– Я – не большевик, – спокойно ответил Павел. – И в Бога я верю. В справедливого Бога. В того, который в душе всякого честного человека.
– Выходит, меня ты не считаешь честным человеком?
– С чего ты взял?
– Ну, ты ж в прошлом марте воевал против нас. В крови нас топил. А ведь мы, когда пошли против советов, ни одного большевика пальцем не тронули. В тюрьму определили – это да, по просьбе того же Мухина, чтобы защитить от разъярённых людей, но не то, чтобы расстрелять, не ударили ни одного. А вы что сделали с благовещенцами?! Для вас весь город был мятежным, значит, к стенке его! Это – честно? Это – справедливо?!
Гамов говорил вполголоса, но в словах его было столько боли и гнева, что Павла взяла оторопь, и он в который раз задумался, на чьей стороне правда. Однако спросил:
– А чё ж ты от своей правды в кусты сигаешь? «По состоянию здоровья» отмазался, а сам здоров, навроде марала. Партизан испужался?
Гамов покрутил головой и усмехнулся:
– Удивляюсь, с чего это народ так за большевиками пошёл. Мы самоуправление даём, а он отпихивается и в красное ярмо голову суёт. Да, царская власть была не сахар, так и советская не мёд. Ох, отыграется она на казаках, ежели победит! Нас же бешеными псами самодержавия называют, а с бешеными псами что делают? Правильно, пристреливают. Погоди, они с вашей помощью в силу войдут, а потом на костях ваших спляшут.
Павла охватила злость: тоже нашёлся ясновидящий!
– Народ не за большевиками пошёл, а супротив иноземного зверья и вас, которые на землю нашу это зверьё призвали, – осипшим от злости голосом выговорил он. – С большевиками потом разберётся и – будь уверен! – в новое ярмо голову совать не будет.
– Поживём – увидим, – снова усмехнулся, на этот раз с явной грустью, Гамов и повернулся к остальным сидящим за столом. – Ну, мне пора и честь знать. Прощевайте, дорогие мои!
Иван торопливо наполнил стопки. Выпили стоя, все, кроме Павла. Тот остался сидеть перед полной стопкой.
Гамов похлопал его по плечу и пошёл одеваться. Иван с Ильёй проводили гостя до дверей. Женщины и Павел остались за столом.
Хлопнула входная дверь, казаки вернулись к столу с волной холодного воздуха – продолжить вечерять. Одна бутылка коньяка осталась нераспечатанной, Иван подал её сестре – спрячь! – и налил всем «Амурской очищенной». Павел перелил коньяк из своей стопки в гамовскую и тоже налил себе водки.
– Об чём говорили? – спросил Иван.
Павел пожал плечами и опрокинул водку в рот. Зажевал калбой. Вопросов к нему больше не было.
Рано утром, едва лишь засинел восточный край неба, в дверь постучали. Павел с Еленой спали на кровати бабушки Тани, на кухне, за занавеской. Елена проснулась, растолкала мужа:
– Посмотри, кто там.
– Да кого принесёт в такую рань? – зевнул Павел. – Видать, послышалось.
– А вдруг за тобой пришли?! Гамов – ещё та сволота!
И, словно в подтверждение, стук раздался снова – правда не требовательно-властный, как стучат пришедшие с обыском или арестом, а спокойно-аккуратный, можно сказать, просительный.
Павел зажёг лампу, открыл дверь и вздрогнул: перед ним стоял Сяосун – в пимах, борчатке и собачьем треухе.
– Собирайся, – вместо приветствия сказал нежданный гость, входя в дом. – Уходим на тот берег. Лю Чжэнь доставит нас до Халасу или Бухэду, а там доберёмся до Забайкалья. В Верхнеудинске Краснощёков, он, я уверен, поможет.
– А я тебе зачем?
– Только что белые и японцы расстреляли и зарубили саблями двадцать большевиков, сидевших в тюрьме. Я не успел им помочь. Утром могут прийти за тобой.
Елена натянула юбку, прикрыла плечи шалью и вышла в кухню.
– Ни-хао, Сяосун, – поздоровалась так, словно виделись совсем недавно. Сяосун кивнул, он так и стоял у двери. – Проходи, гостем будешь.
– Не время гостевать, Елена. Собери мужа в дорогу.
– Надолго? – деловито спросила Елена, привыкшая к частым и продолжительным отлучкам Павла.
– Не знаю. Живы будем – вернёмся.
19
Студенты второго курса филологического факультета Национального пекинского университета были взбудоражены сверх всякой меры. Возбудил всех слух, что второкурсников не возьмут на всеобщую студенческую демонстрацию, назначенную на 4 мая. Дело в том, что 1 мая откуда-то стало известно, будто бы Япония на Версальской мирной конференции по окончанию мировой войны собирается предъявить права на германские владения в провинции Шаньдун, а это означало не что иное, как начало новой, теперь уже японской, колонизации Китая. Каждому образованному китайцу была известна хищная натура японской военщины: у всех перед глазами была судьба оккупированной Кореи. Десятки тысяч корейцев бежали в Китай, Россию, Вьетнам, Соединённые Штаты. Информация о Версале сработала как запал мощной бомбы. Собрание представителей университетов Пекина решило выйти на площадь Тяньаньмэнь и потребовать от Бэйянского правительства не подписывать версальский договор. Заодно решили попробовать изгнать из правительства двух министров и дипломата, запятнавших себя сотрудничеством с японцами: Цао Жулина, министра транспорта, Лу Цзунъю, министра валюты и посла Китая в Японии Чжан Цзунсяна.
