– Теперь и это понятно. Цензура.
– Революционный контроль, – строго сказал Жуков. – Мы знаем, что вы в своей газете постоянно критиковали царскую власть и подвергались за это репрессиям с её стороны, зачем же взялись критиковать власть народную?
– Ну, хотя бы затем, чтобы она не повторяла ошибок прежней власти. Вместо того, чтобы поговорить с казаками, узнать пожелания и постараться их удовлетворить, советская власть схватилась за оружие. Оружие – удел слабых, сильные предпочитают решать миром.
Матюшенский удивлялся смелости своих суждений (власть жестока: что-то не так и – к стенке!), а Жуков слушал внимательно, иногда удивлённо приподнимал брови. Он напомнил Александру Ивановичу дочку Ирину, у которой так же поднимались бровки, когда она слушала сказку про чудеса.
– Значит, вы нас считаете слабыми?
– Сейчас да, конечно. Но у вас есть шансы стать сильными, если будете не воевать с народом, который чего-то не понял, а убеждать его и словом, и делом.
Жуков покрутил головой, будто внутренне спорил сам с собой, и сказал:
– Бывает, некогда что-то разъяснять… Да, вы – известный журналист – вы были знакомы или дружны с Фёдором Чудаковым?
– А почему вы спрашиваете? – осторожно поинтересовался Александр Иванович.
– Да тут журнальчик выходит, «Чайка» называется, посвящён полугодию самоубийства Чудакова. Ничего сказать не хотите?
– С Чудаковым был знаком. Блестящий сатирик, критик царской власти.
– Знаем. Только после Октября переметнулся в стан критиков власти советской.
Намёк понятен, подумал Матюшенский, но марку держать надо.
– Критика, гражданин уполномоченный, бывает направлена на улучшение того, что критикуется. Я думаю, Чудаков был не против советской власти.
Жуков снова подумал, потом сказал:
– Ладно, гражданин Матюшенский, учитывая вашу прежнюю деятельность на благо революции, я ограничусь предупреждением. Публиковать вашу статью мы, разумеется, не будем, но критику по возможности учтём. Вы свободны. Будьте осторожны.
А спустя две недели красные спешно эвакуировались. Из Сахаляна в город вошли белогвардейцы и японский отряд генерал-майора Фунабаси; из Хабаровска прибыл на канонерках отряд адмирала Носэ. Командир белогвардейцев подполковник Никитин своим приказом ввёл в городе военное положение.
Как из небытия объявилась областная земская управа, и спешно сформировалось Амурское правительство во главе с эсером Алексеевским. Первым делом оно ввело в денежный оборот японские иены (видимо, это было самое важное), а затем упразднило все советские органы власти и возобновило самоуправление.
Александр Иванович сидел без работы и ждал, когда контрразведка доберётся до него. Он был уверен, что ему припомнят критические пассажи «Благовещенского утра», поскольку новая власть была, по сути, старой властью, против которой он выступал как революционный публицист. Его нисколько не обнадёживало, что во главе Амурского правительства стоял социалист-революционер, а среди членов областной земской управы были не только эсеры, но и меньшевики – он знал цену их революционности. Да, большевики повели себя как безжалостные диктаторы, но и противники их ничем не лучше, а порою и много хуже. По крайней мере живьём людей не сжигают, как это сделали белогвардейцы в селе Сохатино, подавляя партизан и повстанцев. Конечно, белые газеты об этом не писали, новости порождались слухами, но слухи на пустом месте не появляются – хочешь не хочешь, а поверишь.
Первый раз за Александром Ивановичем пришли 29 января, в среду. Три перетянутых портупеями человека в офицерских зимних шинелях с золотыми погонами (два прапорщика и поручик), с которыми плохо сочетались треухи рыжего собачьего меха и серые пимы с укороченными голенищами; на кожаных поясах красовались кобуры с револьверами. Постучали, козырнули открывшему двери хозяину, поручик предъявил повестку на допрос – всё честь по чести, как в лучших государствах Европы. Матюшенский без лишних слов надел своё старое пальто на рыбьем меху, фетровую шляпу, войлочные боты и отправился испытывать судьбу. Вины за собой он не чувствовал.
Зима была малоснежная, и по улице мело пыльной позёмкой. Мороз, однако, крепчал, и Александр Иванович за те восемь кварталов, что отделяли его дом от бывшей городской управы, где обосновалась контрразведка, жестоко продрог. Пятьдесят семь лет, уныло думал он, простужусь и умру, в полной безвестности. Эта мысль его ужаснула. Он даже позавидовал смерти Чудакова, особенно посмертной славе и в тот момент, когда узнал о чудовищных подробностях этой трагедии, почувствовал себя униженным: сам он так никогда бы не поступил, духу бы не хватило.
Его привели и усадили на стул в пустом кабинете.
– Ждите, – сказали и ушли.
Александр Иванович сидел и тихо радовался, что тут хотя бы тепло. Через несколько минут расстегнул пальто, снял шляпу и пристроил её на колене. Осмотрелся. Обычная комната, пустые белённые извёсткой стены; двухтумбовый стол, крытый зелёным сукном; за столом вольтеровский стул с высокой прямой деревянной спинкой; у одной стены три табуретки, такие же, как та, на которую его посадили; у другой стены – широкая скамья, обрызганная тёмно-бурыми пятнами. Он вздрогнул и покрылся холодным потом, догадавшись, что это за пятна.
