Пообедав в своей тёплой палатке, полковник вышел, чтобы отдать команду о начале операции «Тенно бачи»[19] – так немного высокопарно он назвал для отчёта своему начальнику генералу Ямаде эту карательную акцию, – и лицом к лицу столкнулся с Сяосуном.
– Какого дьявола ты тут делаешь? – вместо ответа на приветствие своего агента спросил он.
– Вы сами определили мне время регулярных отчётов – каждые три месяца, – спокойно ответил Сяосун. – Сегодня двадцать второе марта, день отчёта.
– Что-то не припомню твой отчёт в декабре, – ядовито заметил Кавасима.
– Предыдущий отчёт я пропустил по семейным обстоятельствам – жена рожала в Пекине, а я обещал ей присутствовать при родах. Виноват, задержался.
– Надо же! Не иначе, ты – самурай! Для самурая двух слов нет[20], – столь же ядовито оценил полковник.
Сяосун в японских пословицах был не силён, но не ответить не мог.
– Нет леса без кривого дерева, нет человека без недостатков[21], – как можно добродушнее улыбнулся он.
Кавасима покраснел, насупился. Умён, дьявол, всё правильно понял, подумал Сяосун и перевёл разговор на другое:
– Я вижу, готовится уничтожение русского села?
– Тебе-то что за дело? Ты же ненавидишь русских.
– Не делайте этого. Солдат не должен убивать мирных людей. Вы опозорите своё имя!
– Знаю-знаю, твоя идефикс – единство и величие Китая. И что, ради её реализации ты остановился бы перед уничтожением какой-то деревушки? Хотя бы в назидание остальным.
– Убийство даже одного мирного человека ляжет чёрным пятном на величие страны.
– Вот не думал, что ты – отпетый идеалист.
– Я – не идеалист. Я был даофэй[22], был бэйянцем, красногвардейцем – так что, если и есть что-то во мне, то это лишь сознание, что я – китаец, а моя родина унижена и поругана маньчжурами и европейцами.
Кавасима поморщился:
– Мы, японцы, склонны плести словесные кружева о величии Страны восходящего солнца, но вас, из Поднебесной империи, пожалуй, не переплюнуть. Впрочем, это – тема для хокку[23]. До меня дошло, что ты был в охране золотого запаса, вывезенного большевиками из Благовещенска.
– Был, – неохотно признал Сяосун.
– И где его выгрузили?
– Понятия не имею. На пароходе поднялся бунт, моих охранников убили. Меня тоже посчитали убитым и выкинули за борт. Чудом остался жив.
– Я не верю в чудеса.
Сяосун пожал плечами: это – ваши проблемы. Кавасима выдержал паузу, словно ждал продолжения, не дождался и сказал:
– Ладно, надо начинать. Отчитаешься, когда закончим операцию. Захочешь принять участие – пожалуйста!
– Увольте! Однако ещё раз скажу: не стреляйте, а поговорите с людьми, и они будут на вашей стороне.
– Думаю, если им сказать, чего хочет Япония, за оружие возьмутся даже их дети.
Сказав про детей, полковник тут же подумал о своём Кэтсеро, Победном сыне, и мимолётно – о его матери Марьяне. Вздохнул: мальчику уже двенадцать лет, пора отдавать в военное училище. Отец должен сам привести сына к воротам новой жизни, а он застрял в драчливой России и не от него зависит, когда из этой дыры удастся выбраться. Воистину, если проблему решить нельзя, то беспокоиться о ней бесполезно[24].
Артиллерия, а затем и пулемёты обстреливали Ивановку больше часа, после чего солдаты вошли в село. Горели дома, жители метались по селу, ища спасения, и не находили. Мужчин убивали штыками, по женщинам и детям стреляли. 36 человек загнали в амбар, обложили соломой и подожгли. Крики несчастных были слышны даже в палатке, где сидел Сяосун. Он зажимал уши, но это мало помогало, так как разыгралось и воображение. Сердце рвало желание застрелить Кавасиму, который там, в селе, руководил подчинёнными, но он понимал, что этим ничего не изменишь, таких кавасим много. А у него – миссия! Во имя и во славу Китая! И он не имеет права погибать из-за какого-то полковника.
Сяосун замер: до него вдруг дошло, что Кавасима действует тоже во имя и во славу – только своей злобной и агрессивной Японии, и, по сути, они ничем друг от друга не отличаются. У него слёзы навернулись от злости на такое открытие, он не хотел даже в самом малом походить на Кавасиму. А уж служить ему – тем более. Хотя… Полковник считает, что китаец служит ему – нет, дорогой, Ван Сяосун служит себе! По всей Маньчжурии он создал ячейки «спящих» агентов, которые должны «проснуться», когда начнётся неминуемое вторжение Японии, – но проснуться для чего? Кавасима считает, чтобы поддержать вторжение, Сяосун – чтобы поднять население против оккупантов. Но Японии сейчас не до захвата Маньчжурии – ей хочется как можно больше урвать у России. Поэтому Кавасима поддерживает внедрение Вана Сяосуна в советские органы власти.
А избиение в селе продолжалось.
Как потом подсчитали, всего в Ивановке погибли 257 человек, в основном старики, женщины и дети.
