Фэнсянь, конечно, многое замечала, однако не вмешивалась, предоставляя событиям развиваться естественным путём. Но однажды Сяопин задержался где-то по делам, Мэйлань пришла домой одна и, улучив момент, когда сестра не была занята детьми, а читала какую-то книжку, спросила:
– Фэн, а как ты познакомилась с Сяосуном? Кто первым признался в любви? Когда вы стали близки?
– Ишь, какая прыткая! – отложив книгу, засмеялась Фэнсянь. – Всё возьми тебе и выложи! А своими чувствами жить не хочешь? Или – уже не можешь?
Мэйлань залилась краской, но преодолела себя и вскинула голову:
– Хочу, но не могу! Он молчит, будто ничего не замечает, а у меня голова кругом идёт и всё внутри дрожит.
– А мне кажется, что он уже давно голову потерял, потому и молчит.
– Ну, расскажи, как у вас было с Сяосуном? Пожалуйста!
– Как-как… Он меня от пожара спас, с третьего этажа без лестницы на себе спустил.
– Как это – на себе? Ты что, на нём верхом сидела?
– Сидела.
– И не боялась?!
– Ещё как боялась! Но виду не подавала.
– Какие мы с тобой похожие! Я тоже боюсь, но виду не подаю.
Фэнсянь обняла сестру, прижала к себе:
– Конечно, похожие. Только мне тогда было шестнадцать лет, а тебе уже восемнадцать.
Мэйлань высвободилась:
– Ну, ладно, спас, а потом?
– Мне негде было жить, документы и деньги сгорели, и он поселил меня в гостиницу. Я так устала, что сразу заснула, а он спал на стульях. А утром… – Фэнсянь замялась. – Утром я испугалась, что он видел меня раздетой, заплакала, а он обнял меня и стал утешать…
– И – что? – жадно спросила Мэйлань.
– И – всё!.. – Фэнсянь глубоко вздохнула, вспомнив то утро. – Больше я не боялась и была просто счастлива. Мы тогда стали мужем и женой.
– Но… кто-то должен сделать первый шаг. Сяопин не сделает, он такой застенчивый!
– А ты заплачь… в общем, сама сделай что-нибудь, чтобы он тебя обнял. Обними покрепче, а дальше – уж как получится. Только будьте осторожны.
– Что ты имеешь в виду?
У Фэнсянь округлились глаза:
– Ты что, правда не понимаешь?! Детей вам рано заводить, вот что!
Мэйлань махнула рукой:
– Детей! Скажешь тоже! Откуда они возьмутся?
– Оттуда! – рассердилась сестра. – Я счастья тебе хочу, а ты глупые вопросы задаёшь. Иди, вон, кажется, Сяопин пришёл.
Мэйлань упорхнула в прихожую.
– Ты где пропадал? – набросилась она на юношу. – Я уже соскучилась!
– Я тоже скучал. – Сяопин не ожидал такого напора, да ещё с явным интимным подтекстом, смутился и заспешил: – Извини, Мэйлань, я что-то устал, мне надо отдохнуть.
Девушка растерялась, вся её решительность испарилась, и она отступила, пробормотав:
– Ну, если устал, иди отдыхай.
Сяопин поздоровался с Фэнсянь и скрылся в комнате, которая была предоставлена в его распоряжение. Там упал на кровать, лицом в подушку, кровь стучала в висках: «Дурак! Какой же ты дурак! Дурак и трус! Она к тебе со всей душой, а ты… Ничтожество!»
Мэйлань вернулась к сестре на кухню и села за стол. Фэнсянь поставила перед ней тарелку, полную фуши – это соевые бобы с мясом и овощами, – ласково погладила по голове и села напротив. Мэйлань залилась слезами:
– За что?! Почему он так со мной?!
– Успокойся, Мэй, – сказала Фэнсянь, с нежностью глядя на сестру. – Ничего плохого он тебе не сказал – просто устал человек, а ты на него, как вихрь, налетела. Он и так лишний шаг ступить стесняется. Подойдёшь потом к нему, извинишься.
– Я? – Мэйлань подняла голову, слёзы моментально высохли. – Почему я? Это он должен извиниться!
– Цветок не распустится – плод не завяжется[30], – загадочно сказала Фэнсянь.
– О чём ты? – удивилась Мэйлань.
– Подумай о себе, прежде чем судить других[31]. Подумай хорошенько.
– Что ты меня пословицами кормишь?! – рассердилась Мэйлань. – Я же филолог!
– А ты фуши не ешь – вот и кормлю, – засмеялась сестра.
– Ну, знаешь, в бумагу огонь не завернешь![32]
– Тебя, значит, огонь одолевает? Только знай: в морозную погоду и огонь холоден[33].
– Да ну тебя! – совсем рассердилась Мэйлань, вскочила и убежала в свою комнату.
Фэнсянь покачала головой и снова взялась за книгу, всю обложку которой занимали иероглифы 中国谚语和俗语[34].
Мэйлань не могла уснуть. Ей не давали покоя слова сестры про холодный огонь. Какой же он холодный, если тело волнами окатывает жар, а лицо просто обжигает ладони?! И глаза Сяопина, прекрасные голубовато-зелёные русские глаза, до смешного испуганно-растерянные в тот момент, когда она сказала, что соскучилась, не перестают притягивать и мучить! Как он там, спит, наверное? Да разве это возможно – спать, когда она места себе не находит?!
