Папа. Папа.
Прости меня, сынок.
Илья опустился на колени, прижал сына.
Какой горячий!
Папа.
Ты не заболел? Нет?
В груди стрельнуло, загорелось.
Папа.
Прости.
Папа!
Прости! Прости! Прости! Я теперь всегда буду рядом, мой хороший. Никуда тебя не отпущу.
И только он сказал это, как из неба, из реки, из росистой зелени, из Ваниных волос – отовсюду ушел свет. Все стало опять – темнота и холод.
Руднев почувствовал, что мир вокруг смещается, скребется под спиной. Оголившуюся спину обдирало хвоей, шишками, корнями. Боль внутри нарастала. На грудь словно поставили раскаленную сковороду. Во рту было сухо, и он хотел выть, как воют пациенты после наркоза, даже те, у кого ничего не болит.
Он приоткрыл глаза и тут же закрыл их, потому что увидел двоих, тащивших его за ноги. Первый был знакомый дед, второй – неизвестный, но тоже когда-то виденный, кривой, в красной кепке. Они говорили между собой, но Илья не понимал, о чем. Он будто лежал на дне, а голоса волнами сходились над ним. Руднев решил, что нужно молчать. Притвориться не умирающим, но мертвым. Хотя мертвым ему нравилось неизмеримо больше. Скоро они доволокли его, развернули, как было им удобно, и стали толкать ногами. Тело его покатилось кувырком по крутому склону, и боль голым, шипящим проводом намоталась на позвоночник.
Двое покидали сверху мха, еловых веток и ушли. Илья лежал в глубокой земляной воронке, в сырой холодной тьме, а внутри него горело. Закусив губы, он перевернулся и, отрывшись, заглянул под ворот свитера. Он насчитал три, пять… Насчитал около десяти мелких ран, похожих на прилипшие арбузные семечки. Дробь осыпала грудь и правое плечо. Что было ниже, он не видел, но знал, что и этого было достаточно. Руднев старался оценить повреждения трезво, как врач. Гад бил издалека, но, если дробь ушла глубоко, свистеть и обливаться кровью ему осталось недолго. Воздух, которым он должен дышать, скоро убьет его, заполнит пространство вокруг легкого и сдавит его, как кулак хлебный мякиш. Его ждет удушье, если прежде он не вырубится от кровопотери. Илья заткнул ладонью раны и сел, прислонившись к склону, – какая-никакая отсрочка.
Он посмотрел наверх, откуда его скинули, и, задрав голову, сперва подумал, что с неба сыпется пепел. Крупные хлопья с легким спокойствием падали на лицо. Холодный, холодный пепел.
Зачем ему эта отсрочка? Там было хорошо, как он мечтал. Там был Ваня. «Ну подожди, мой хороший, – с радостью подумал Илья. – Мне осталось чуть-чуть. Я скоро вернусь к тебе». Руднев ждал возвращения в сон, который дураки называют смертью. И на него сыпал медленный снег, который в сумерках он принял за пепел. И вдруг Илья почувствовал, что не один смотрит наверх. В паре метрах от него, прикрытая мхом, с разинутыми, выпученными в небо глазами лежала Ася.
Руднев подполз к ней. Убрал со лба листья, освободил от лесного мусора раздувшийся животик. На Асе не было ничего, кроме грязной мужицкой майки, и все ее тело, зеленовато-серое, было овито паутиной аспидных вен. Илья взял ее на руки, обнял, как живую, сказал что-то на ушко. И долго не хотел отпускать, будто Ася сделалась комком его плоти. Какую короткую и мучительную жизнь она прожила! Теперь он понимал Асю, понимал, почему она тянула брата к себе, – чтоб уберечь от мира, который был недостоин его. Недостоин каждого ребенка. Поэтому в темном углу, в грязном собачьем логове, она так крепко держала Костю. А Руднев, слепой дурак, кричал на нее. Теперь Илья все понимал и так же крепко держал Асю, будто отняв ее от себя, он покалечит их обоих. «Прости» – вот что он шептал, прося за себя и за всех, очередное «прости».
Илья отпустил Асю. Он осторожно уложил ее, снял с себя пальто и накрыл им тело. Потом Руднев поднялся на ноги и стал карабкаться наверх.
Он вышел на проблеск костра. Дверь в часовню была открыта. Это было первое, что он заметил и что само по себе было важнее всего. После он увидел свой выпотрошенный рюкзак, который лежал у огня.
Илья привалился здоровым плечом к сосне. Его мотало. Голова кружилась, сердце, казалось, вот-вот разлетится на куски. Руднев мысленно считал шаги до часовни. Он уже был уверен, что ранен не смертельно и коллапс легкого не грозит, но, скорее всего, это будут его последние шаги. У него нет лишней секунды, нет второго шанса и возможности побега. Всюду снег. На снегу – его кровь, много крови. В лунном свете она казалась страшного кофейного цвета.
Из часовни вышел человек. Он был в кепке, бушлате, потертых армейских штанах. И хоть под козырьком лица было не видно, теперь Руднев узнал его. Он вспомнил непрочную походку и манеру задирать голову перед каждым шагом, словно это был не человек вовсе, а шарнирный манекен, над которым висел крест кукольника. Их минутная встреча в психдиспансере не раз всплывала в памяти. Это было одно из тех дурных воспоминаний, которые действуют как разряд тока. Каким-то образом – словами, хамством или просто тем, что он явился в тяжелый для Руднева миг, – этот странный тип задел его и оставил после себя нестираемую обиду. Илья даже воображал их новую встречу и смело хамил в ответ, но даже в фантазиях его месть выглядела глупо. А сейчас, когда все было реально, его уязвленные чувства не стоили ничего. И Руднев растерялся, он не мог представить, как быть. Задушить? Вцепиться зубами в глотку?.. В рюкзаке его когда-то лежал нож! Когда-то… Теперь он был безоружен и слаб, он умирал.
