Он сидел на передке телеги, откинувшись спиной на горку мешков, прикрытых для сохранения прохлады простёганным покрывалом, и слушал возницу, который при подъёме дороги спрыгивал на землю, чтобы лошадям было легче тянуть воз, а на спуске забирался обратно и говорил, говорил и спрашивал, спрашивал… Возница Никифор, юркий мужичок средних лет, этакий живчик, рад был безмерно, что на полсотни вёрст получил покладистого компаньона, и не требовал слезать с телеги даже на длинном подъёме, который он называл «тягун». Но Вагранов нередко сам спускался с телеги, чтобы облегчить ход лошадям и угодить вознице.
Говорил он обо всём, что знал, и спрашивал обо всём, что хотел узнать. Рассказал, к примеру, какая красная рыба когда идёт на нерест и почему рыбаки нередко выбирают лишь икру, а саму рыбу выбрасывают. Этот вопрос давно волновал Дмитрия, когда он однажды случайно увидел на берегу речушки целую гору выпотрошенной рыбы, оставленной рыбаками. К счастью, она была достаточно свежая, и каторжане пару дней объедались кетой, зажаренной на костре. Оказывается, когда рыба заходит на нерест очень высоко, у неё весь жир уходит на подъём по реке, мясо становится вялым и невкусным, а икра, наоборот, – лучше некуда!
А самого Никифора интересовало всё – от образования гор до северного сияния или почему в одних землях круглый год зима, а в других – лето. Дмитрия поражала любознательность этого полугородского-полудеревенского человека, живущего на краю света, причём самым странным, на его взгляд, было полное равнодушие того к политике, к войне и революции. Встретившись с бабулями, а теперь с Никифором, ему показалось, что он лучше понял русский народ, проникся красотой его души, его стремлением к справедливости.
Ему несказанно повезло в Александровске: через пролив, в Де-Кастри уходила шхуна с углём для посёлка. Никифор подсуетился, и Дмитрия взяли на борт бесплатно и даже накормили в пути наваристым рыбным супом, что ещё больше укрепило его в понимании русского человека, который делает добро без малейшей для себя выгоды, а просто так.
В Де-Кастри он вдруг снова вспомнил отца. Иван Васильевич сам тут не воевал, но был близко знаком с героями Восточной войны.
– Ты знаешь, Митя, – говорил он, – два простых русских человека, столяр Степан Шлык и казак Герасим Устюжанин, безоружные, встали на защиту русского флага против большого отряда англичан и французов. В той самой бухте Де-Кастри. Казалось бы, что им этот флаг! Они никогда не слышали слов императора Николая Первого, сказавшего: «Там, где поднят русский флаг, он спущен быть не может». И вот чужой поднять не позволили. Погибли как герои. А сын Степана, Григорий, тоже столяр, записался в казаки и позже сражался в этой самой бухте. Мог бы работать в своей профессии и жить тихо-мирно, а он добровольно пошёл служить России. Постарайся и ты, сынок, быть достойным своего Отечества.
Вот уже тридцать лет, как ушёл из жизни майор Вагранов Иван Васильевич, простой сельский охотник, дослужившийся до офицерского звания, ничего за душой не имевший, кроме небольшой пенсии да личного дворянства, полученного за спасение командира, подполковника Муравьёва, будущего графа Амурского. А вот поди ж ты, передал свои кровные думы об Отечестве сыновьям, и они, думы эти, заставляют сердце сильнее биться и спрашивать себя заставляют: а всё ли ты сделал для этого самого Отечества?
Вот ведь какой, оказывается, я патриот, усмехнулся Дмитрий, разглядывая флагшток с трёхцветным полотнищем на том месте, где семьдесят лет назад погибли два русских человека. Потом снял шапку и поклонился – по призыву сердца.
В Де-Кастри он прожил почти год. Приняла его в дом сорокалетняя вдова Пелагея Матвеевна Ставцева, мать четырёх детей, от мала до велика. Два сына – Геннадию восемнадцать, Николаю шестнадцать, и две дочери – Зинаиде тринадцать и Марии десять. Муж у неё погиб шесть лет назад, утонул, смешно сказать, не в море, которое рядом, а в озере Большое Кизи, что за восемь вёрст от дома. Вздумал озёрной рыбы половить и попал в шторм, а на озере, на мелководье, шторм куда жутчее морского. Так и сгинул Гордей Антонович Ставцев, осиротил жену и четверых наследников. Однако не сдалась Пелагея, плакаться не стала. Оставила детей на хозяйстве, а оно немалое – огород да животина домашняя, корова, две козы, свинья с подсвинками, ну и пара лошадок, а сама подрядилась в артель рыбацкую засольщицей. Какая-никакая, а рыбная прибавка к столу весьма ощутима.
Пелагея – женщина по всем статьям видная, подкатывались к ней мужики, к мимолётным радостям склоняли, да не тут-то было: отшивала она одного за другим, так что скоро оставили её в покое: не хочет, ну и не надо. Что её привлекло в Дмитрии – возможно, она и сама не знала. Новый человек, уважительное к ней отношение, красивая речь, без матерщины и грубости – наверное, всё вместе, а кроме того, он был ещё и красив, даже давно не стриженый и обросший седоватой бородой. А самому Дмитрию Пелагея просто понравилась. У него не было большого опыта в отношениях с женщинами – никогда не влюблялся, занимался профессией и политикой, было не до романтики. Василий, с которым Митя после института очень сдружился и сработался, посмеивался над житейским целомудрием брата:
– Ты у нас в семье прямой последователь Базарова.
