– Пошли, – он потушил бычок о перила и потянул Руднева к себе.
На маленькой кухне Федор казался громадным плюшевым медведем в кукольном домике. Под ногами у него вертелись два пупса двух-трех лет и серая кошка. Старшая дочка Вера сидела здесь же, за обеденным столом, и делала уроки. «Остальных, – сказал Федор, – моя повела по кружкам». Руднев сначала не понял, что речь идет о внеклассных занятиях, и на ум пришла другая картинка: Ольга, как вертухай в тюремном дворе, водит детей по кругу.
Федор открывал и закрывал холодильник, доставал какие-то пакеты, некоторые убирал назад, некоторые – оставлял. Так на столе оказались кусок сыра, хлеб, оладьи и малиновое варенье. Вера запустила в банку палец. Федор поставил чайник.
– Извини, Илюш, кроме чая, ничего другого налить нету. Алкоголя дома не держим.
– Это даже хорошо. Мне с утра за руль.
– Ну вот и славно, – согласился Федор.
Он взял графин, разлил по стаканам воду, размешал в ней варенье и отдал сладкое питье детям. Потом сел напротив и стал смотреть то на Илью, то на костяшки своих кулаков.
– Вчера беседу имел.
– Какую беседу?
– Серьезную. Благочинный из епархии ко мне в храм приезжал.
– Кто?
– Помощник митрополита. Ревизор такой. Я бы даже сказал, надзиратель.
– И чего он?
Руднев предвидел, куда катится разговор. А Федор не знал, с чего начать. Он даже жалел, что начал, и закипал.
– Ну там… Оказалось, Ольга к архиерею ходила. Да так сходила, что… Вот кто ее просил?
– Тут в примере загадка! – сказала Вера. – Пап, помоги…
Федор не слышал дочь.
– Пришел без звонка. Ходит-ходит по церкви. Вопросы глупые задает: почему крыльцо шифером крою, а не металлом, или зачем песку так много, для плитки так много не надо. В общем, трещит без дела… А потом вдруг как спросит: «Плохо тебе живется?»
– Пап, слушай… Ну слушай! «За бесчисленной отарой ночью шел пастух усталый». Кто это?
– Как тебе живется! Ну что за вопрос? Я отвечаю ему, что сносно живу. А он опять, разве плохое у тебя житье? Как у всех, говорю. С Божьей помощью. Вот он и выдал, что жалобница за меня в епархии просила. И пристыдил: сам, мол, трусишь, а бабу свою в скромности держать не можешь.
– «За бесчисленной отарой ночью шел пастух усталый»! Пап, ну кто это?
Федор поглядел на Веру.
– Это, дочка, Иисус Христос.
Она притихла.
– А ты чего ему ответил? – спросил Руднев.
– Злость меня какая-то взяла. Я и сказал ему… – кулаки Федора сжались. – Не буду сейчас при детях повторять… Но крепко сказал!
Засвистел чайник. Федор, переступив через пупсов, собирающих на полу пазлы, снял его с огня.
– Это не Иисус, папа.
– Почему?
– Тут дальше: «…а когда пропел петух – скрылись овцы и пастух».
– Какой еще петух?
– Не знаю, какой, пап… Громкий.
Федор налил чаю. И только сел, как в прихожей щелкнул замок. Пупсы бросили свои пазлы, побежали встречать маму. Послышалось, как у кого-то случайно раскрылся зонт и дети завизжали. Только голос Ольги тучей гремел над детским смехом.
– Кто-то обкурил всю лестницу! – крикнула она из прихожей. – А, у нас гости. Здравствуй, Илья.
– Привет, Оля.
Она понюхала воздух в кухне, в котором витали следы их невинного курения. Илья решил, что сейчас им влетит, но Ольга, поняв все, только цокнула языком.
– А чего это вы не едите ничего? – спросила она, сменив тему. – Я сейчас картошки сварю…
– Не надо, – остановил ее Федор. – Мы сыты.
– Сыты? – Ольга потупилась на Илью. – Ты, может, и сыт. А вот Илья…
Илья решил, что лучшего момента для побега не будет:
– Я не голоден, но устал. Спать хочу очень. Пожалуй, пойду.
– Ну как же? – удивилась Ольга. Она была чем-то взволнована и весела. – Чаю попил, и все? Тебе Федя не сказал, что у нас радость?
– Какая?
– Ну что же ты ему не сказал? Феде отпуск дали. Митрополит одобрил, подписал. Никогда раньше не давал, а тут нате. – Ольга подмигнула Илье и сладко улыбнулась. Она была горда за себя. – Может, мы коньячку выпьем?
– Коньячку? – Федор насторожился. – У нас нет ничего.
– Забыл, что ли? Тебе на Пасху дарили. Дорогой, французский. Там еще оставалось. А тут чем не повод?
– Не надо коньяка, – попросил Илья. – Мне рано за руль.
– Не надо коньяка, – подтвердил Федор. – Ему за руль.
Ольга принесла бутылку, обтерла ее полотенцем.
– По чуть-чуть.
– Не надо!
– Да ты чего это? Хоть Илью угости.
Федор был напряжен и даже покраснел. Он свернул бутылке голову. Налил себе и Рудневу.
– Сама будешь? – спросил он у Ольги.
– А я не человек?
Федор не хотел наливать.
– Может, не будешь?
– Тебе жалко, в самом деле?
Он пофырчал, налил и тяжело опустился на стул.
– Ну, за отпуск! – Ольга подняла рюмку. – И за тебя, Феденька.
Все выпили. Помолчали.
