– Дай угадаю…
– Вы все время хотите, чтоб красиво. Будто в кино живете. И больше всего боитесь обосраться!
– Нет, не угадал.
– Ты пойми, не бывает красиво, когда больно. Эта твоя Саша… Она ж ебнутая! То лежит месяцами трупом, то колобродит, как в жопу ужаленная. Она больная. И ты с ней больной стал. Даже расстаться нормально не можете.
Река зашумела под дождем. Илья увидел, как стремительно подходит к ним серая пена. Неожиданно она поднялась пузырем, будто снизу ее толкнул огромный потревоженный ливнем хозяин этой воды.
– Она боится меня ранить, – сказал Илья после паузы.
– Ты еще защищаешь? Во-во. Я говорю, кино. А на деле? Она не хочет быть виноватой. И не хочет сжигать мосты. Ну так… На всякий случай. Не обижайся, но ты такая тряпка. Где твое достоинство?
Заза уколол в больную точку. Дождь кипел. Саша не видит, думал Илья, ничего не видит, кроме себя. Она не понимает, что он тоже измучен. Она даже не чувствует в нем хорошего человека.
– Налей еще.
– Во! – Заза сделал кукиш. – Проверим сети, пока не промокли. Жрать охота.
Илья потрошил лещей и видел, как появилась первая звезда. Колол щепу для коптильни, ожидая вторую и третью. На пятой звезде он пил, запрокинув голову. А вскоре звезд вылезло так много, что стало муторно смотреть на них. Теперь он вглядывался в дым над рекой, слушал звуки моторок, режущих реку, и закрывал глаза, если лодка проплывала рядом с сетями.
Заза снял коптильню с огня. Стали есть рыбу.
– Оно и к лучшему. Поверь, – сказал брат. – Вам надо освободить друг друга. Пускай валит на все четыре стороны.
Внутри Ильи провернулось, внутри все было против. Саша будто стояла перед ним. В ее спутанных волосах, неровной улыбке было больше гармонии, чем в небе, реке, тишине и мерзкой этой рыбе!
– Хорош… – сказал Илья, сплюнув кость.
– Послушай, я живу не первый день и знаю. А ты не знаешь. И делаешь сейчас неправильно, стараясь удержать ее… Да, неправильно. Молчи! – Заза был крепко пьян. – Я говорю тебе это… Давай выпьем! Я говорю, чтобы ты не делал ошибок и был счастлив.
Они выпили. Качнулся берег, и тошно об него ударилась волна.
– Палатку поставим или в машине поспим? – спросил Заза.
– Насрать.
Он встал. Сапоги его скрипнули. Он ушел в траву.
– Знаешь, что самое поганое?
– Ну? – Илья слушал, как Заза отливает.
– Это то… Не верю я в ваш развод. Нет, притвориться ты можешь. Себе соврать не так сложно. Но самое поганое, что ты никогда ее не отпустишь. Тут главное – себя не запустить. Ха! – Застегивая ремень, Заза доковылял до машины. – Ты не грусти, старик. Будь мужиком! Вошь, как известно, заводится от хандры.
Илья подождал, пока он уляжется и в салоне погаснут лампы. Подошел к воде и сел на борту лодки, а потом решил плыть на глубину. Берег становился все дальше, и тяжелые запахи копоти, влажной травы и тины уносились с прохладным северным дыханием. Илья встал под луной, бросил весла. Он сделал несколько забросов, проверяя меткость, как вдруг почувствовал зацеп. Леска стала стравливаться: сначала медленно, а потом – одним сильным и долгим рывком. Илья сделал подсечку, вторую. Начал сматывать. Рыба была уже совсем рядом с бортом. Он пошарил рукой по дну лодки и понял, что подсачек остался на берегу.
И, точно почуяв это, рыба ушла на глубину. Леска терлась о борт, цеплялась за уключину, и, чтобы та не порвалась, Илья вытянул спиннинг над водой.