Он имел в виду героя романа Тургенева «Отцы и дети». Дмитрий внутренне был согласен, ощущал себя таким же нигилистом, болезненно переживал поражение революции 1905 года, а когда узнал об отречении царя и новой революции, скептически отнёсся к Временному правительству. Но это не имело никакого отношения к его равнодушию к женскому полу. А в Де-Кастри, высадившись со шхуны, он нос к носу столкнулся с женщиной в клеёнчатом фартуке, которая несла на плече мешок с надписью «Соль» весом не меньше полутора пудов.
– Давайте помогу, – предложил Дмитрий почти автоматически, потому что терпеть не мог, когда женщина несёт какую-то тяжесть. Он насмотрелся этого на стройках. Там женщины от помощи отказывались, поскольку это могло сказаться на их заработке, а тут она согласилась и водрузила свою ношу на спину нежданному доброхоту. Дмитрий крякнул под тяжестью, однако не прогнулся, донёс до широких дверей засолочного цеха. Хотел и дальше нести, но женщина остановила:
– Погоди, отдышись. Скинь мешок у порога. Гляжу: ты – человек новый, нездешний, значит, угол станешь искать.
– Стану, – кивнул Дмитрий. – И угол, и работу. Хочу пожить у вас, пока в себя не приду.
– Небось, каторжный? – женщина оценивающе оглядела помощника.
– Был, освободился.
– Уголовный?
– Политический.
– Ишь ты! – женщина протянула руку: – Пелагея.
– Дмитрий, – он пожал руку, ощутив ладонью жёсткие мозоли.
– Значит, так, Дмитрий. Есть у меня на задах времянка, жили в ней, пока дом строили, могу тебя поселить. Тепло, сухо, чисто. Питаться – как хочешь, но можешь с нами. У меня два сына, две дочки, я – вдова.
– Я на всё согласен, – не раздумывая, сказал Дмитрий. – Но у меня нет денег, поэтому срочно нужна работа.
– С работой поспособствую. А о деньгах пока не думай. Не объешь.
На работу его взяли как «шибко грамотного» – вести финансовые дела с компанией, на которую работала рыбацкая артель. Но он себе выговорил право выходить иногда с рыбаками на промысел – душу потешить азартом ловли.
13
Начальник оперативного управления гуандунской армии Цзян Чжунчжен был не в лучшем расположении духа: генералиссимус Сунь Ятсен выразил ему своё недовольство планом похода, разработанным управлением и лично его начальником. Поход, по указанию генералиссимуса, должен был сыграть роль иголки с ниткой, сшивающей в единое полотно разорванные генералами-милитаристами куски Поднебесной. Однако управление армии, по сути своей имеющее дело с военной силой, и в плане опиралось лишь на эту самую силу, что и вызвало ядовитое замечание генералиссимуса:
– Где вы столько вòйска возьмёте, генерал?
Кстати, Цзян не имел звания генерала, но с лёгкой руки Сунь Ятсена многие стали его так называть.
План был не возвращён на доработку, а отложен на неопределённое время.
– Он считает, что мы не учли, что население провинций, через которые собирались идти на север, политически не готово к объединению и будет сопротивляться, – жаловался Цзян своему давнишнему товарищу по революционной борьбе полковнику Дэ Чаншуню. – Его, мол, надо воспитывать. Собирается разослать в провинции толковых пропагандистов и сам будет выступать. Тысячелетия народ воспитывали в одном духе, а теперь доктор Сунь Ятсен собирается его перевоспитать – спрашивается: за сколько лет?!
Они сидели за ужином, который Чжунчжен организовал по случаю приезда Чаншуня. Они познакомились в Японии, оказавшись вместе в окружении Сунь Ятсена. Семьи, как таковой, у генерала не было. Он как-то с грустной улыбкой рассказал соратнику, что его женили в пятнадцать лет, а жена была на десять лет старше. Через восемь лет родился сын, которого назвали Цзянго. И жена, и сын жили на родине Цзяна, в провинции Чжецзян. Ему очень нравилась сестра молодой жены Сунь Ятсена Сун Мэйлин, и он сетовал, что никак не может с ней познакомиться поближе – всё время что-то мешает, как будто небеса против их знакомства.
– Но я добьюсь своего, она будет моей женой! – безапелляционно заявил генерал Цзян.
– Любовь – это купание, нужно либо нырять с головой, либо вообще не лезть в воду, – глубокомысленно заметил Чаншунь. – Я привожу суждение Кун-цзы, но и сам пережил что-то подобное, когда встретил Цзинь.
Ужин приготовили две приглашённые женщины – в лучших традициях гуандунской кухни. На столе красовалось блюдо с пирожками баоцзы в качестве лёгкой закуски дяньсин. Пирожки готовились на пару с различной начинкой – со свининой, овощами, креветками; были и сладкие – с фасолевой пастой. Блинчики с начинкой из проростков фасоли и грибами – чуньцзюань – соседствовали со свининой в кисло-сладком соусе – дунбо, а «гвоздём» застолья была «курица нищего» – целая птица, зажаренная в глине.