– Это почему?
Руднев налил вино.
– Когда я зашла, то подумала, что тут живет или монах, или торчок, который вынес все добро.
– Но не тронул пластинки? Нет… Я просто убрал лишнее с глаз долой.
Маша кивнула, сделав вид, что понимает его. Они чокнулись. Лишнее! Звон немного приободрил ее.
– И? Какую мне поставить? Есть любимые?
– Ставь любую… А лучше не надо.
– Тогда я выбираю вот эту, на которой нарисован банан. Она самая красивая.
– «Велвет Андеграунд». Хороший выбор.
– Как?.. Как мне тут?
Маша повесила пластинку на ось проигрывателя.
– Поставь иглу на край. Ну вот же… Возьми держатель.
– Этот? – Пластинка закрутилась.
– Да! Теперь… Да нет! Просто опусти эту палку на…
Заиграла Sunday Morning. Келья наполнилась перезвоном челесты и будто бы стала светлее.
– Какая нежная песня, – сказала Маша.
– Ага. Она как раз про торчка-параноика. В юности я часто слушал Лу Рида и других товарищей конца шестидесятых, – признался Илья. Голос его размяк от вина.
– И все-таки ты меломан! – Маша поправила волосы в отражении бокала.
– Вряд ли. Меломаны любят музыку, а я слушал ее, чтобы отвлечься, чтобы кого-нибудь не придушить.
Маша заметила, как скоро гибнет в нем любое доброе чувство и как он осознанно становится холоден.
– Думаю, тот, кто любит музыку, не станет никого душить.
– А зря! – Руднев плюхнулся на диван и закинул голову к потолку. – Фонограф и электрический стул изобрел один и тот же человек.
– Тогда я не буду рисковать. Пусть играет.
– Пусть играет.
Песня кончилась, началась следующая.
– Не хочешь потанцевать?
– Я? Сейчас?
– А когда же? Музыки сколько! К тому же ты сам просил научить тебя.
– Видать, был не в себе! Нет-нет, я не танцую и не пою.
– Не верю. У тебя такой красивый голос. А ну-ка спой!
И Руднев запел. Он взглянул на Машу и увидел, что ей нравится, как он поет. Илья тут же перестал, закрыл лицо то ли от стыда за свое исполнение, то ли от накатившей грусти. Заиграла Femme Fatаle. Маша поставила пустой бокал на стол и подошла. Она убрала его руки и поцеловала.
Она скинула платье. Потом села сверху. Дышала близко, часто, открыто.
Он старался слушать ее тело. Но собственное тело не слушалось его, словно вместо рук ему приварили жестяные оси на сухих шарнирах. А Маша была теплая, мягкая, ответная. Что же с ним не так? Какая нелепость… Он забыл, что от него нужно. Он старался. Он боялся забыться и прослушать.
Тишина, непонятная тишина.
«Ну что ты? – зашептал ее подорванный нежностью голос. – Расслабься».
И он поверил ей. Уткнулся в плечо. Целовал, как в бреду. И на краю опьяненного взгляда мелькало что-то родное. Летели волосы.
Маша закинула за голову руки.
Запах.
Источник лета.
Сирень?
Поцеловал подмышку. Проглотил горький вкус дезодоранта. Поцеловал снова.
Сирень!
Вдовий цветок.
Куст раскачивался вперед и назад, как на ветру. Вперед и назад. До стона в стволах.
«Я так люблю тебя», – сказал Илья.
Маша обняла его голову, прижала к груди. Чтоб замолчал!
«Я так люблю тебя».
Она знала: он говорит это не вслух.
Он говорит это не ей.
Маша открыла дверь на балкон. – У тебя нет стекла в раме! Забавно, прям как у нас в ординаторской.
– Однажды я его выбил, а новое так и не вставил.
– А еще что-то требуешь от Адамыча!
Рудневу вдруг стало интересно, как поживает отделение, как дела в больнице. Но спрашивать не стал. Совсем не подходящая беседа для двух обнаженных людей.
– Иди ко мне, ты замерзнешь.
– Говорят, он подыскивает тебе замену.
– Я его понимаю, – ответил Руднев совершенно сухим тоном.
Не понимал он только, зачем она все же впустила Адамыча в их разговор.
– Ну нет! Мы не дадим тебя уволить.
– Мы? Заза уезжает. Другим я поперек горла. К тому же Адамыч прав, я профнепригоден.
– П-ф-ф… Какая хрень! Ты ужасный профессионал!
– Ужасный! – засмеялся Руднев. – Господи! Маша, мы занимаемся самым ответственным делом. Даже Заза может что-то пришить назад! Ты хоть представляешь, если я вдруг что-то натворю?
Маша закашлялась.
– Уйди от балкона! Простынешь.
– Я буду с тобой! Буду следить, чтоб ты ничего не натворил. У тебя просто сложный период.
Он снова засмеялся, как-то по-особенному отчаянно.
– Сложный период. Другого не предвидится.
– Какой ты зануда. Предвидится! Тебе надо просто перевернуть страницу. Это сложно, но необходимо.
– Поставь лучше другую пластинку.
– На фиг музыку!
Маша налила себе вина. Сделала большой глоток. Быстрая капля перекатилась через ключицу. Она смахнула ее без следа, осушила бокал и вышла на балкон.
– Не дури. Заболеешь!
– Ну и пусть, – крикнула она снаружи.
– Как это – пусть?
– Ты же меня не слушаешь. Чего это я должна тебя слушать? Вот заболею и умру. Не забывай кормить мою собаку.
– Это не остроумно. Это не смешно.
– А я и не смеюсь. Я правда хочу тебе помочь, но ты не даешь этого сделать.
– Окей. Я обещаю, что буду стараться.
– Тогда с утра мы идем в кино!
