Троцкий на просьбу Чичерина принять Чан Кайши откликнулся вяло:
– Георгий Васильевич, с ним уже встречались Склянский и Каменев, а я болен.
– Ну, Лев Давидович, выскажите ему ваше мнение о плане. Мы его обидели невниманием, а с Китаем надо дружить.
– С каким Китаем?! Сунь сидит на юге и бодается с каким-то там местным милитаристом. Ему до Пекина, как до неба! План военных операций я видел – фантастика! Армии-то нет, и не будет, пока не будет обученных командиров.
– А всё-таки, Лев Давидович…
– Ну, хорошо… пусть подъедет завтра к десяти часам.
Троцкий принял Чана в больнице, лёжа в постели. Чан сразу выразил восхищение его работой по созданию Красной армии. Тот был польщён, однако план раскритиковал и сказал:
– Чтобы армия была боеспособна, её командиры и бойцы должны быть политически грамотными, они должны знать, за что отдают свои жизни. Нужна грамотная агитация. Одна хорошая газета и десяток талантливых агитаторов могут стоить больше, чем дивизия. А у вас, дорогой друг, этот вопрос совершенно упущен.
– Но вы сами железной рукой наводили порядок в дивизиях и армиях. Безо всякой газеты. Вас боялись больше, чем огня.
– У меня были агитпоезда, которые выпускали листовки и газеты, ставили маленькие спектакли, в которых доходчиво рассказывали бойцам, за что они идут в бой. Поэты писали стихи, самодеятельные композиторы сочиняли песни, частушки…
– Частушки? Что это?
– Это смешные куплеты про белогвардейцев, буржуев. Хорошая частушка – как снаряд по врагу!
Троцкий приподнялся и неожиданно пропел хрипловатым тенором:
Воевал в войну германску,
На японской был войне,
А за власть свою крестьянску
Повоюю я вдвойне.
– Очень хорошая частушка! – похвалил Чан Кайши, когда Чаншунь с грехом пополам перевёл содержание. – Я всё понял.
Троцкий внимательно посмотрел на него, кивнул и сказал:
– Военспеца я вам пошлю самого лучшего. Блюхера Василия Константиновича. Он организует военную школу. Будете готовить своих офицеров. И тогда сможете начать боевые действия не в Монголии, а на своей территории.
Выйдя на улицу, Чан смачно плюнул под колёса ожидавшей машины.
– Ты чего? – Чаншунь с беспокойством заглянул ему в лицо.
– Частушка очень понравилась, – процедил сквозь зубы Чан.
Чаншунь не представлял, чего Кайши хочет от Сталина, ведь этот человек был Генеральным секретарём Российской компартии, следовательно, занимался чисто партийными делами, то есть агитацией, пропагандой, политическим воспитанием масс, а такие дела Чана не интересовали. Но, наверное, Чаншунь ошибался. Чан подробно рассказал Сталину о борьбе Сунь Ятсена и Гоминьдана за революционное объединение Китая – Сталин выслушал, не перебивая, не задавая вопросов, лишь попыхивал ароматным дымком из кривой трубки. Потом заключил:
– Сила оружия в хороших руках может сделать очень много, когда есть вождь-герой, одно имя которого поднимает массы в бой. Мы думаем: ваш вождь Сунь Ятсен известен и авторитетен пока что в узком кругу, среди людей более или менее образованных, которые понимают его идеи и готовы бороться за них или против них. Однако он – не герой в народном понимании. Широкие массы рабочих и крестьян о нём знают мало и не понимают, за что они должны отдавать свою жизнь. Это им надо разъяснять терпеливо и доходчиво. Когда идеи овладевают массами, они становятся непобедимы. Мы вам дадим деньги и оружие, разумеется, сколько в наших силах, но мы считаем, что ваша партия должна опираться главным образом на широкие массы трудящихся. Работайте в этом направлении, не забывая о силе оружия, и вы победите.
– А что самое главное в партийной жизни, товарищ Сталин? – спросил Чан Кайши.
Сталин помолчал, искоса поглядывая на терпеливо ждущих гостей, потом усмехнулся в усы и сказал:
– Наш опыт показывает: на всех ключевых постах должны быть надёжные люди. И не только в партии.
– Ты заметил разницу между Троцким и Сталиным? – спросил Чан, когда вечером они сидели в номере Кайши за бутылочкой байцзю.
– Да вроде нет, они же говорили об одном и том же.
– Да, об одном, но как говорили!
– Как? Ты не темни, Кайши, я – человек простой, солдат, а не политик. Моё дело – винтовку в руки и в бой!
– А ты пошёл бы в бой, не зная идей Сунь Ятсена?
– Против русских – да, за одно лишь побоище в Благовещенске.
– Ты так ненавидишь русских?
Чаншунь задумался, медленно осушил рюмочку байцзю и покачал головой:
– Даже не знаю, что сказать. Сейчас заглянул в себя, а там пусто: всё выгорело. Двадцать три года прошло.
– Время лечит, – усмехнулся Чан, разливая напиток. – Но вернёмся к нашим баранам.
– К каким баранам? – сразу не понял Чаншунь, но тут же догадался: – А-а… Ну, и чем они отличаются?
