ом!
…Ивана привезли в какой-то дом в Старом городе. Он понял это, когда по путепроводу пересекали железную дорогу, потом петляли по переулкам. Всю дорогу его спутники молчали, и Иван не навязывался с вопросами. Придёт время – всё скажут.
Привезли, пригласили выйти. Вежливо попросили, без насилия, не сравнить с тем, как усаживали в машину.
Иван вышел, осмотрелся. Тёмный двор, двухэтажный дом с чёрными окнами, в двух окнах – электрический свет. Людей не видать и не слыхать.
– Пройдёмте, господин есаул, – показал рукой в темноту один из спутников.
Ишь ты, «господин есаул»! Уже два года Иван не слышал такого обращения. Похоже, от него чего-то хотят по военной части.
В комнате, ярко освещённой электричеством, находились двое мужчин в цивильной одежде, но по выправке явно люди военные. И точно, одного он узнал – бывшего заместителя атамана Амурского казачьего войска генерала Сычёва. Второй тоже кого-то смутно напоминал, но кого именно – вспомнить не успел. С его приходом оба встали и представились:
– Генерал-лейтенант Сычёв… Генерал-лейтенант Вержбицкий…
Ну точно, Вержбицкий! Григорий Афанасьевич. В 22-м командовал всеми белыми войсками на Дальнем Востоке. Иван видел его всего однажды в Сахаляне, когда уже уволился из Амурской военной организации и собрался уехать в Харбин. Цепкая память сохранила суровый облик генерала.
Иван тоже хотел представиться, но Сычёв сказал:
– Мы знаем, кто вы, Иван Фёдорович. Прошу садиться, – и указал на один из четырёх стульев у продолговатого стола, накрытого белой скатертью с красным русским орнаментом по краям. На столе стоял пышущий теплом самовар, вокруг которого расположились заварник, сахарница с колотым сахаром, чайные приборы и плетёнки с маковыми баранками.
– Благодарю, господа генералы, – не садясь, сказал Иван, – но прежде прошу объяснить, почему меня хватают на улице как преступника, едва не выламывая руки, и везут неизвестно куда.
– Вас приглашали обычным порядком, но вы не реагировали, – желчно ответил Вержбицкий.
Действительно, вспомнил Иван, в контору агентства приходили странные письма, похожие на повестки в суд, он их выбрасывал в корзину.
– А почему я должен был реагировать на непонятные бумажки? Из АВО уволился, никому ничего не должен, я – свободный человек в свободном мире. Или не так?
– Не так, – сказал Сычёв. – Да вы садитесь, садитесь. Выпьем чайку и поговорим.
Иван, поколебавшись, сел. Чай себе наливать не стал, а генералы нацедили в чашки кипятку, добавили заварки, аромат которой заставил трепетать ноздри, дружно пригубили напиток и дружно отставили чашки. Иван с трудом сдержался, чтобы не улыбнуться.
– Ну, вот что, – сказал Сычёв, – не будем вокруг да около. Нам требуется ваш военный опыт девятнадцатого-двадцатого годов, то есть опыт войны с партизанами. Вы, полагаю, слышали о втором съезде антибольшевистских сил, который постановил развернуть новый этап борьбы с антинародной советской властью.
– А чем это постановление отличается от решения съезда в феврале двадцать первого года? – с долей ехидства спросил Иван. – Там, помнится, даже собирались свергнуть советскую власть в Амурской области. Силами семёновцев, каппелевцев и японцев.
– Тогда это было нереально, потому что область была «Красным островом», то есть за Советы, а теперь ситуация изменилась в лучшую для нас сторону.
– Это – как? – искренне удивился Иван. – Я не очень интересуюсь политикой.
– Напрасно, господин есаул. Иначе вы бы знали, что вчерашние красные партизаны сегодня очень недовольны советской властью и готовы с ней бороться. Да, новая экономическая политика Ленина, так называемый НЭП, отменила продразвёрстку, разрешила продавать излишки сельхозпродукции, но осенью этого года Дальревком – думаю, вы знаете, что это за зверь – на четверть увеличил продовольственный налог и потребовал его уплаты в кратчайшие сроки. Естественно, сельчане это сделать не смогли, и большевики вернулись к прежним своим методам: стали проводить реквизиции, то есть отнимать заработанное тяжким трудом. Сельчане начали сопротивляться – пошли аресты, суды, избиения, и очень быстро, как говорил Ленин, стала вызревать революционная ситуация.
– Понятно, – сказал Иван, – но я тут при чём?
– Село готово взяться за оружие. Нужна наша помощь, наше руководство. Освобождение России от ига большевиков начнётся с Амурской области. Мы готовим отряды. Вы должны возглавить один из них.
– Э, нет. Я своё отвоевал. Мне семью кормить надо.
– Ты, есаул, присягу давал, – сурово сказал Вержбицкий.
Иван взглянул на угрюмое лицо генерала и усмехнулся:
– Я присягу давал служить Царю и Отечеству. Царя давно нет, Отечества – тоже. Теперь служу семье. У меня дочке пять годков и жена больная. И вообще: кто вы такие, чтобы говорить мне о присяге? Генералы? Где ваши армии, господа генералы? Что ж вы ловите на улицах раненых-перераненых отставников? – Иван встал и закончил: – Разговор окончен. Честь имею!
