димо, перед капитуляцией белых. На самом верху холма лежали изуродованные парламентёры.
Дмитрия стошнило от этой гекатомбы[38]. Его товарищи стояли в растерянности. Они, конечно, не были ангелами: занимая селения, им приходилось расстреливать действительных и возможных врагов советской власти, бывало, некоторые, особенно из среды уголовников, издевались над жертвами, – но, чтобы устраивать такое, что-то вроде скотомогильника…
– Ах, они, гады! – сказал один из них, бывший рыбак, по прозвищу Жерех. – Мы им мир, а они… – и выругался длинно, матерно, с душевной болью.
– Мы им тоже устроим Варфоломеевскую ночь, – сплюнул второй, из учителей.
Третий промолчал, но Дмитрий увидел в его глазах самую настоящую тьму и понял, что пощады от него никому не будет.
В одной из комнат, видимо, в кабинете начальника контрразведки, они нашли картотеку с сотнями карточек, на которых каллиграфическим почерком были указаны фамилии, имена, отчества, чины или должности, или просто социальное положение и адреса.
– Чё это? – спросил Жерех.
– Это, парень, их агентура, – пояснил учитель. – Наш чекист разберётся.
– А кто у нас чекист? – спросил Дмитрий. Ему до сего дня не приходилось сталкиваться с «чрезвычайкой».
– Да Беляев. Говорят, его председатель Военревштаба Бойко-Павлов назначил.
– А-а, знаю, – кивнул Дмитрий и обратился к рыбаку: – Жерех, у тебя вещмешок пустой, давай туда картотеку сложим. И аккуратней, не выроните. Чтобы ни одна сволочь от возмездия не ушла.
На следующий день партизаны хоронили расстрелянных. Это были семнадцать человек – работники советских учреждений, партийные активисты и просто сторонники народной власти. Первыми в длинной веренице были гробы с телами парламентёров.
На прощании командующий сказал, глядя в пространство, словно обращаясь к вселенной:
– Вы, приспешники капитала и защитники кровожадного империализма, ещё вчера ходившие с белыми повязками, не мечтайте, что вас спасут нацепленные сегодня красные банты. Помните, что тайком за нашей спиной вам работать не удастся. Царство ваше отошло! Будет вам ездить на согнутой спине рабочего и крестьянина. Уходите к тем, чьи интересы вы защищали, так как в наших рядах вам места нет. Помните вы все, что будет есть только тот, кто станет сам работать. Не трудящийся да не ест!
В городе начались аресты. Год назад, в 1918-м, большая группа золото- и рыбопромышленников, торговцы и предприниматели подписали обращение к Японии, приглашая её войска для наведения порядка на Сахалине и Нижнем Амуре, благодаря чему в Николаевске появился японский гарнизон. Те, кто подписывал, стали первыми арестантами как предатели России. Дальше начали использовать картотеку белой контрразведки. Сторонники Колчака и атамана Калмыкова (нашлись и такие), секретные сотрудники, офицеры, чиновники, преподаватели школ и училищ, члены их семей постепенно заполняли камеры двух тюрем. В городе появилась большая группа, около семидесяти человек, освобождённых уголовников с Сахалина – их называли «сахалами», – во главе с молодым каторжанином Овчинниковым – они особенно усердствовали, избивая арестованных дубинками, железными прутьями, не жалея ни женщин, ни стариков, ни детей.
В первые дни расстрелов было мало – высшую мену применили лишь к белогвардейским офицерам и явным приспешникам белых. Но городская буржуазия понимала, что это лишь начало, и город затаился в страхе. Зато неожиданно проявили себя японцы. Солдаты нацепляли красные банты, братались с партизанами, говорили, что они тоже «боршевики» – в общем, изо всех сил показывали, что их незачем опасаться.
– Не к добру это, – говорил Дмитрий командующему. – Они к чему-то готовятся, – но тот отмахивался: верил, что таким образом работает подписанное японцами перемирие, и особо приказал иностранцев не трогать. Мало того, он настолько поверил в порядочность майора Исикавы, что разрешил ему пользоваться радиотелеграфом крепости Чныррах. В городе были большие диаспоры китайцев и японцев, жили и работали представители иностранных компаний. Диаспоры тревожились за свою безопасность, однако надеялись на защиту соплеменников из гарнизона и отряда канонерок.
Тряпицын отмахивался, так как у него стремительно развивался роман с особоуполномоченной. Это тревожило членов штаба, потому что Лебедева потребовала права пользоваться городской радиостанцией для связи со своим руководством, причём послания шифровала.
– Яков Иванович, – говорил начальник штаба Наумов-Медведь, – мы же не знаем, что она там передаёт. Может, она японская шпионка и подведёт нас под монастырь.
Тряпицын никого не слушал. Когда Вагранов на правах старшего годами посетовал, что командующий потерял голову из-за Лебедевой в ущерб своим непосредственным делам, Яков сказал:
– Эх, Дмитрий Иваныч, Дмитрий Иваныч! То ли вы никогда молодым не были! Я ещё не встречал таких женщин, как Нина! Я ведь и с Серёжкой Лазо рассорился из-за неё. Мы оба прапорщики, правда он на три года старше, зато у меня Георгиевский крест за храбрость. Но Нинка нами вертела, как хотела. А тут… стоило лишь дотянуться!
