Нет, не скажу, решил Илья, увидятся, сама скажет. А промолчит – их дело.
16
«Напрасно мы сюда вернулись. Из огня да попали в полымя». Так думал Александр Иванович Матюшенский, широко вышагивая по улице Большой любимого города Благовещенска – он возвращался домой после очередного допроса в белой контрразведке.
А почему вернулись? Но это – второй вопрос, первый: почему уехали сразу после Октябрьского переворота 1917 года? В своё время, много хаживая по просторам России с целью познания её глубинной жизни и пропагандируя по пути революционные идеи (за что власти неоднократно арестовывали и сажали то в «холодную», то в тюрьму), Александр Иванович влюбился в юг России и время от времени мечтал поселиться однажды где-нибудь на Северном Кавказе. Чтобы домик был в саду, полном фруктовых деревьев, а за окном свисали бы виноградные гроздья; чтобы пчёлы залетали в распахнутые окна, а он, известный журналист Александр Матюшенский, сидел бы за столом у окна и писал очерки российской жизни для столичных газет. А может быть, настоящие романы, не хуже Максима Горького. Он был уверен: его таланта хватит, чтобы прославиться на всю Россию.
Но мечты мечтами, а при всей революционности поступков, склонности бунтовать против власти, Александр Иванович в глубине души был весьма законопослушным гражданином. Когда в своей газете «Благовещенское утро» он помещал острые критические заметки и очерки, за которые власти накладывали неподъёмные штрафы, то вместо уплаты владелец газеты добровольно садился в тюрьму. Об этом знал весь город. Причём забавно: из-за своего высокого роста, для которого не годился размер тюремной кровати, Александр Иванович брал на отсидку складную кровать. И когда благовещенцы видели Матюшенского, едущего на извозчике с раскладушкой, уверенно говорили: «Опять Седой в тюрьму поехал».
«Седой» – один из газетных псевдонимов журналиста, но он и в самом деле был совершенно седым. А поседел за одну ночь, после расстрела 9 января 1905 года шествия рабочих к царю с петицией, которую он написал по просьбе Георгия Гапона. Самое ужасное: когда сочинял петицию, был уверен, что всё плохо кончится, но даже радовался этому, считая, что в результате поднимется революционная волна, которая сметёт самодержавие. Однако, увидев, как гибнут женщины, дети, старики, испытал потрясение, от которого не смог освободиться в продолжение многих лет.
После Октябрьского переворота, увидев, что назревает кровавая схватка за власть между советами крестьянских и солдатских депутатов с одной стороны и областным земством с другой, ему стало страшно и отчаянно захотелось исполнить тайную мечту о домике в саду. Деньги были – накопились за время, когда его газета «Благовещенское утро» шла нарасхват из-за печатавшихся в ней авантюрных романов «Амурские волки», «Взаимный банк», «Фальшивые сторублёвки» и критики властей, – поэтому проблем с переездом не предвиделось, и Александр Иванович с гражданской женой Ниной Васильевной Бурдиной и дочерью Ириной уехал во Владикавказ.
И попал с семьёй, как кур в ощип: на Кубани разгорелась гражданская война. О тихом домике можно было забыть. Благовещенск вспомнился как в бурном море спокойная гавань. Семья ринулась обратно через Среднюю Азию и Сибирь, уже охваченные мятежами и беспощадными схватками красных и белых. В Благовещенск они прибыли в конце августа, и тут Александр Иванович испытал новое потрясение: он узнал о гибели семьи Фёдора Чудакова. Сначала из журнала «Чайка», на двух первых страницах пятого номера которого издатель Михаил Катаев поместил свою печальную статью «Как умерли Чудаковы». В ней были потрясающие факты из тех событий в Благовещенске, которые не смогли пережить Фёдор Иванович и его жена Варвара Ипполитовна: «В самый разгар уличной бойни Фёдор Иванович сидел в своей квартире со своей великой душевной скорбью – пыткой. Домовладелица и другие знакомые приносили жуткие вести о гибели друзей Ф. И., об убийствах безоружных граждан в их квартирах, грабежах и всяческих насилиях и издевательствах, о валяющихся на улицах раздетых донага трупах „буржуев“, о залитых кровью стенах и тротуарах…»[17] Потом брат Фёдора Дмитрий показал его предсмертное письмо. Чувствуя, как на глазах закипают слёзы, читал Александр Иванович простые и пронзительные строки: «…Умираем радостно. Впереди видим много лет скорби и муки. Подличать и приспособляться не желаем… Думаю, что прожил свою жизнь честно, сделал для народа всё, что был в силах, и теперь, видя, что народ идёт по ложному пути, ухожу от жизни. Думаю, что и это честно»[18].
Да, он жил честно, и жена была ему под стать (как и моя Нина Васильевна, мелькнуло на краю мысли), они дышали идеалами революции, но столкнулись с ней лицом к лицу и увидели, как оно ужасно, и не смогли пережить увиденное. Они решили, что ад самоубийства – ничто перед адом революции. Это их право, но ребёнка зачем было убивать?! Какое имел право лишать его жизни?! Матюшенский вспомнил китайскую поговорку «Как ни поднимайся вверх, выше неба не будешь», а Чудаков, выходит, возомнил себя Богом, решающим, кому жить, а кому умереть?! Но как он мог послать пулю в собственное дитя?! В нём вспыхнула злоба, даже ненависть к Фёдору, однако она быстро сменилось острой жалостью: в каком же отчаянии был человек, если решился на такое чудовищное злодеяние!