Иван направился к двери, она распахнулась, и перед ним появился Гамов Иван Михайлович, собственной персоной. Вот стоило его вспомнить, подумал Иван, как он тут как тут. Чёрт из табакерки!
Сычёв сказал за спиной:
– Есаул Саяпин, вернитесь и сядьте! Разговор не кончен. Мы хотели по-хорошему. Теперь видим: говорить вам о возрождении Отечества бесполезно: чашка риса на чужой земле вам дороже Родины.
Иван дёрнулся – возразить, но понял, что слушать его не будут, и счёл за лучшее изобразить смирение, вернулся и сел. А Сычёв продолжал:
– Давайте по порядку. Кто мы такие? Мы – руководители Амурской военной организации и Восточного казачьего союза, в состав которой входит и Амурская станица, в которой вы – почётный казак. Поэтому имеем полное право говорить вам о присяге, по крайней мере, Отечеству, с которым мы вынужденно временно расстались. Вы кормите семью – прекрасно, все мы этим заняты, однако находим время и для большего. Вы отвергаете присягу – тогда вам придётся кормить семью из других источников, потому что мы закроем ваше агентство, имеем такие возможности. Вас также выселят из занимаемой квартиры, так как она нужна хозяевам, Обществу заамурских офицеров, а вашу дочку отчислят из детского сада, принадлежащего КВЖД. Кстати, сына вашего могут лишить сана и места служения.
Сычёв говорил, а Вержбицкий пристально, прямо-таки пронизывающе смотрел на Саяпина. Гамов продолжал стоять у двери.
Ивана прошиб холодный пот: он ожидал чего угодно, вплоть до угрозы физической расправы, но не такого последовательного давления на самые уязвимые и, как оказалось, болезненные точки. Но Сычёв не закончил, главное приберёг, чтобы уложить наповал:
– Вы, есаул, видимо, забыли, кто убил ваших самых дорогих людей: отца и мать, вашего легендарного деда, который знал самого графа Муравьёва-Амурского. А убила их та самая народная власть, которая сегодня давит народ.
– Достаточно, Ефим Григорьевич, – сказал Вержбицкий. – Есаул всё прекрасно понял и принимает наше предложение.
– Это так? – спросил Сычёв.
Иван посмотрел на Гамова:
– Ты тоже с ними?
Гамов кивнул.
– Будет рейд – пойдёшь со мной.
– Ну, это – как прикажут.
38
Чжан Цюбай на заседании Военного комитета Гоминьдана доложил о съезде революционных организаций Дальнего Востока, но сделал упор на встрече с Лениным и Троцким, на особом внимании советских вождей к роли Гоминьдана в объединении Китая и на готовности помочь советниками и оружием. Упомянул и о предложении Ленина действовать совместно с коммунистами, однако именно так – лишь упомянул, не придавая этому особого значения. Да и как иначе: в Гоминьдане десятки тысяч членов, его поддерживают широкие слои населения – от низших до самых высоких, а коммунисты представляют собой жалкую кучку в 500 человек, ратующих за диктатуру пролетариата. Компартия, по сути, – несколько ячеек, разбросанных по провинциям, да и китайский пролетариат – островок на необъятной глади крестьянского океана. О какой диктатуре речь, с кем солидаризироваться?! К тому же второй принцип Сунь Ятсена – народовластие – исключает понятие диктатуры в принципе.
К удивлению Чжан Цюбая, этот вопрос вызвал дискуссию.
– Западный принцип демократии, миньцюань чжуи, – говорил Чжан Бинлинь, советник Сунь Ятсена, – действительно исключает понятие диктатуры как таковой, но вторая часть принципа народовластия, чжицюань[46], не запрещает единоличного руководства. У нас пять основных национальностей, если не будет единого руководителя, они быстро передерутся. Слава Небу, такой руководитель у нас есть – доктор Сунь Ятсен.
– Мы живём в военное время, – продолжил Цзян Чжунчжен, недавно назначенный начальником Генерального штаба Гоминьдана. – Мы должны создать мощную армию, чтобы сломить сопротивление милитаристов и объединить Китай, сформировать общенациональное правительство. А в армии, как известно, главенствует принцип единоначалия, и мы должны ему содействовать, по крайней мере, пока идёт борьба за объединение.
– К нам приезжали представители Коммунистического Интернационала Маринг и Никольский, – напомнил Ху Ханьминь, бывший редактор журнала «Народ», пропагандировавшего идеи Сунь Ятсена, и бывший во время Синьхайской революции военным губернатором Гуандуна. – Они рекомендовали коммунистам для победы над империализмом ленинскую идею единого фронта с Гоминьданом, но те рвались направить Китай по пути большевизма. Союз с ними будет непрочным, но использовать их надо.
Ху поддержали ближайшие соратники Сунь Ятсена Ляо Джункай и Ван Цзинвэй, сторонники развития отношений с Советским Союзом.
Сунь Ятсен слушал выступления членов комитета, но на его усталом лице никаких чувств не отражалось, даже усы поникли. Казалось, он наперёд знал, кто что скажет, а, впрочем, наверное, так оно и было: он полагал, что слишком хорошо знает своих сподвижников, все их достоинства и недостатки. Он понимал, что идеальных людей нет, надо работать с теми, кто так или иначе разделяет его взгляды. Главное – чтобы они подчинялись ему как олицетворению партии и направляли все силы на возрождение Китая.