И, оттолкнувшись от дерева, Илья пошел. Он двигался неслышным шагом, точно его кто-то нес за шкирку по узкому и тусклому коридору. Он не дышал. Фигура у костра быстро приближалась. Неожиданно быстро. Света вокруг становилось больше. Включилась будто бы жаркая лампа, в нем самом, где-то в мозгу, и враг перед ним был высвечен лучом. Илья видел, как прыгают его уши, шевелится жирная щетина, как челюсть перемалывает кусок вареной крольчатины.
Руднев сжал кулаки и готовился оглушить одним точным ударом. Потом навалиться, схватить за горло, выдавить из него жизнь. И, подходя на расстояние удара, Илья споткнулся.
Услышав шум, Леший обернулся. Он должен был тут же вскочить и побежать, но не вскочил и не побежал. А Руднев устоял. Он поднял камень, о который споткнулся, тот самый, что помог ему сбить замок. Леший сидел в смертном оцепенении и отупело смотрел на него из-под виска косым глазом. Когда камень взлетел над ним, он сглотнул, хотел было закрыться руками, но не успел. Оба они услышали хруст. Леший вжал голову. Зашипел. Он хотел подняться. По скуле к подбородку побежала кровь. Пальцы его схватили Илью за штанину. Илья высвободился. Снова поднял свое оружие. Теперь руки Лешего тянулись к нему, летящему сверху, точно метеор, камню.
После второго удара он повалился и уткнулся головой в землю. Тело вывернулось через плечо и успокоилось на боку. Язык Лешего, серый, изрытый, вывалился и слизнем повис на щеке. Длинная челюсть ходила, словно пытаясь его откусить. Косой глаз не переставал смотреть на Илью.
Руднев переступил через Лешего и дрожащим голосом позвал Настю. Та не откликнулась.
До мгновения, пока он не вошел в часовню, его еще окликало сомнение, что он напал на невинного человека. Но когда Руднев увидел узницу, эти глупые мысли отпали. Внутри холодно горели две свечи и было сыро, как в норе. На столе, сколоченном из старых досок, стояли банки с крупами и закопченный чайник, а на полу, истоптанном и грязном, валялись мелкие кости, покрытые бисером муравьев, голова сухой рыбы и консервные банки. У стены стояло заполненное до краев ведро для нужды.
В дальнем углу лежала Настя. Она зябко свернулась на боку, выпрямив больную ногу. На ней был когда-то розовый спортивный костюм, а нога была перемотана какой-то вонючей тряпкой. Настя подняла на Илью равнодушный, ничего не требующий взгляд, и он вспомнил, что так же на него глядела готовая отойти к Богу старуха. Она посмотрела на него и закрыла глаза, словно исчезла. Исчезла и его надежда. Старушка, точно старушка. Волосы ее почти вылезли, и под ними виднелся серебристый скальп, глаза впали. Он увидел свежие ссадины и гематомы. Настя выглядела страшнее Аси. Потому что была еще жива. Как же он хотел вернуться наружу и добить зверя, раскрошить его голову и бросить мертвое тело в костер, но чувствовал, что не вернется, – ноги не держат.
Илья опустился с нею рядом и взял за руку. Настя чуть сжала ее. Он сказал: «Не бойся, ведь ты такая смелая, и, если я усну и не проснусь, не бойся, а когда придет старик, моли его, чтоб он вынес тебя из леса, скажи ему, что для него все кончено и ему теперь нечего терять, моли его изо всех сил». Настя тихо заплакала, она не верила его словам. Илья молча согласился с ней. Спасения нет. Он повторил только, что она смелее всех, кого он знал.
Когда Илья договорил, стало слышно, как снаружи шипит лес и свистит носом человек с проломленной головой. Эти звуки обрывали сердце. Илья просил у умирающего, чтоб тот наконец кончился. И Леший, будто исполнив его мольбу, затих. Затих и лес.
И в этой чистой тишине Руднев услышал шаги. Они подходили ближе. Потом раздались короткие крики.
– Сын! Вставай! А ну!!!
Руднев слышал голос старика, и ему было жаль его.
– Сын! А ну! Сынок!
Как никто другой, Илья чувствовал, что творилось в его душе. Старик, осознав наконец, что сын его погиб, издал какой-то острый, испуганный звук, и Руднев крепче сжал Настину ладонь. Через миг в дверях часовни показалась фигура, и свет фонаря ударил в лицо. В предсмертном дурмане Илья понимал, что это пришла их смерть и он уже никак не может ей помешать.
– Привет, док! – Узнал Руднев голос капитана Бырдина. – Ох, е-мать! Пацаны, они здесь. Давайте живей!
В часовне тесно затопали, завертелись, как мерины в деннике, какие-то люди, но Илье их суета казалась пустой и далекой.
– Ты бы хоть позвонил! Еле нашли по твоим записулькам, – говорил Бырдин. – Делать нехер – ночью в лесу шариться. Эй? Але! Ты чего? Сдох?!