– Тише, тише, – сказал он рыбе. – Мне тоже тяжело.
Удилище кивало и ходило по сторонам. Илье опять удалось подвести добычу к лодке. Вода поднялась, и он увидел мощное питонье тело. Щука надувала жабры, отворяла пасть. Глаза ее были ядовиты, будто в их желтизну пустили каплю йода. Вдруг щука сделала свечу. Блеснул белый живот. Раздался плеск, и катушка завертелась вхолостую.
– Сука!
Он смотал пустую леску. Потом ударил спиннингом о борт.
– Сука!!!
Илья бил снова и снова. Удилище крошилось, и его обломки стрелами вонзались в реку.
Всю ночь он провел в лодке и уже дома понял, что у него жар. Температура держалась второй день. Саша собрала последние вещи, но все не решалась уйти. Он просыпался и следил за ее тонкой мятущейся тенью, точно сквозь поврежденное жаром стекло. Она без конца кипятила чайник и меняла пластинки. Играл бит шестидесятых: «Роллинги», «Бич Бойз», Дилан. От музыки этой у него подергивались ступни. Саша носила ему мед и зефир – такие у нее лекарства. Потом она села на подлокотник дивана, поджав одну ногу, и открыла свежий номер «Вокруг света». Стала читать:
– «Во время полового акта самец глубоководного удильщика…» Ты слушаешь? – Илья удивленно поднял брови. – Это рыба со светящейся удочкой на спине, – объяснила Саша и продолжила: – «Во время полового акта самец глубоководного удильщика впивается зубами в самку и удерживается на ней. Он пьет ее кровь в обмен на свою сперму. Затем их тела сливаются вместе и остаются в таком виде навсегда».
Он ответил, что готов попробовать и судьба удильщика кажется ему идеальным финалом.
Саша запустила пальцы в волосы и сказала будто не ему, а пыльной люстре:
– Крови только во мне не осталось. Ни грамма.
Илья закашлялся.
– Так это я тебя держу?!
Саша подошла к проигрывателю. Боб Дилан пел о том, что времена, они меняются. Он гнусаво вытягивал последнюю фразу:
Саша встала перед диваном на колени и поцеловала его запястье. Эта нежность была ярка – как вспышка фотоаппарата! И линия плеча, исчезающая в тени тяжелых прядей, и непрочная цепь позвонков – весь ее печальный образ навсегда остался с ним, как нетленный снимок. Когда Илья вновь открыл глаза, Саши уже не было рядом. Музыка доиграла, из динамиков напряженно шипел ток.
– Саша?
– Я в магазин, – сказала она из-за стенки.
В прихожей лязгнул замок.
– Да-да. Только возвращайся, пожалуйста, скорее.
И она ответила после душной паузы:
– Ты же знаешь, что я не вернусь.
– Да-да, – повторил он. – Тогда пока.
– Злишься на меня?
– Наверное, я тебя ненавижу.
С тем она и ушла.
Илья лежал, пялясь в потолок, а потом поднялся. Он тихо ходил по квадрату ковра и слушал, как в опустевшей комнате, то изводя, то утешая, гудит ток.
10
Рудневу снилось, как в густом черном небе вспыхивает огонь и, управляемый точкой, он быстро спускается вниз. Целит в него. Потом случился взрыв и пожар. Горел дом, в котором он спал. Илья пытался сбежать, но не мог выпутаться из одеяла. Он в ужасе глядел на огонь, бегущий по стенам, на лопнувшие стекла, на пластиковые машинки, которые плавились на горящем ковре. Огонь подбирался все ближе к его постели, и последнее, что Илья успел сделать перед тем, как вспыхнуть, – укрылся одеялом с головой.
Его разбудил звонок.
– Забирай свою бабулю. ТО прошла. Выписываем.
– Понял, – ответил Руднев, вытирая с лица пот. – Что с ней в итоге?