– Ты не заметил? Троцкий всё время говорил: я, я, у меня, моё, со мной. А Сталин: мы, мы, наши. И оба реально рвутся к власти. Ленин наверняка скоро умрёт, вот они и устраивают дискуссии: кто кого прижмёт к стенке. Только Троцкий надеется на свой авторитет и армию, а Сталин – на большинство в партии.
– И кто, по-твоему, победит?
– Вот и посмотрим.
– А ты? Кого бы выбрал ты?
– Я? – Кайши одним глотком опустошил свою рюмку, набрал горсть жареного арахиса, отправил в рот и захрустел вкусными орешками. Чаншунь ждал. Генерал покончил с закуской и посмотрел в окно – вечерняя заря окрасила башню и стены Кремля в боевой оранжево-красный цвет. – Я бы выбрал себя.
40
Восстание полыхнуло в селе Гильчине Благовещенского уезда 4 января 1924 года. Оно стало неожиданностью не только для властей Амурской губернии и Дальревкома, да и всей советской власти, но и для штаба генерала Сычёва, обосновавшегося в городке Сахаляне, что напротив Благовещенска. Амурский отдел Главного политического управления, пришедшего на смену Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, и сычёвский штаб, каждый по-своему, готовились к взрыву народного недовольства, но ожидали его в другое время и при других обстоятельствах.
Павел Черных, начальник штаба отряда ЧОН[54] при Благовещенском горкоме партии, пытался обратить внимание руководства на незаконные действия сборщиков налога.
– Ты пойми, Василий Абрамыч, – говорил он начальнику Амурского губернского отдела ГПУ Каруцкому, – советская власть нашим крестьянам и казакам ничего не дала, они и так земли имели в достатке, а требует с них больше, чем с тех, кого наделила землёй. Это ж несправедливо! Вот народ и волнуется, не успеешь глянуть, и за ружья возьмётся – опыт-то партизанский, небось, за гражданскую поднакопили.
– Это кулачьё народ подбивает против советской власти, не хочет делиться излишками, – возражал Каруцкий. – Да и сам знаешь, белогвардейцы с той стороны подзуживают.
– И подбивают, и подзуживают, не без этого, – соглашался Черных. – Но нельзя нам забывать, что те самые, кого подзуживают, за нашу власть жизней своих не жалели, а эта власть, вместо благодарности, за шкирку берёт. Выслушать их надобно, побалакать по-доброму, убедить, уважить, а не гонять палкой по горбушке: давай-давай, всё, что нажил, отдавай! Ты, Василий Абрамыч, поговорил бы с Грановским, убедил его, что опасно так народ мурцовать.
Грановский Моисей Лазаревич – секретарь Амурского губкома партии, ответственный за сбор налога, – еле выслушав доводы Каруцкого, посуровел лицом:
– Что за упаднические настроения, товарищ Каруцкий? Ты что, не веришь в силу партии? Антоновщину[55] победили, Кронштадт[56] штурмом взяли, а ты…
– Если сёла восстанут, – перебил чекист. – они из-за Амура тотчас получат военную помощь. А у меня – пограничный отряд и ЧОН, всего одна рота.
– Это – ваша задача: не допустить нарушения границы. Думайте, решайте.
– Я и думаю: по льду через Амур можно перебросить даже артиллерию, – не унимался Каруцкий.
– Что ты от меня хочешь?! Я не могу уменьшить налог и не выполнить план его сбора не имею права. Дальревком с меня голову снимет!
– Если полыхнёт восстание, не только у тебя – у всех головы полетят, – угрюмо сказал чекист.
6 января, в канун Рождества, сотрудник исполкома уездного совета Илья Паршин в сопровождении пятёрки чоновцев, вооружённых винтовками, собирал налог в Гильчине, вёл по селу обоз с собранным зерном. Плательщиков налога указывали два члена волостного исполкома. Очередное хозяйство было Прохора Трофимова, старого знакомца Ильи. В девятисотом году они были в одной полусотне, которую Фёдор Саяпин вёл на Харбин, на помощь охране КВЖД, а в гражданскую встречались, когда Илья метался по области в качестве связного: белогвардейцы считали – между белыми, партизаны – между партизанскими отрядами.
Утренний мороз пробирал до костей. Чоновцы, хоть и были в полушубках, ушанках и пимах, приплясывали на снегу, а винтовки держали за спиной, руки в карманах. Работники волисполкома открыли тесовые ворота, завели во двор лошадь с пустыми розвальнями. Все подождали, выйдет ли кто-нибудь. Никто не вышел.
– Я сам, – сказал Илья и поднялся по толстым плахам-ступеням крыльца.
Толкнулся в дверь, обитую мешковиной с войлочной подкладкой. В сенях было темно, однако Илья нащупал вход и вошёл, окутанный мгновенно вспухшим облаком морозного дыма. Вошёл и оторопел: против двери на табуретке сидел седобородый и сивоголовый хозяин с двуствольной крынкой[57], чёрные глаза которой мрачно уставились на вошедшего.
– Ты чё это, Прохор Степаныч? Никак бандюков встречаешь?
– А вы и есть бандюки, – пробасил бывший хорунжий.
– Да это ж я, Илька Паршин, – попытался урезонить Илья, но Трофимов лишь ухмыльнулся:
– Вижу. Ты – хужей бандюка, ты – перевёртыш. С белыми – белый, с красными – красный.