Как же так получилось, думал Матюшенский, я, поднявший в девятьсот пятом сотни рабочих на протест против самодержавного беспредела, всегда представлял себя выше этого мальчика, мне казались мелкими до смешного его арест за революционную пропаганду, ссылка в глухую сибирскую деревушку, наконец, побег из неё в Благовещенск, а он, не задумываясь, в прямом смысле жизнь положил на алтарь революции и не перенёс надругательства над её идеалами? Все десять лет, что мы бок о бок работали в газетах Благовещенска, я пытался соревноваться с лёгкостью его пера и всегда проигрывал. Город даже не заметил моего отъезда и не обратил внимания на возвращение, а Фёдора всего через полгода после гибели чтят, как, наверное, не чтили Чехова, а то и Толстого. Говорят, на похоронах было столько народу! Город ещё не оправился от разгрома, учинённого большевиками, а людей едва ли не сильнее потрясла личная трагедия любимого журналиста и поэта.
С Толстым Александр Иванович, конечно, перехватил, но как же он хотел подружиться с молодым гением (да-да, гением, если честно, у Фёдора были все задатки будущего великого писателя), однако не удостоился даже простого рукопожатия. Что ж, можно только пожалеть! Себя пожалеть!
…В городе шли аресты «контрреволюционеров», опасавшиеся за свою свободу и жизнь горожане потихоньку исчезали в неизвестном направлении, распродавая дома и имущество, – поэтому Александр Иванович за сравнительно небольшие деньги сумел купить усадьбу с двухэтажным кирпичным домом и скромным флигелем. Он немедленно написал своей первой жене, дворянской дочери Вере Владимировне Воронцовой, которая жила с тремя детьми в имении отца в Саратовской губернии, приглашая переехать в Благовещенск. Чувствовал себя виноватым за то, что оставил её в довольно бедственном положении, но после расстрела 9 января находился в глубокой депрессии, даже подумывал о самоубийстве, и встреча с Бурдиной, можно сказать, спасла его, хотя и надолго увела от жены и детей. Старшие – дочь Евстолия и сын Владимир – уже стали взрослыми, сыну Виктору шёл пятнадцатый год, и нереализованные отцовские чувства потребовали какой-то компенсации.
Прежде чем предложить им переехать в Благовещенск, Александр Иванович посоветовался, а точнее поставил в известность гражданскую жену и дочь, и Нина Васильевна, к его скрытой радости, отнеслась к необычному предложению совершенно спокойно. Более того, заявила:
– Если они приедут все вместе, отдадим им дом, а сами будем жить во флигеле.
– А ты не боишься, – спросил Александр Иванович, – что Вера предъявит на меня права: мы ведь с ней венчаные?
– Разберёмся. Революция отменила все прежние законы и правила, так что будем жить по-новому.
– Ты – умница! – восхитился старый возмутитель спокойствия. И добавил: – Вообще-то, неизвестно, примет ли она приглашение, а если примет – в каком составе приедут.
Приехали в полном составе, даже в большем, чем предполагалось: Владимир, отслуживший в Балтийском флоте, приехал с женой. Это поначалу сильно озаботило Александра Ивановича: семья увеличилась, а заработков не было. Но всё наладилось: Владимир с женой и Евстолия устроились учителями, а Нина Васильевна, имевшая медицинское образование, пошла в госпиталь. Вера Владимировна занималась домашним хозяйством. Вот только самому Матюшенскому нечем было заняться. Он было написал, по старой привычке, критическую статью в советскую газету «Земля и сотрудничество» о восстании казаков Михайло-Семёновской станицы. Статью не напечатали, а к Матюшенскому пришли два серьёзных человека в кожаных куртках с маузерами на поясе и пригласили следовать за ними.
Привели его в бывший дом военного губернатора, что на берегу Амура, позади здания Общественного собрания, или драматического театра. Там в небольшом кабинете сидел усталый человек в чёрной косоворотке. Стриженные «ёжиком» волосы, усы и бородка клинышком выдавали в нём либо служащего государственного учреждения, либо учителя гимназии, но никак не рабочего или крестьянина. Всё правильно, подумал Александр Иванович, для следственного дела нужен человек образованный, а рабочий или крестьянин годятся для приведения приговора в исполнение.
– Садитесь, гражданин Матюшенский, – пригласил хозяин кабинета, отпустив конвоиров и указав на стул напротив стола. – Я – уполномоченный по особо важным делам военно-оперативного штаба Жуков. Обращаться ко мне можете: «гражданин уполномоченный». Вам понятно?
– Понятно, гражданин уполномоченный. Непонятно, почему я здесь.
– Вот поэтому, – Жуков поднял стопку листов. Матюшенский узнал свой почерк.