– В итоге паршиво. Опухоль на УЗИ семнадцать сантиметров. Непроходимость. Больше не смотрели.
– И все?
– А что ты хотел? Асцит убрали. Прокапали. Немного подняли гемоглобин. Резать ее, конечно, никто не будет. В общем, так… Теперь либо домой помирать, либо в паллиатив. Но там очередь. Ты позвони все равно, может, матрас противопролежневый дадут.
– До дому-то она доедет? – Илья поднялся с кровати и посмотрел в чернеющее окно.
– Доедет! Она тут батюшку просит привести и на кладбище просится. Но щеки розовые. Давление норм. Когда заберешь?
– А сколько сейчас времени?
– Кх… Ну сегодня уже поздно. Не выпишу. Приезжай завтра утром.
– Значит, утром, – сказал Руднев. – Спасибо.
Телефон показывал половину шестого. На экране горело сообщение, которое пришло два часа назад: «Я передумала насчет встречи. Не хочу никуда с вами идти!»
Руднев протер глаза. Прочитал еще раз.
«В семь у «Наполи»?» – написал он в ответ и подождал, пока экран не погас.
Руднев поставил на плиту кастрюлю, достал из морозилки пачку пельменей. Вернулся и разблокировал телефон: «Маша Работа печатает». Живот ныл от голода. Телефон замигал новым сообщением, когда вода начала закипать. «Хорошо» – было написано в нем.
Илья погасил конфорку, убрал пельмени обратно в холодильник. «Что ж, будем надеяться, что кормят в этом ресторане не хуже», – подумал он.
Перед тем как пойти на свидание, Руднев зашел к Федору.
– Тебе чего? – спросила Ольга, открывая дверь.
– Федя дома?
– Нету.
– А где?
– Где-где… В храме.
В проеме под локтем Ольги показалась детская головка.
– Здрасте, – поздоровалась головка.
– Привет-привет! – улыбнулся Илья.
– Вера! Шлепай давай! Ну! – толкала девочку мать.
«Точно, Вера!» – вспомнил Руднев и мысленно написал имя на лбу ребенка, в который Ольга пихала злой локоть.
– Вера, а когда папа вернется? – спросил он.
– А когда папа вернется! – повторила вопрос девочка.
– Поздно! – сухо ответила Ольга.
– А завтра у него тоже служба?
– Вот у него и спроси!
– Вот у него и спроси! – захихикала Вера.
Руднев кивнул, соглашаясь и прощаясь с соседкой. Подошел к лестнице.
– Илья! Погоди.
– А?
– У тебя не будет тыщи взаймы? – шепотом спросила Ольга.
– У тебя не будет тыщи?! – крикнула Вера на весь подъезд.
– Да тише ты!
– Тише ты!
– Сейчас как!.. Достала!
– Достала!
Ольга замахнулась, чтоб ударить. Вера закрыла голову, и кулак над ней затрясся, будто его ужалило током.
– Возьми, – Руднев протянул соседке тысячу рублей. И Ольга той самой трясущейся рукой взяла деньги и спрятала их в кулаке. А потом она поглядела на Илью и поняла, что была зла с ним. Ольга вспомнила его горе, которое соединяло в ней обратные чувства: она боялась, что ее дети тоже смертны и что она может застать их смерть, и в то же время ей было радостно за то, что погиб не ее, а соседский ребенок. Чтоб искупить эту радость, она долгое время молилась за погибшего. Молилась Ольга и за Илью, но никогда, никогда за его жену. И в этом она сходилась со всеми. После того как случилось несчастье, вокруг причитали: бедный мальчик! бедный мужик! Но о жене его, о Саше, не говорили, будто так и должно было случиться с ней. Единственное, чем Саша вызывала жалость, было то, что она после смерти навсегда рассталась со своим ребенком. Ведь сын Ильи, не сомневалась Ольга, сейчас в раю, как вс