– Здравствуйте, Матюшенский!
Вспыхнул электрический свет, и мимо него к столу лёгким шагом прошёл молодой человек приятной наружности, одетый в тёмно-зелёный френч и такие же галифе; на ногах – хромовые сапоги с острыми носками. Его чёрные волосы, уложенные на пробор, блеснули в свете трёхламповой люстры.
– Здравствуйте, господин… – Александр Иванович запнулся.
– Следователь. Я – следователь.
Человек порылся в тумбе стола и извлёк папку. Открыл её, удовлетворённо кивнул и уселся на вольтеровский стул.
– Простите, господин следователь, не знаю вашего имени-отчества…
– Вам они ни к чему. Приступим?
Александр Иванович согласно кивнул.
Следователь открыл папку, извлёк несколько листов, исписанных мелким почерком, и показал Матюшенскому:
– Ваша работа?
О, Господи, опять эта статья! Что она, мёдом, что ли, намазана, что всякие мухи, красные и белые, на неё летят?
– Моя. Откуда она у вас?
– Красная охранка оставила на память. Вас допрашивали?
– А протокол допроса они не оставили?
– Вопросы задаю я. Ваше дело – говорить правду.
– Мне скрывать нечего. Я всегда говорил и писал правду.
– Хорошо. Вернёмся к статье. Мы можем её напечатать, если вы усилите критику советов и приведёте больше примеров красного беспредела.
Это было неожиданно. Похоже на ловушку.
– Вряд ли я смогу. Всё, что знал наверняка, я написал, а фантазировать не умею, прошу меня извинить.
– Однако, когда писали «Амурские волки», «Фальшивые сторублёвки», «Взаимный банк», нафантазировали много.
– Если вы читали эти романы, то могли заметить: они – коллективные. Написаны группой авторов. Я писал чистую правду, другие могли фантазировать.
– И всё-таки вы подумайте. Возьмите текст, прочтите и подумайте.
Отпустили. Вернувшись домой, Александр Иванович немедленно сжёг рукопись – от греха подальше. Домашним сказал, что, скорее всего, эта проверка не последняя и надо искать способ уехать из Благовещенска. Но куда, а главное – как, можно было уехать? В области начались бои с партизанами, железную дорогу трясло, как в лихорадке: под откос летели эшелоны с интервентами, мосты горели от Облучья до станции с названием Ерофей Павлович, в честь Хабарова, то есть на всём протяжении Амурской дороги. Тут и там вспыхивали восстания крестьян, каратели с пулемётами и пушками расстреливали и жгли сёла. Часто вместе с жителями.
Матюшенских в покое не оставляли. Однажды ночью в усадьбу ворвались пьяные солдаты: «Давай оружие!» У Александра Ивановича было два охотничьих ружья, он их вынес. «А-а, готовишь восстание!» Выволокли всех во двор: «Становись к стенке!» Спас одинокий голос: «Стойте! Я его знаю. Это же Седой!»
В другой раз подкатил знакомый. Прошептал, озираясь по сторонам:
– Спрячь, пожалуйста, бомбу.
– Какую бомбу?! Для чего?!
– Что ты, как ребёнок?! Для теракта, конечно!
Матюшенский взорвался:
– Убирайся, провокатор! Я террористом никогда не был и не буду!
А через час нагрянули с обыском. Почему-то китайцы, правда под командой русского, того самого поручика. Матюшенский поинтересовался: почему вдруг китайцы? Поручик охотно пояснил:
– Они дотошные, ни одной щели не пропустят, не то что наши разгильдяи.
– А что будете искать?
– Поступил сигнал, что готовится теракт.
– А Матюшенский – известный бомбист?
Поручик отвечать не стал.
Китайцы всё перерыли, искали явно ту самую бомбу. Понятно, ничего не нашли. Поручик выругался, отматерив неизвестно кого, и увёл свою дотошную команду.
Так, от тревоги к тревоге, пошёл-покатился девятнадцатый год.
17
Отряд Кавасимы, численностью больше тысячи солдат, окружил мятежное село Ивановку. Полковник знал, что партизан тут нет: они накануне неподалёку дали бой, убили два десятка японцев, но не выдержали огня полевых пушек и ушли. Кавасима не стал их преследовать, а решил отыграться на соседней Ивановке, принимая это крупное село за партизанское, что, в общем-то, было недалеко от истины. Ивановка считалась «красной»: она ещё во время разгрома мятежа Гамова отличилась тем, что выставила большую группу добровольцев на помощь большевикам и доставила на их базу целый обоз продуктов.
Сотня Ивана Саяпина в бою участие принимала и действовала активно и решительно, но быть карателем есаул категорически отказался и увёл казаков «на отдых» в Благовещенск. Кавасима махнул рукой на строптивца – «справимся и без вас», – хотя в душе его понимал: сражаться со своими соплеменниками – это одно, а расстреливать безоружных гражданских – совсем другое. Он содрогнулся, представив, что стал бы убивать японских женщин и детей. Русских – не жалко, они – чужие, они как бы вовсе и не человеки, а так, что-то вроде муравьёв. Муравейник пнул – муравьи побежали во все стороны, подавил их, сколько захотел и смог, а до остальных и дела нет: без муравейника им всё равно не жить!