12 марта должен был состояться областной съезд советов. Ему предстояло закрепить восстановление советской власти на Амуре и Сахалине. Член областного исполкома и штаба армии большевик Железин потребовал обеспечить охрану съезда. Партизанам оружия не хватало, поэтому Тряпицын обратился к майору Исикаве с просьбой выделить небольшое количество винтовок, пулемётов и патронов. Майор отказал – утверждение советской власти не входило в планы японского командования. Тогда от партизанского штаба последовало требование: в течение двух дней сдать всё оружие под охрану партизан. Для общего спокойствия. Исикава понял, что японский гарнизон могут просто интернировать.
Это послужило спусковым крючком для последующих событий. Так думали многие из оставшихся в живых, но на самом деле всё было иначе. Ещё в начале марта верховное японское командование выпустило секретный приказ о подготовке одновременного разгрома всех советских сил, и майор воспользовался этим приказом. В ночь на 12 марта партизанские подразделения в Николаевске были атакованы силами гарнизона и примкнувшими к ним членами японской диаспоры. Первым подвергся нападению штаб. Его забросали ручными гранатами и подожгли. Непрерывно строчили пулемёты. Так же японцы действовали против казарм и других мест расположения партизан, о которых они прекрасно знали.
Одним из первых погиб начальник штаба Наумов-Медведь. Тряпицын был ранен в обе ноги и не мог идти. Лебедева и Вагранов были рядом с ним. Дымом пожара заволокло помещения, стрельба шла непрерывно.
– Уходите, оставьте меня, – приказал Яков.
– Ещё чего! – отозвалась Нина, выискивая цель стволом маузера.
– Мы вас не бросим, – подтвердил Дмитрий.
– Я приказываю!
– Да пошёл ты… – Нина завернула такой мат, что мужчины захохотали.
– Я сейчас… – Дмитрий исчез в дыму и через минуту вернулся с двумя одеялами. Нина поняла, что он содрал их с кровати в спальне командующего.
Они уложили Якова на одно одеяло, прикрыли вторым, Дмитрий перевязал укладку ремнём портупеи и, пригибаясь, поволок командира сначала к окну, потом с помощью Нины вытащил его наружу к задней стене штаба – с этой стороны стрельбы было меньше. К ним подбежали несколько человек, помогли перенести раненого в укрытие между поленницами дров, запасённых на зиму бывшими хозяевами дома.
Стрельба вдруг прекратилась, издалека послышалось «ура». Это пришёл на выручку Горно-Амгуно-Кербинский полк под командованием большевика Будрина.
28
Японский гарнизон в двухдневных боях был уничтожен полностью. Раненого Исикаву застрелил лично командир полка. А после этого начались расправы, в соответствии с картотекой контрразведки, но и не только. Рассвирепевшие от коварства японцев партизаны не жалели ни старого, ни малого. Патроны экономили, поэтому убивали всем, что попадало под руку, даже поленьями дров. Японская диаспора, насчитывавшая около пятисот человек, была вырезана полностью; в том числе вице-консул с семьёй. Спаслись лишь двенадцть японок, бывших замужем за китайцами, – их семьи принял на борт канонерок китайский коммодор Чэнь Шиин. Там же укрылись со своими родными иностранные коммерсанты.
Кровавая вакханалия продлилась до начала апреля, после чего жизнь постепенно стала возвращаться в прежнее русло, хотя, конечно, прежним его называть уже было нельзя. Изменилась обстановка, изменились люди, даже воздух, казалось, пропитался злом. Город и партизаны стали смертельными врагами.
Стал другим Яков Тряпицын. Из прежнего весёлого и дружелюбного командира он превратился в жестокого диктатора. Видимо, ему передалось, как зараза, общее настроение партизан. Под стать ему изменилась и Нина Лебедева. Тряпицын назначил её начальником штаба вместо убитого Наумова, и она начала командовать ликвидацией «враждебных элементов». Тюрьмы были переполнены, а волна арестов нарастала. По ночам «сахалы» выводили на лёд Амура ранее схваченных и убивали их без лишнего шума, освобождая места для новых заключённых. Трупы спускали в проруби. Нередко арестованных не доводили до тюрьмы – убивали прямо на улице, и трупы опять же спускали под лёд. Однажды это увидел Вагранов, выйдя ночью подышать свежим воздухом. Он бросился к командующему:
– Яков Иванович, людей убивают самым зверским образом!
– Они против советской власти, значит против народа, – зло сощурив глаза, ответил Тряпицын. – Поэтому должны быть уничтожены – это жестокая необходимость гражданской войны.
– Но там же и дети! Невинные дети!
– Если их оставить, из них вырастут беспощадные враги нашей власти. Поймите, Дмитрий Иванович, кто не с нами – тот против нас. Мы сейчас – лицом к лицу с теми, кто ненавидит и презирает народ. Дайте им волю, и они утопят нашу власть в крови, не пощадят ни стариков, ни женщин, ни детей. Так уж лучше мы утопим их! Во имя светлого будущего простых людей – рабочих, крестьян, казаков. Да, мы – убийцы, но мы – убийцы зла, зла в любом обличье! Такая нам выпала доля.