Руднев помолчал.
– Прости, но утром я уезжаю.
Он бормотал, что темнеет рано, что лес глухой, времени в обрез, да-да, нужно ехать с самого утра…
– Пожалуйста, заткнись.
– Там девочка. Я уверен, что найду ее.
– О! Заткнись.
Ему показалось, что она плачет.
– Прости, но по-другому я не могу.
– Отлично! – крик ее дрожал. – Тогда я поеду с тобой в этот гребаный лес!
С балкона раздался металлический звон, словно на пол упало пустое ведро. Илья поднялся, подошел к открытой двери и увидел Машину спину с тремя родинками на лопатке.
– Танцуй. Я нашла твой термос.
Он шагнул на ледяной пол балкона. К нему, словно сбитая кегля, катился термос. Руднев перешагнул через него, подошел к Маше. Во мгле пустой рамы с тревожным стоном колыхалась тополиная крона.
21
Было три часа тринадцать минут. Время запомнилось твердо. Ему позвонил Федор.
– У тебя кричат, – сказал он.
– Саша?
– Саша.
– Как кричала?
– Что значит «как кричала»?! А-а-а. А-а-а, – изобразил Федор. – Там что-то случилось… Я стучал. Там. Я стучал – не открывает…
– Не понимаю, – перебил Илья, расстегивая пуговицы халата. – Я ей сейчас наберу.
Трубку никто не взял. Он позвонил во второй раз. Ничего. Халат уже валялся на диване в ординаторской. Илья снова и снова набирал Сашу и слушал долгие, очень долгие гудки.
Он не помнил, как летел по набережной. Как горели ступни и все вокруг содрогалось и неслось. Он нашел себя у двери собственной квартиры с ключом в руке, который никак не хотел лезть в замочную скважину.
– Там заперто с другой стороны, – сказал ему Федор.
– Что?
– Наверное, ключ в замке с другой стороны.
Илья стал барабанить в дверь. Без ответа.
– Можно? Можно через твой балкон? – спросил он.
Федор впустил. Илья пробежал по темному коридору.
– Туда! Туда! – указал Федор.
В комнате никто не спал. Дети и Ольга сидели на кроватях. Лица их в темноте были серые и пустые.
– Не открыть.
– Там ручка… Наверх ее.
– Да как?
– Дай я!
Федор открыл окно на балконе. Илья подставил под ноги табуретку и залез на нее.
Потом, пригнувшись, вышел наружу.
– Погоди! – крикнул Федор.
Он тоже вылез в окно по самый живот и хватал зачем-то Илью за ремень.
– Отцепись!
Илья держался за раму, но, чтобы сдвинуться с места, ему нужно было отпустить ее и найти новый выступ. Он обхватил краешками пальцев оконный откос и, растянувшись в туманном страхе, шагнул вдоль окон.
– Держу! – раздался испуганный голос.
– Отцепись ты! – бросил Илья Федору.
Он стоял. Стоял на мыске и подтягивал за собою вторую ногу. Федор отпустил ремень, и этого чуть заметного движения хватило, чтоб Илья потерял контроль. Грудь облило холодом, ноги подкосились. Илья прилип щекою к стеклу, которое, казалось, вот-вот лопнет. Он отдышался, вытер по одной взмокшие руки. Посмотрел на свой балкон и увидел, что окна его закрыты.
– Саш! Саш! – звал Илья. Его крик срывался с высоты. Получался хрип, слабый и бестолковый.
От своей квартиры его отделял один шаг. Илья прицелился, куда можно было воткнуть ботинок. Он выбросил ногу и переступил через пропасть.
В родном стекле отражались фонарь и уродские ветви тополя. Он ударил по ним ботинком. Ударил второй раз. Стекло взорвалось и осыпалось вниз. Он изрезался, когда влезал в раму.
На ковер капала кровь. Илья выкрикнул два имени. Услышал стук в дверь и понял, что это из подъезда стучит Федор. Не открывая двери, он прошел в спальню. Там он нашел Сашу и Ваню. Они лежали рядом.
Илья увидел свою кровь на груди Вани, когда делал ему массаж сердца. Кровь была на маечке Саши, когда он пытался завести ее сердце и понял, что она еще дышит. Простыни и наволочки были в его крови. Такой пустяковой.
Он позвонил в скорую, но, не дождавшись, решил везти сам. Ваня остался. Он был мертв. Его смерть не вызывала сомнений, но Илья поцеловал его, прося дождаться, уложил руки, ноги, повернул головку на бок, будто мертвого могло вырвать.
Он распихал по карманам пустые блистеры из-под таблеток, взял Сашу на руки. Как невесту. Какая легкая! Он взял ее на руки и побежал вниз, крича Федору дожидаться медиков и следить за незапертой квартирой. Он не сказал ему, что внутри лежит Ваня. Рядом с Федором стояла Ольга. Она качала головой, словно бодалась.
В машине Илья уложил Сашу. Ее сразу стошнило. Илья обрадовался. Это означало, что… Это многое означало! Илья знал, куда ехать, где примут, где хорошие руки. Они достанут, они оживят!
Держа Сашу на руках, он толкнул дверь приемного и закричал: «Передоз! Передоз!»
Сашу затрясло. Губы посинели и искривились, будто от плохого сна. Ей всегда снились кошмары. Неужели она видела их в тот час? По коже пошли алые пятна. Подошедший санитар принял ее. Подошедший врач выслушал, спросил, откуда столько крови, осмотрел пустые блистеры. Он так долго смотрел! Илья знал врача. Его звали Куликов, а имени Илья вспомнить не мог. Он просился присутствовать при реанимации. Куликов отказал. Вместе с санитаром они забрали Сашу и исчезли за стеклянными дверями. И только двери сошлись, Илья побежал следом.