Мэйлань встала и, как была, в шёлковой ночной рубашке на голое тело, вышла из комнаты в коридор. В квартире стояла плотная, казалось, непроницаемая тишина. В конце коридора было окно, выходящее на улицу, но и оттуда не доносилось ни звука: город спал мёртвым сном. Окно слабо светилось отдалённым светом, который висел в коридоре мерцающей кисеёй, придавая ему готический вид. Только привидения не хватает, подумала Мэйлань, и, словно уловив её мысль, в коридор бесшумно открылась дверь – это была дверь комнаты Сяопина. Девушка едва не вскрикнула, увидев в проёме двери белую фигуру, но в следующую секунду оказалась в объятиях и потеряла всякую связь с реальностью.
Очнулась она от лёгких, ласкающих прикосновений горячих губ: Сяопин целовал её ноги. Она лежала на кровати – похоже, не на своей, – а он целовал ей колени, осторожно приподнимая край рубашки. Ей было так приятно, что не хотелось двигаться, она всем сердцем желала, чтобы это наслаждение длилось и длилось, и боялась спугнуть Сяопина, который, хоть и робко, и медленно, продолжал продвигаться с поцелуями выше и выше. Так он и до утра не доберётся до главного, лениво подумала Мэйлань, и мысль эта была настолько неожиданна и реалистична, что пронизала её, как током. Она приподнялась на локтях, и Сяопин мгновенно отпрянул. Испугался, почему-то удовлетворённо подумала она, и ей стало смешно от этой удовлетворённости. Вдруг вспомнилась перестрелка с сестрой пословицами и «холодный огонь» по отношению к Сяопину, и, словно призыв к действию, пришла на ум ещё одна поговорка: «Без огня хворост не загорится». Огня-то в достатке, а как «разжигать хворост», она не знала. Знает ли Сяопин? Скорее всего, нет. Хорошо было Фэнсянь – у Сяосуна наверняка опыт имелся, а она, Мэй, совсем глупая, постеснялась у сестры спросить. Вот и выкручивайся, как сумеешь.
«Дорога в тысячу ли начинается с первого шага». Чёрт бы побрал эти пословицы-поговорки, но как же они мудры!
Мэйлань решительно сняла рубашку и сказала громким шёпотом Сяопину, стоявшему столбом возле кровати:
– Иди ко мне.
21
Год девятнадцатый пролетел для Ивана Саяпина в рейдах, как в угаре. Сотню бросали по области из конца в конец: мелкие отряды партизан сжигали мосты, разбирали рельсы, даже пускали под откос военные эшелоны и бронепоезда. Крупные – а это были объединения, называвшие себя партизанскими армиями, – вступали в бои с оккупантами и белогвардейцами и, бывало, одерживали победы.
В борьбе с ними главной силой, разумеется, были японские войска, оснащённые пулемётами и полевой артиллерией, – белые же, вот как сотня Саяпина, считались вспомогательными. Хотя они иногда свирепствовали хуже оккупантов. Саяпин беспредела не допускал, баб и детишек жалел, с мужской частью мятежного населения разбирался по справедливости. Из-за этого бывали стычки с начальством, ему вменяли в вину мягкотелость и даже потворство повстанцам, грозили отстранением от командования сотней, но карать не решались: всё-таки командиром он был отменным.
Домой Иван заявлялся всегда неожиданно, как правило, вечером – зверски усталый, исхудавший, грязный, в пропотевшей одежде. Заходил во двор, ведя Воронка в поводу, ставил его в завòдне к кормушке с овсом и сеном и шёл в дом, тяжело ступая, похлёстывая нагайкой по сапогу. Распахнув дверь, вырастал на пороге и говорил всегда одно и то же:
– Здорово живёте!
Так было и на этот раз.
– Тятя! Тятя!
Кузя и Федя, и даже четырёхлетняя Маня бросились к отцу, облепили его; Настя с годовалой Оленькой стояла у печи, улыбалась, а по щекам текли слёзы.
– Ну, чё ты, чё? – обнял жену Иван. – Живой же, непораненый. А ты кажную встречу слёзы льёшь.
– Это с радости, что с войны вернулся. Кто-то ведь и не возвращается…
Иван помрачнел. Что правда, то правда: раз от разу сотня не досчитывалась казаков, а пополнение брать неоткуда. Вот и последний долгий рейд под Желтоярово, где состоялся жестокий бой с большим отрядом партизан, стоил жизни пяти казакам. Партизаны отступили, но он понимал, что победа эта временная. У него было предчувствие, что скоро закончится его боевая жизнь, и не знал, радоваться этому или печалиться. Склонялся к тому, чтобы радоваться: устал скакать, стрелять и шашкой размахивать – ладно бы иноземному врагу жизнь укорачивать, а то ведь своему брату амурскому, казаку да крестьянину. Что он, твой брат, права не имеет свою жизнь по своему хотению устраивать? Ты ведь тоже не желаешь под кого-то подстраиваться, под тех же большевиков.
Обнял Иван и Елену с детьми, сидящими за ужином. Кати не было, она сказала, что опасается потерять жильё, и уехала с Валюшкой в Бочкарёво. Правда, и Елена и Настя решили, что там ей проще встречаться с мужем, который вообще стал редко заезжать в Благовещенск, проводя какую-то странную «связную» работу. Елена, зная об участии Ильи в подавлении гамовского выступления, подозревала, что он связывает партизанские отряды, но Настю и Катю в свои подозрения посвящать не стала. Ей хватало горестных размышлений об исчезновении Павла: как ушёл с Сяосуном на морозном рассвете, так и пропал. Однако сердце подсказывало: жи