв успеват делать?! Теперича, поди-ка, в тайгу подался?
– В тайгу? – удивилась сестра. – Чё ему там спонадобилось?
– А туда все большевики бегут. В партизаны. Думаю, и Сяосун с имя.
11
И то ли настолько глубоко Иван сокрушался, то ли у него была очень уж прочная мыслительная связь с побратимом, но Сяосун, собравшийся поужинать, вздрогнул от непонятной боли, прокатившейся волной в левой стороне груди. Он обретался со своими бойцами на пароходике «Брянта», куда загрузили всю наличность Амурского банка – золото, серебро и бумажные деньги, а вдобавок к этому – ящики с остатками читинского капитала, нерастраченными бандитами Пережогина.
Вся команда Сяосуна устроилась в трюме парохода, возле этих самых ящиков. Областной исполком хотел назначить на столь ответственное дело русских красногвардейцев, однако председатель Далькрайкома Краснощёков предложил китайцев и сумел отстоять своё мнение в яростном споре один на один с Фёдором Мухиным, председателем Амурского областного исполкома. Причём в качестве «убойного» аргумента Александр Михайлович допустил прозрачный намёк на уголовное прошлое большевика Мухина, когда тот был замешан и даже осуждён по делу фальшивомонетчиков и присвоения крупной суммы денег. Мол, не появилось ли желание в сложившейся ситуации вернуться к прошлому?
Обветренное и загорелое лицо Мухина побледнело:
– Партия меня оправдала. Эти деньги были предназначены для каторжан, которые трудились на колесухе из Благовещенска в Алексеевск. Напоминать об этом нечестно, товарищ Краснощёков. В твоей биографии тоже есть сомнительные загогулины, связанные с твоей американской жизнью.
Настала очередь Краснощёкова, только лицо его не побледнело, а заполыхало, как бы оправдывая фамилию. Крыть, однако, было нечем: да, эмигрировал в Америку, работал портным, но откуда-то нашёл деньги на обучение в школе права, а затем был успешным адвокатом.
– Я в Америке работал с товарищем Троцким, – заявил Александр Михайлович. – Мы основали Рабочий университет Чикаго. Я выступал с лекциями.
– Ладно, – сдался Мухин. – Товарищ Троцкий, конечно, авторитет. Пущай будет по-твоему. Сяосуна я знаю ещё по подавлению Гамова, надёжный товарищ. И в партизанской войне пригодится.
Сяосун, само собой, об этом разговоре ничего не знал, но он, как и Краснощёков, не доверял красногвардейцам, которые занимали всю верхнюю палубу. Борцы за народную власть получили двухдневные пайки, раздобыли где-то водки и теперь гуляли во всю широту русской души. Предлагали и китайцам, но Сяосун отказался наотрез и запер дверь в свой отсек трюма.
Судя по свету, проникавшему через два иллюминатора по бортам парохода, – смеркалось. На палубе пьяными голосами – не в строй, не в лад – пели «По диким степям Забайкалья». Кто-то, спускаясь, простучал сапогами по трапу, дёрнул дверь – заперто! – матюгнулся и вернулся на палубу. Вслед за тем что-то гулко ухнуло в воду, совсем рядом, – поток обрушился сверху, песня захлебнулась, сменившись криками: «Беляки!», «Японцы, мать их за ногу!», «Ложись!» – и снова ухнуло возле борта. Пароход завалился на другую сторону, дёрнулся, выровнялся, плицы колёс зашлёпали быстрее, судно повернуло в одну сторону, потом в другую, так, что Сяосуна бросало то к двери, то на ящики, взрывы слышались уже позади; в иллюминаторах неровно зарозовело.
– Что-то горит, – сказал Сяосун бойцам. – Пойду посмотрю. Заприте за мной дверь и никого не впускайте. Я постучу вот так, – он стукнул три раза, потом один и снова три.
Проверив, хорошо ли закрыта дверь, Сяосун поднялся на мостик. За штурвалом стоял парень в тельняшке и белой фуражке с кокардой; он улыбнулся Сяосуну и крутанул колесо штурвала.
– Хватит вилять, – сказал капитан, худой мужчина в морском кителе и чёрной фуражке. – Оторвались и слава богу. Давай к «Мудрецу»! – Он повернулся к Сяосуну. – Японцы захватили мост и пушку поставили. «Мудреца» подбили, горит. Идём спасать.
В полукилометре от «Брянты» горел двухпалубный пароход. В пламени пожара видно было, как мечутся по палубам люди, кто-то прыгает в воду, кто-то пытается спустить спасательный ялик. Оставшиеся пароходы спешили к пострадавшему.
– Нам нельзя туда идти, – сказал Сяосун. – У нас груз чрезвычайной важности и на борту людей больше, чем полагается.
– Но мы же не можем бросить их в беде. Русские своих не бросают, – возразил капитан.
– Это – демагогия! У меня приказ областного исполкома!
– А у меня – совесть человеческая!
Сяосун выхватил наган:
– Я вас расстреляю как контрреволюционный элемент!
Капитан ухмыльнулся:
– А кто поведёт пароход? Зея – река коварная, сесть на мель – плёвое дело, и ваш груз достанется япошкам.
Сяосун скрипнул зубами и убрал наган в кобуру:
– Ладно, делайте, что должны…
Закончить он не успел: в трюме раздались выстрелы и как бы издалека послышались крики по-китайски, вперемешку с русским матом. Сяосун бросился с мостика, на ходу снова вынимая наган. У трапа, ведущего в трюм, толпились красногвардейцы.
– Пропустите! – Сяосун выстрелил в воздух.
Красногвардейцы поспешно расступились, и он скатился вниз по трапу; толпа последовала за ним. У двери его отсека, расщеплённой пулями, выпущенными изнутри, лежали и стонали два окровавленных человека, третий не шевелился, возле его откинутой руки валялся пожарный ломик. Три ружья были прислонены к стенке рядом с дверью.
– Эй, вы живы? – крикнул Сяосун по-китайски.
– Живы, командир, – откликнулся кто-то из его бойцов. – Шао Минь ранен в плечо.
– Оставайтесь на своих местах, я тут разберусь.
Однако разобраться ему не дали.
– Братцы! – крикнул кто-то из-за спин столпившихся красногвардейцев. – Жёлтожопые наших братов убивают! За борт их! И золото будет наше!
Толпа угрожающе надвинулась на Сяосуна. Он впервые почувствовал смертельную опасность. «И что тебе это золото? – промелькнула мысль. – Твоя жизнь, жизнь твоих бойцов дороже». Но наперерез ей сверкнула другая: «А слово чести, данное тобой, – сохранить груз любой ценой, разве оно ничего не стоит?!»
Он выстрелил в потолок, но этого, похоже, никто и не заметил. То ли водка, которой красногвардейцы накачивались целый день, то ли накопившееся раздражение от поспешного бегства из города, то ли действительно жажда быстрого обогащения притупили у них чувство самосохранения – к Сяосуну потянулись десятки рук со скрюченными от желания схватить пальцами, он увидел не лица, а рычащие морды с оскаленными зубами, выпученные глаза, понял, что четырьмя оставшимися в нагане пулями их не остановить, – оставалась слабая надежда на приёмы шаолиньцюань, однако для них уже не было свободного пространства. Кто-то из красногвардейцев схватил за ствол стоявшее у стены ружьё и с хаканьем опустил приклад на голову Сяосуна. Фуражка немного смягчила удар, но его всё-таки хватило, чтобы вырубить сознание.