Вагранов жил во времянке, отведённой ему Ставцевой; она три-четыре раза в неделю приходила к нему ночевать. Это их устраивало, и дети Пелагеи не возражали. Даже наоборот, предлагали им жить вместе, дядя Митя им нравился. Он вечерами рассказывал про планету Земля, про разные страны и народы, а то и вообще про Космос и другие планеты; учил их физике, математике и черчению; знакомил с разными механизмами и устройством паровоза и парохода. Пелагея тоже слушала с удовольствием, но жить по-другому не соглашалась – не хотела, как сказала, привыкать к хорошему. Она весьма трезво смотрела на жизнь, в первую очередь на свою, и была уверена, что рано или поздно Дмитрий из неё уйдёт.
Дмитрий никогда не был женат, его пугало деловое слово «жена» и жутко раздражало манерное «супруга», а «сожительницей» называть Пелагею он категорически не желал: это слово казалось ему вообще отвратительным. «Подруга» – было, пожалуй, самым подходящим. Ему казалось, что оно дышало благородством и достоинством.
Получив в своё распоряжение времянку, Дмитрий с удивлением почувствовал нечто необъяснимое. Брат Василий назвал бы это состояние счастьем, но нигилист Митя остерёгся и с внутренней усмешкой дал ему определение – «нежданное временное пристанище». Правда, честно сказать, оно ему самому показалось дурацким, он даже рассердился на себя за то, что так казённо-канцелярски оценил столь замечательный подарок щедрой русской души. Во времянке была русская печь с лежанкой, стол, табуретки, кровать с мягкой чистой постелью, два небольших окна с занавесками-задергушками, полки с необходимой посудой, и всё это вместе создавало ощущение милого сердцу уюта, которого у него никогда не было.
Первым делом он наколол дров и затопил печь, хотя нужды в том не было, погода стояла тёплая. Но очень уж ему захотелось посидеть, глядя на живое пламя – не в костре, который на каторге палили постоянно, а в печи, среди обжитых стен.
На огонёк заглянула Пелагея и сразу поняла его состояние. Он оглянуться не успел, как она сама и её девочки накрыли стол нехитрой снедью. Ржаной хлеб, малосольная калуга[36] сочными ломтями, варёная картошка, зелёный лук и огурцы с грядки – что ещё надо русскому человеку, тем более пришедшему с холода каторги?!
– Вы мне настоящее новоселье устроили! А у меня и на стол поставить нечего, – расстроенно сказал Дмитрий.
– И не надо! Чаю попьём. Варя, Даша, зовите братьев. – Пелагея подождала, пока девочки убежали, и сказала: – У нас в семье не пьют. Муж не пил и нам заказал.
– А я за семь лет отвык, – усмехнулся Дмитрий. – Так что всё в порядке.
Он действительно давно уже не нуждался в спиртном подогреве и чурался пьяной компании и бестолковой болтовни – наоборот, ему нравились добрые умные разговоры за чашкой чая, и заявление Пелагеи о чаепитии очень его порадовало. На том и сошлись.
– Так что там за новости? – обнимая податливое тело подруги, поинтересовался Дмитрий.
– Вниз по Амуру идёт партизанская армия какого-то Тряпицына. Вроде бы собираются освободить от японцев Николаевск.
– Хорошее дело! – одобрил Дмитрий. – С ними пора посчитаться. Сахалин оккупировали, на Нижний Амур забрались. Колчак с ними уживается. Белые, почитай, в каждой деревушке сидят.
– Вот они нынче от партизан и разбегаются.
Белых, этих царских последышей, Дмитрий ненавидел, но в то же время и опасался. Когда до Де-Кастри дошло известие об Октябрьском перевороте и о том, что новая власть, советская, распространяется по России, он обрадовался и попытался создать Совет рыбацких депутатов. Его высмеяли.
– Не выдумывай, Митрий, – сказал председатель артели Реутов Митрофан Степанович, однолеток Вагранова. – На кой ляд он сдался, твой Совет? Правление у нас выборное? Выборное. Для ревизии ежегодной комиссию выбираем? Выбираем. Все хозяйственные вопросы обсуждаем, за решения голосуем? Голосуем. Помощь при нужде оказываем? Оказываем. Никто обижен не был.
– Всё так, но мы в полной зависимости от рыбозавода, куда сдаём улов, – возразил Дмитрий.
– А ты думаешь, при новой власти мы будем независимы?
– Конечно! Рыбозавод станет народным и наступит равноправие.
– И-и, милок, равноправия не будет никогда! – сказал, как отрубил, Реутов. – Ты ж образованный, подумай своей умной головой. Всяк человек норовит выгоду иметь, и никакая власть этот норов не урезонит.
Дмитрий подумал и отступил, два года работал, не обращая внимания на приходившие время от времени новости о потрясениях и войнах: они были далеко, а он не в том возрасте, чтобы бежать на край света ради справедливого устройства мира. В конце первого года в посёлке появился полицейский чин с приказом начальника Мариинского отделения полиции об основании участка. Из приказа было ясно, что Верховным правителем России стал адмирал Колчак. Митрофан Степанович повертел приказ, вздохнул и вернул предъявителю:
– Ну, адмирал так адмирал. А что, милок, ты тут делать будешь? Где жить, где служить? Чем питаться, чем заниматься? У нас и без полиции полный порядок.
