Как ни странно, моя нора пострадала от приживалок менее всего — обои и мебель на месте, но любимая кружка с Дартом Вейдером, одиноко стоящая на тумбочке, и остатки черного кофе, присохшие ко дну, вмиг выбивают из захмелевших мозгов лирический настрой.
Пару часов мы сидим на кровати, смотрим слезливый сериал от «Нетфликс», и розовая, не слишком чистая голова дурочки, источающая аромат дешевых духов, давит мне на плечо. Борюсь с желанием сбросить ее с себя, но временами поддаюсь странному умиротворению до такой степени, что одолевает зевота. Зачем я так накирялся?
На экране ноутбука красивая стерва строит козни положительным героям.
— Смотри, она красивая. Но сволочь та еще. Так что твоя теория хромает на обе ноги! — по-братски поучаю я дурочку, и та вздрагивает.
— Она не красивая! Правильные черты, грамотный мейкап, но не более! Знаешь, Свят, у меня есть сверхспособность. Я могу распознавать настоящую красоту. И вот что я скажу тебе! Красивое не может быть плохим. Я люблю красивые вещи — они радуют меня. А красивые люди, они… как ангелы…
— И я красивый? — уточняю на всякий случай, сраженный полным отсутствием логики. — Ты видишь меня таким?
— Да…
Я долго и пристально рассматриваю ее — если стереть черную помаду, она, возможно, станет вполне симпатичной. Сердце снова екает. У меня давно не было девчонки, все дело в этом. Сдаю позиции, скоро, как и отец, перейду на шлюх…
Слипшиеся ресницы трепещут, рот приоткрыт, «папина радость» еле дышит и готова на все. Прямо здесь, в моей комнате, на моей кровати…
Не до конца выветрившийся алкоголь туманит мозги и разгоняет кровь, и я, улыбнувшись «искренней» улыбкой, толкаю ее на подушки и присасываюсь к губам.
Она не отвечает — лежит, замерев и прикрыв глаза, и у меня сносит башню. Руки сами лезут ей под блузку, судорожно расстегивают пуговицы и лифчик, задирают юбку. Она наконец включается — пытается стянуть с меня толстовку, гладит теплыми ладонями спину, и от ее прикосновений по коже бегут мурашки.
Я тупо вспоминаю о своей миссии. Какого хрена я делаю? Интересно, куда она спрятала камеру?
Отлипаю от нее и с трудом перевожу дыхание.
Я знаю, откуда открывается идеальный обзор. Нужно только под благовидным предлогом встать, незаметно подсунуть туда свой телефон и продолжить.
— Что с тобой? — Она растерянно моргает и прикусывает размазанные губы.
Резко вскакиваю, провожу рукой по затылку и морожу:
— Нужно воды попить.
— Кухня там… — хрипит дурочка, прикрывает грудь блузкой и указывает на окно вместо двери.
Сваливаю в коридор, достаю из кармана телефон, нажимаю на кнопку, но он не реагирует — сдох. Давно барахлит аккумулятор.
Ладно. Не судьба. Не сегодня. Утром с новой силой продолжу окучивать ее, но сейчас перед глазами стоит полный доверия и беспомощности взгляд, и эта картинка отрезвляет почище любой ледяной воды.
Я веду себя как скотина. Это папаша во всем виноват.
Брожу по пустым комнатам, дотрагиваюсь до знакомых предметов и сдаюсь приступу ностальгии, такому сильному, что трудно дышать. Теперь здесь уют и покой. А когда мы с матерью жили в этом доме, пространство постоянно сотрясали скандалы, крики и истерики.
Без нас тут стало… лучше?..
У входной двери набрасываю ветровку, застегиваю до горла молнию, завязываю шнурки и выхожу в промозглую осень.
Небо до самого горизонта заволокли мутные тучи, гнилые доски трещат, в черном нутре заброшенных домиков завывает ветер.
Я адски замерз, курю одну за одной и стараюсь не мыслить, не чувствовать, не переживать о других. Но на душе погано — я бы закинулся чем-нибудь, если бы в кармане лежали деньги. Можно найти Севу и продолжить попойку в его гараже, но, вопреки намерениям, я чешу домой.
Включаю свет в тесной убогой прихожей, разуваюсь, комкаю ветровку и закидываю в шкаф. Мать на кухне — курит в форточку и гладит теребящего край тюля котенка.
— Какой он милый и ласковый, Слав… Давай оставим его, а? — улыбается она. — Что с работой?
— Ищу…
Гремлю крышками кастрюль, и в одной обнаруживаются холодные, слипшиеся вареники. Переношу ее на обшарпанный стол, падаю на табуретку и прислоняюсь спиной к жесткому кафелю.
— У меня сорок процентов подписчиков отвалилось. Подруги больше не хотят знаться, Слав! — сетует мать, стряхивает пепел на улицу и принюхивается. — Ты что, пил?
— Нет, конечно, — спокойно вру и смотрю на нее. Она жалкая.
Потерянная. Несчастная. Страшная.
Мы оба стали такими. Какая там красота…
— Ты прости меня, — вздыхает мама. — Твой отец не дал мне поступить в институт, не разрешал работать, говорил: лишнее, не пригодится… Я ничего не умею, Славик. Ничего. Жизнь катится в ад…
Ломит виски, настигает похмелье, глаза жжет то ли от дыма, то ли от слез.
— Ма, почему он отказался регистрировать меня на свою фамилию?