Полковника генерал Ямада представил к награде, но Кавасима попросил вместо ордена отпуск, чтобы повести сына в военное училище, к воротам новой жизни. Ямада обещал отпустить летом, когда начнётся приём в училища.
Ван Сяосун после отчёта направился в Благовещенск. Он собирался освободить большевиков-подпольщиков, сидящих в тюрьме в ожидании суда. Как – пока не знал, но при успехе это стало бы хорошим козырем в его игре.
18
Зимняя темень наступает быстро. В большом доме Шлыков, где обосновались семьи Саяпиных, Черныхов и Паршиных, собрались вечерять. Время скудное, хоть и обзавелись после погрома небольшим хозяйством – козой да курами, – однако застолья прежние теперь вспоминались как сказочные. Иван приносил жалованье есаульское в иенах, на них покупали в лавке муку, масло гречишное, крупы, ну и мясо иногда – всё было дорого. На этот раз дежурные по кухне Черныхи поставили на стол свежесваренную картоху, солёные огурцы и калбу, квашеную капусту, пяток порезанных луковых «репок» и плетёнку с аржаниной – Елена испекла свежий ржаной хлеб. От обеда осталась миска «веника» – смеси натёртых на мелкой тёрке сырой моркови и свёклы, политой духовитым гречишным маслом. Ребятишки уминали этот «веник» за обе щеки – и сладко, и для живота полезно.
В этот вечер была праздничная добавка – варёные яйца, ломтики сала и вяленой оленины – по случаю приезда на отдых главы Саяпиных, Ивана Фёдоровича, есаула Амурского казачьего войска. С ним приехали Илья и Павел – тоже главы семейств.
За кухонным столом все не умещались, поэтому сперва покормили детей, а их в общем семействе было восьмеро, включая годовичков Оленьку Саяпину и Валюшку Паршину, которые уже ели самостоятельно. Потом за стол уселись взрослые – три отца и три матери, Иван достал осьмериковый штоф[25] «Амурской очищенной», разлил по стопкам, сверкнул одиноким глазом:
– Ну, рòдные мои, будем здоровы!
Чокнулись, опрокинули и только занюхали аржаниной, как раздался стук, и входная дверь отворилась, впустив клубок морозного воздуха.
– Мир дому сему! – возгласил пришедший.
– Сам Гамов пожаловал! – провозгласил Илья.
Иван вышел из-за стола навстречу:
– Иван Михайлович! Проходи, дорогой, гостем будешь!
После того как Гамов на очередном Большом круге Амурского войска отказался быть атаманом («по состоянию здоровья»), отношения между друзьями детства резко улучшились. Когда-то, в давние-предавние годы они то ходили, обняв друг друга за плечи, то дрались «до первой крови», а нередко и дольше, пока не разнимали взрослые. Теперь встречались в редкие часы приезда Ивана Саяпина из бесчисленных рейдов против партизан, так что приход Гамова в столь поздний час никого не удивил, кроме, пожалуй, Павла Черныха, которого увёз буквально из-под расстрела Илья Паршин. Гамов тоже явно удивился, увидев за столом политического противника, однако поздоровался, протянув руку, и Павел не смог её не пожать. При виде этого довольно заулыбался Илья и потеплел насторожённый взгляд Ивана. Елена тоже облегчённо вздохнула.
Гамов разделся и выставил на стол две бутылки коньяка «Шустов», а с ними выложил хороший кусок копчёного кабаньего окорока, вызвав общий восторженный вздох:
– Ох, как прежней жизнью потянуло!
Елена бросилась нарезать окорок.
– Наскрёб по сусекам, – открыв бутылку и наполняя стопки, сказал Гамов. – Прощальный привет.
– Почто прощальный? – спросил Иван. – Уезжаешь, ли чё ли?
– Уезжаю, – кивнул бывший атаман. – В Харбин. Хочу учителем работать на КВЖД. Генерал Хорват говорил, что учителей не хватает, а это ж моя профессия. Люблю, знаете ли, ребятишек учить.
– А чё не у нас?
– У нас, оказывается, мест нет. Последние заняли сын Матюшенского с женой.
– А кто таков Матюшенский? – спросил Илья. Павел с Иваном переглянулись, пожав плечами, и у женщин в глазах был тот же вопрос.
– Вы Седого не знаете? – удивился Гамов. – Его ж в Благовещенске каждая собака знает. Газету держал – «Благовещенское утро»!
– Слыхать – слышали, а газеты у нас дед Кузьма читал, – Иван перекрестился на образа в красном углу.
– Да Бог с ним, с Матюшенским, и детьми его, – Гамов поднял стопку. – Помянем Кузьму Потаповича, Фёдора с Ариной и всех павших за правое дело.
Все встали, выпили, не чокаясь, и перекрестились. Гамов сразу налил ещё по одной.
– А теперь – во здравие ныне живущих и наше с вами здоровье!
– Э-эх, славно! – воскликнул Илья. – Будто с горки на саночках прокатилось.
Все одобрительно засмеялись и принялись за нехитрую снедь.
За столом место для Ивана Михайловича выпало рядом с Павлом.
– Гляжу: ты тоже крестишься, – сказал Гамов, аппетитно поглощая варёную картошку с квашеной капустой, политой постным маслом. – Большевики ведь Бога отрицают.