«Милок» вернулся в Мариинск, и колчаковская власть декастринцев больше не беспокоила. Впрочем, как и японская оккупационная администрация, которую интересовали главным образом золотодобыча и строевой лес на Нижнем Амуре. Золота в Де-Кастри не было, строевого леса – тоже, поэтому японская эскадра, шедшая к Николаевску, только заглянула в бухту и прошла дальше. Вагранов плюнул ей вслед, понимая: как бы ни кипело его русское сердце от желания поквитаться с подданными Страны восходящего солнца за 1905 год, сделать что-либо он не в состоянии.
А вот сейчас, услышав о партизанской армии, идущей освобождать Нижний Амур от интервентов и продажных белогвардейцев, он загорелся вновь надеждой сделать для России что-то значимое.
Пелагея моментально учуяла его настроение, расстроилась до тайных слёз, однако виду не подала и не стала Митю ни от чего отговаривать. Пусть будет что будет.
Через несколько дней, сразу после Рождества, на санях в Де-Кастри прибыла команда – сорок восемь солдат и добровольцев из жителей Николаевска во главе с подполковником. Подполковник явился в правление артели, когда там находились председатель и Вагранов.
– Ты – местная власть? – без предисловий спросил он Реутова.
– Никак нет, ваше высокоблагородие, – с чуть заметной издёвкой ответил Митрофан Степанович. – У нас анархия.
– Как это? – удивился подполковник.
– А так. Безвластие.
– Ты давай не шути, а то у меня разговор короткий, – грозно начал полковник.
– А я не шучу. У меня под началом одни лишь рыбаки.
– Мне всё равно. Команду надо разместить по домам. Займись.
– Я же вам сказал: я не власть. Слушать меня никто не обязан. Размещайтесь сами. Хоть тут, в правлении, если поместитесь. Больше мне предложить нечего.
– Чёрт побери, мы же вас пришли защищать! – вскипел подполковник.
– От кого, ваше высокоблагородие? На нас никто не нападает.
– От красных, разумеется.
– А кто это? Мы красных никогда не видели. Жёлтых встречали, да они мимо прошли. Может, и красные пройдут. А?..
Подполковник неожиданно тяжело вздохнул:
– Может, и пройдут… Ладно, – махнул рукой, – идите. Сами разберёмся.
Разобрались. Где уговорами, где угрозами, а где по добросердечию русской души бòльшая часть команды разместилась по домам жителей посёлка, а десяток солдат вместе с подполковником заняли правление артели. Распределили и лошадей с санями.
Красные появились через несколько дней. Вернее, один красный. На одноконных прогулочных санках. Молодой красивый парень в полушубке, перетянутом портупеей, с красным бантом на груди, однако без оружия, но с белым флагом.
– Э-э-эй, колчаки! – закричал красный, размахивая флагом. – Двигай сюда, на построение!
Подполковник вышел на крыльцо в шинели внакидку.
– В чём дело? – грозно начал он. – Кто таков? Зачем явился?
– Всё обскажу, ваше благородие. Как только все твои служаки соберутся.
Команда собралась быстро. Выстроились в две шеренги на площадке перед правлением. Подоспели любопытные жители, пришли члены правления. Вагранов с Пелагеей немного припоздали, но зычный голос красного разносился в морозном воздухе по всем, казалось, уголкам посёлка. Так что слышно было всё.
– Я – командующий Амурской партизанской армией Яков Иванович Тряпицын, – говорил красный. – Я пришёл к вам без оружия, как парламентёр. У меня тысяча пятьсот проверенных в боях товарищей. Мы идём, чтобы освободить русский Амур от заморских интервентов. Вы этим интервентам служите, то есть предаёте свою Родину. Подумайте! Мы можем вас уничтожить, но не хотим лишнего кровопролития. Вы ещё можете послужить Отечеству. Поэтому предлагаем сложить оружие и разойтись. Кто пожелает, может к нам присоединиться – вместе будем бить врагов России.
Подполковник слушал его речь, по-прежнему стоя на крыльце, лишь надел шинель и портупею. Молчал и водил взглядом по шеренге солдат.
А Тряпицын продолжал:
– За службу в армии Колчака никого преследовать мы не будем. Ошибаться может каждый, но ошибки надо исправлять. Да и самому Колчаку осталось править недолго: Красная Армия Советской России прижала его к Байкалу, и скоро он ответит за свои злодеяния перед справедливым судом. Так что решайте свою судьбу сами.
Наступила пауза. Солдаты и добровольцы переглядывались, не решаясь сделать первый шаг. А Дмитрия вдруг окатила мощная волна возвышающей энергии. Он понял, что готов пойти за этим человеком куда угодно. И надо сказать, потом не раз был свидетелем, как эти волны, исходящие от молодого, распахнутого жизни человека, увлекают толпы людей.
Дмитрий взглянул на Пелагею, державшую его под руку. Она ответила взглядом, умоляюще-беспомощным, однако руку убрала и ничего не сказала. Он решительно вышел из толпы любопытных и обратился к Тряпицыну:
– Товарищ командующий, запишите меня. Дмитрий Вагранов, бывший политзаключённый. Инженер-путеец. Может, пригожусь.