Оскорблённые недоверием старших товарищей второкурсники отправили в Собрание представителей делегацию во главе с Ван Сяопином. Рыжекудрый парень был на курсе самым активным, к тому же разбирался в марксизме и много знал о революции в России, которой интересовалась вся молодёжь. А рыжинá его не только не удивляла, потому что многие знали, что отцом Сяопина был русский, но и породила среди парней моду красить волосы в такой же цвет. Не в подражание Сяопину – просто это нравилось девушкам. Одна из них, Пань Мэйлань, постоянно вертелась возле Сяопина и даже сама покрасилась, но не в рыжий, а в золотистый цвет, что привело Сяопина в восторг, и его чувства к ней из дружеских сразу же перепрыгнули во влюблённость. Мэйлань тоже стала членом делегации.
Кстати сказать, Сяопин не захотел воспользоваться приглашением тётушки Фэйсянь жить у неё и ни разу не был в гостях. Во-первых, потому, что получил место в общежитии, а во-вторых, просто постеснялся. А может, наоборот: сначала постеснялся, а потом добился места в общежитии. В общем, даже не знал, где её дом.
Эта пара – Сяопин и Мэйлань – была на острие атаки второкурсников на Собрание представителей.
– Вы почему нас отстраняете от демонстрации? – налетела Мэйлань на председателя Собрания.
– Да, кто вам дал такое право? – поддержал подругу Сяопин.
Остальные члены делегации одобрительно зашумели.
– Сначала, кто вы такие? – отбил атаку председатель.
– Мы – второй курс филологического факультета! – гордо заявил Сяопин.
– Очень хорошо! Потом, с чего вы взяли, что мы вас отстраняем от демонстрации?
– Так говорят… – немного растерянно сказала Мэйлань.
– Говорят, что в Шанхае мышей доят, – усмехнулся председатель. – Наоборот, нам каждый человек дорог. Чем многочисленней будет демонстрация, тем лучше.
– Так мы пойдём? – осторожно спросил Сяопин.
– Конечно! Если не передумаете. Сбор у главного входа четвёртого мая в два часа после полудня. Вместе мы – сила!
– Вместе мы – сила! – хором грянула делегация и с весёлым шумом вывалилась из кабинета.
В назначенное время у главного входа собрались не менее двух тысяч студентов. Пришли и преподаватели: Сяопин заметил Ли Дачжана и Чэнь Дусю. Мэйлань едва не опоздала: помогала сестре купать полугодовалую Юнь.
С шутками и смехом колонна двинулась на площадь Тяньаньмэнь. Старшекурсники разных факультетов изготовили транспаранты и плакаты с требованиями не подписывать Версальский договор, не пускать Японию в Шандунь и немедленно уволить министров и посла. Младшие несли разноцветные флажки; Сяопин изготовил большой красный флаг с чёрным иероглифом 打倒 – «Долой!» Что именно «долой», не написал – не додумался. Была бы рядом мама, она бы подсказала, но мама была в Харбине. Сяопин решил, что красного цвета достаточно: в Китае он означает силу, мужество, а у русских – это цвет революции.
На площадь стеклись студенты всех тринадцати университетов Пекина. Скандировали лозунги. Вокруг быстро собрался народ – не только зеваки, но и сочувствующие, потом появилась полиция. Сначала не вмешивалась, только наблюдала, но потом на автомобиле примчалось полицейское начальство, приведя за собой колонны полицейских и автофургоны для арестантов, из рупоров посыпались команды – и началось!
Полицейские с бамбуковыми палками ринулись на студентов со всех сторон. Удары сыпались направо и налево – по головам, спинам, рукам и ногам. Не жалели никого. Упавших хватали и тащили к автофургонам.
Поначалу молодёжь растерялась, но быстро оправилась и начала давать отпор. Отбивались древками плакатов и транспарантов, кое-кто отнимал у полицейских их оружие и пытался орудовать палками, как шаолиньские монахи; некоторые старшекурсники применяли приёмы «длинного кулака» чанцюань и «короткого кулака» дуаньдацюань.
В общем, кипела настоящая драка.
Сяопин защищал Мэйлань приёмами шаолиньцюаня, которым его обучал дядя Сяосун во время своих нечастых приездов.
Первый раз это случилось, когда десятилетний Сяопин пришёл из школы с большим синяком под глазом. «Кто побил?» – коротко спросил дядя. «Старшеклассники», – хмуро ответил племянник.
Сяосун не стал выяснять за что, понятно было – за непохожесть на обычного китайца. Только уточнил:
«Сколько их было?» – «Трое», – вздохнул Сяопин. «Ну, с тремя ты справишься голыми кулаками, – засмеялся дядя. – Будем учиться».
Первые уроки шаолиньцюаня прошли тут же, в гостиной, понадобилось только вынести стол и стулья и переодеться в более удобные штаны и рубашку. А через несколько уроков и самостоятельных тренировок Сяопин уже более или менее сносно овладел техникой ударов ситуй, тицзяо, фыньтуй и сюаньфэнцзяо, позициями ног и передвижениями. И чем старше становился, тем больше занимался кун-фу и у-шу; мастерства монахов, конечно, не достиг, но постоять за себе смог не единожды. И старшеклассников, обидевших его, как-то раз, при случае, хорошо наказал.