– Мне хоть и за руль с утра, но такого коньяка можете еще лить, – наконец сказал Илья.
Федор, малиновый, как варенье, смотрел на жену. Ольга смотрела на него. Потом подбородок ее задрожал, и она засмеялась. Засмеялся Руднев. И уже после всех загоготал Федор.
– Не дам больше никому! – выкрикнул он сквозь смех и вылил в себя всю бутылку.
– Тебе не стыдно? Когда ты успел? – спросила Ольга у мужа, который давно выпил коньяк и заменил чаем.
– Стыдно, – ответил Федор, вытирая слезы. – Я куплю новую бутылку.
– Нет уж, дорогой… Он у нас плохо хранится.
Вошла Вера с учебником:
– Мам-мам, скажи, кто это? «За бесчисленной отарой ночью шел пастух усталый, а когда пропел петух, скрылись овцы и пастух».
– Это месяц и звезды, – сказала Ольга. – Пойдем, проверю твои уроки.
Она увела за собой детей, и на кухне остались только Илья, Федор и кошка.
– Значит, отпуск? – спросил Руднев.
– Я сказал ей так.
– Что же на самом деле?
– Отпуск – это правда. Но не для отдыха, а чтобы я подготовился. Потом… Ссылают в село под Валдаем. Даже названия не вспомню. Там и прихода-то нету.
– Что же там делать?
– Как – что? Служить! Только это мне надо семью бросать и ехать одному. У детей сады и школы. Да и не прожить нам всем в этой дыре.
– А разве они могут тебя так?
– Церковь – она как армия, Илюш, куда командование пошлет – там служить и будешь.
– Но ты же можешь отказаться? – не верил Руднев.
– Оставление прихода – та же самоволка. Почислят за штат.
– И все из-за Ольги?
– Ну что ты, – морщась, сказал Федор. – Там давно другое. Был бы человек, а за что, найдется. Она просто дровишек подкинула. Я с этим отцом Анатолием, который благочинный, давно в контрах…
Он почесал костяшки кулаков о стол. На колени его прыгнула кошка и закружилась, почесывая хвост о бороду Федора.
– Разве он может тебе приказывать, этот Анатолий? Ведь он такой же иерей, как и ты.
– Такой же, да не такой. Сам он, конечно, не может. Я на хорошем счету раньше-то был. Первый по социальному служению. Из больниц не вылезал в свои выходные. Помнишь, у тебя в реанимации детишек крестил сколько? Но это все счета другие, цифрой не измеримые… А отец Анатолий в это время бумажки писал, что я приход запустил. Потом ремонт начался. И он мне всяких казначеев стал подсылать. Комиссии… Пару раз выявили недостачу. Да что там! Считали б они лучше, сколько я своих потратил!
– А ему-то зачем?
– У него свои мысли на мой приход. Вот и выслуживается перед архиереем, чтоб настоятелем стать.
– И это знакомо, – сказал Илья.
– А ты думаешь, у нас по-другому? Подчиненность армейская, а отношения измеряются раболепством и деньгами. Нашел батюшка спонсора – молодец, не нашел – плохо служишь, батя. Вот он капал-капал начальнику, пока у того из ушей не потекло.
– Стало быть, ты плохо служишь!
– Понял ты все! – разозлился Федор и сбросил с колен Фуфайку. – Но так во все времена в церкви было. Разные были священники. Но церковь все еще стоит.
– Тебе нужно напрямую поговорить с митрополитом, – сказал Илья серьезно.
– Поговорил, – ответил Федор, прихлебнув чай. – Решение твердо. Еще и спросил меня, зачем я матушку к нему посылал.
– М-да…
– Что мне делать, Илюш, как считаешь?
Они посидели. Кошка норовила вернуться на руки к хозяину, но тот отпихивал ее тапком. Илья молчал и думал, что понимает Федора. Он, как и Федор, был лишен дела. Его ограбили, отобрали не деньги, не честь – пусть бы честь, черт с ней, – у него забрали смысл жизни.
– Не знаю, сможешь ли ты оставить службу… Ты один из немногих попов, которые действительно имеют право служить и давать людям веру. Все, что ты мне рассказал, цинично и несправедливо. Поэтому вот что я могу посоветовать: если в служении ты видишь единственный смысл, борись. Оставляй семью и езжай собирать в глуши приход. А там, может, и повернется по-другому. Бог милостив, ты говорил. Настанут хорошие времена. Но мне кажется, у тебя есть и другая служба, не менее важная и для тебя, и для Бога. Так, отец Федор?
24
Лес привычно шел навстречу. Руднев научился пролезать чрез него, как лиса, рысь или другой жидкий зверь. Он словно знал ходы, и места, в которых не бывал прежде, казались не раз пройденными. Так он и шел вторую неделю без остановки, и каждый день, как и в этот, когда подходил конец его бесплодного поиска, Илья думал, что лучше не возвращаться домой. Ни в городе, ни в лесу ему не было места. Ни здесь, ни там он был не нужен. Ветер гонял полные тучи, солнце закатывалось за верхушки елей, и в лесу гулял по-зимнему ледяной сквозняк. Руднев остановился, чтобы закурить. Он делал пару затяжек, а дальше просто смотрел на огонек и на дым, будто что-то видел в этом дыму.
Но вдруг впереди, в дрожи вертикалей, показалось что-то неподвижное, цельное. Руднев поймал угол, с которого открылся простор для глаз, и разглядел поодаль темный куб. Был он с человеческий рост, а из него торчало что-то навроде трубы или башни. Илья разогнал перед собой дымок, потушил сигарету и пошел дальше.