Мать выбрасывает окурок, машет руками, разгоняя сизые завихрения, садится на подоконник и до побеления костяшек сжимает его трухлявый край.
— Говорил, что сомневается… Но это же бред, Слав! Достаточно поставить вас рядом… Вы же на одно лицо!
Чистая ледяная ярость растекается по венам. Я колеблюсь и жалею не тех. А ее не пожалел никто.
— Ничего, мам, — выдыхаю я и упираюсь затылком в стену. — Я тоже плюну ему в душу. Ему тоже будет больно. Очень скоро.
16 (Регина)
Кровь шумит в ушах, сердце трепещет как воробей, попавший в силки, губы горят. Я глубоко дышу, считаю до десяти и обратно и изо всех сил стараюсь остаться в сознании.
То, что Свят сделал минуту назад, столкнуло меня в чертову пропасть — неизведанную, но такую ослепительно красивую, что на глазах выступают слезы.
В его бешеном поцелуе было столько безысходности, одиночества и стремления к теплу, что я… заблудилась. Лишилась всего, чем худо-бедно обросла за три месяца терапии и десять лет взаимодействия с обществом, и на миг превратилась в беззащитную маленькую девочку, играющую на камнях и разговаривающую с бабочками. Он стал для меня самым дорогим существом, проводником к свету, идеалом красоты и добра. Это было так похоже на воспоминание о давно утраченном счастье, которое я ищу и никак не могу найти в мире людей…
Господи, что со мной?..
У меня было много парней. Но такого эксклюзива — никогда. Возможно, в этом и кроется ответ?
Я прислушиваюсь к тихим шагам за дверью, а над головой вращается потолок.
Покалеченный разум рождает здравую мысль: нужно воспользоваться случаем — включить камеру на телефоне и спрятать его за пустой фоторамкой на тумбочке. Я наконец решу свою главную проблему: выиграю спор у сучки Кэт, стану самой крутой — круче всех нормальных девчонок в шараге, — и никто не посмеет меня доставать. Пусть даже Свят не признается мне в любви — видео с неприступным холодным красавцем произведет такой фурор, что о деталях спора никто не вспомнит.
Резко сажусь, запахиваю блузку, пялюсь на ни в чем не повинный телефон, но тут же в смятении зажмуриваюсь.
Я не могу…
Тихие шаги удаляются, чуть слышно жужжит молния, щелкает дверной замок, и тело сковывает холодный ужас. Он ушел. Просто молча ушел. Почему? Он понял, какая я?..
В мозгу со скрипом трогается заржавевшая шестеренка, и меня вдруг ошеломляют доселе неведомые чувства и эмоции, оставляющие в душе ожоги.
Я не знаю, каково это — раскаиваться, не знаю цену словам и поступкам, но сейчас меня прибивает к земле уверенность, что по-настоящему красивый человек никогда бы не поступил так, как собиралась поступить со Святом я.
Набираю его номер, но в трубке раздается безучастная скороговорка автоинформатора, мечусь по комнате, выглядываю на улицу, но обзор загораживает глухая высоченная стена… Рыдаю, уткнувшись лбом в стекло и чувствую себя никчемной, грязной, глупой.
Руки бессильно дрожат.
Ролевые модели, которые я худо-бедно научилась воспроизводить, слишком примитивны и в общении с ним не прокатят. Я больше не хочу за ними прятаться.
Я хочу быть собой — одинокой и искалеченной, растерянной и напуганной. Хочу довериться ему и просто верить…
Застегиваюсь и поправляю юбку, стираю потекший макияж, но предчувствие надвигающейся катастрофы не ослабевает. Оно похоже на тучи над снежными шапками горных пиков — самое жуткое и безрадостное явление природы из всех, что я могу припомнить. Во время грозы бабочки всегда улетали.
Пробую отвлечься проверенным способом: открываю встроенный в нишу шкаф, достаю скучный мужской пиджак с эмблемой неизвестного мне учебного заведения и, вооружившись огромными портновскими ножницами, отпарываю шелковую подкладку. Углубляю вытачки и намечаю мелком орнаменты будущей вышивки. Эта скучная консервативная вещица больше не пригодится Славику, но станет единственной в своем роде и украсит мои дни, я даю ей шанс на новую жизнь — яркую и содержательную.
И все тут же налаживается — тренькает телефон, и на голубоватом экране всплывают слова: «Извини, что повел себя как мудак. Появились срочные дела. Увидимся перед занятиями?», и я, взвизгнув от радости, отвечаю: «Конечно!»
Сердце взрывается, картинка холодного осеннего дня туманится и плывет.
Все, что мне нужно, — видеть серый взгляд и вдыхать парфюм с запахом дождя. Как же я теперь люблю дождь — холодный и грустный, но чистый…
— Прости меня, Святик… — задыхаюсь от осознания и окончательно схожу с ума. — Прости, что впутала…
Трогаю пальцами губы и снова пытаюсь заставить работать свой неправильный мозг. Я признаю поражение, встану на колени перед Кэт и буду терпеть унижения до конца дней своих. Только бы Свят больше не был частью грязной игры, вещью, предметом спора.
Едва принимаю это решение, как с плеч падает огромный валун, и от облегчения хочется кричать.
Под вечер возвращается мама — врывается в комнату, восторгается милой обновкой, в которую преобразился «школьный пиджак Славика», и, бросив на меня встревоженный взгляд, зовет на кухню.