Рыжие языки пламени лижут поленья, на обоях мерцают перьями золотые райские птицы. Стоит признать, в доме стало уютнее. Если бы я тут по-настоящему жил, мне бы хотелось сюда возвращаться.
По потолку скользят тени, тяжелые портьеры колышутся от сквозняка. Огромные окна до середины замел синий снег, скоро он наглухо укутает всю землю…
Регина двигается ближе ко мне, просовывает руку под мою и крепко сжимает пальцы.
— Свят, мне чудится, что мы с тобой только вдвоем на всей земле, и больше никого нет. И тревоги так далеко, будто и не со мной случились вовсе. Интересно, я проснусь, если посильнее себя ущипну?
Она улыбается, а я с любопытством наблюдаю за ней и открываю с новой стороны. В ней нет ничего из того, что когда-то отталкивало. Она красивая, как фарфоровая статуэтка, привезенная матушкой из поездки в Вену. Дерьмом была наполнена только моя голова.
Мы глушим чай с имбирем, по-дружески болтаем, но непринужденная беседа дается мне нелегко. Хриплый смех, плавность жестов, застывший, устремленный в собственный ад, взгляд горящих глаз, тепло и цветочный аромат — я завожусь настолько, что заплетается язык. И ночь, в деталях запечатленная на веселом видео, превращается в наваждение.
Намеренно выкапываю из памяти самые тошнотворные картины грязи и гнили, но и они не помогают охладить пыл.
— Не люблю снег. Всей душой. Глубинно… — Регина отставляет пустую чашку на журнальный столик и снова льнет ко мне. Так привычно и правильно, что я, не задумываясь, обнимаю ее.
— Почему?
— Зимой нет бабочек. Нет цветов. Зато есть холод, от которого коченеют руки, тело колет миллионами игл, вечно хочется плакать и спать… — Приятно пахнущая голова родной тяжестью опускается на мое плечо.
— Я сто раз слышал от тебя о загадочных бабочках. Еще не созрела поведать мне свою страшную тайну?
— А нет никакой тайны, Свят. Наши души убивает одиночество, разобщенность, неустроенность, нелюбовь. А обратное способно вернуть из небытия и болезни. Сейчас меня любят. Но слишком долго не любили…
Ее слова больно царапают сердце.
Меня не любили никогда.
— Завтра день рождения Андрея. Ты приготовил ему что-нибудь? — Она с любопытством ребенка смотрит на меня, но я не выдерживаю ее взгляда.
— Приготовил. Но сейчас это неактуально.
— Не держи в душе зла, ладно? Я не знала твоей версии событий. Вам с отцом нужно выйти к свету и простить друг друга. Не в моих силах на вас повлиять, но все же… Просто знай, твой папа неплох. Его уважают и любят в городе, о нем говорят только хорошее. Его семья — его крепость, его сила, источник энергии. Он оберегает личную жизнь, сторонится скандалов. Делает добрые дела, но ты… ты не можешь его простить, да?
Я морщусь от приступа внезапной изжоги.
— Папаша постоянно унижал мою мать — оскорблял, ни во что не ставил, изменял. Когда я ушел, он забыл и обо мне: не поддерживал, не прислал ни рубля, хотя я нуждался. Я счастлив, что для всех он хороший. Но решу все сам, поняла?
Регина молчит, тоненькие пальцы в моей ладони трепещут. Я перегнул палку. Вздохнув, отпускаю ее, допиваю чай, ставлю чашку на пол и меняю тему.
— Все хотел спросить… Что это был за танец? Тогда, в клубе.
— Фолия. Меня научили ему мамины друзья-актеры. Танец прямиком из позднего Средневековья, но он прекрасен, и какая разница, к месту и ко времени он или нет. Наносное не меняет сути, ты тоже это увидел… — Она осторожно дотрагивается до моих волос, гладит затылок, спускается к шее… — Пожалуйста, прости меня, я никогда не хотела причинять тебе боль!..
В камине трещат дрова, ветер стих, снег за окнами кружится крупными хлопьями. Веки тяжелеют. Я ощущаю тепло ее губ на виске, на лбу, на губах. Она садится ко мне на колени и, зафиксировав лицо теплыми ладошками, не дает отвести взгляд.
— Со мной тебе не нужны никакие стены. Просто помни об этом, ладно?
В ушах шумит, сердце колотится под ребрами. Я в раздрае и никогда не был настолько потерянным, зависимым и слабым.
Можно попробовать сыграть в сволочь, оттолкнуть ее, нахамить и, натянув паскудную ухмылочку, слиться, продолжая люто ненавидеть себя и делая вид, что все так и было задумано, но зачем, если эта черная ночь станет самым светлым моментом в моей беспросветной дерьмовой жизни?
Я буду жалеть. Буду жалеть в любом случае, но лучше уж — о содеянном.
Руки сами лезут под ее свитер, стаскивают его, расстегивают застежки на лифчике. Хочется хоть на час избавиться от холода и боли, снова очутиться в ее стонах, слезах и клятвах, в ней самой. Хочется любить ее, и чтобы она любила…
С треском швов выворачиваюсь из худака, целую ее губы, шею, грудь, тонкие бледные шрамы на животе, татуировки на бедрах. Ее тепло обволакивает, я вязну в нем.
Время остановилось, проблемы отлетели на десятый план. Девочка в моих руках стала для меня центром мира, и я хочу, чтобы ей было со мной хорошо. Она откликается на каждое движение, позволяет мне абсолютно все, громко стонет и тихонько всхлипывает:
— Я люблю тебя… ты… такой красивый…
Сознание на миг отключается, через седьмое небо меня забрасывает в чертов космос.
Когда прихожу в себя, она расфокусированно смотрит мне в глаза, и разгоряченное лицо словно светится изнутри. Пульс и дыхание постепенно приходят в норму, и я шепчу:
— Ты тоже… красивая… Ты… такая красивая…
***
Мерное тиканье настенных часов проникает в сон, но приятная усталость и расслабленность не дают пошевелиться. В гостиной посветлело и похолодало, Регина сопит на моем плече, но на душе полный штиль — ни мук совести, ни приступов стыда. Я снова сделал это, нам было круто вместе. Об остальном я подумаю завтра.
Поправляю плед, обнимаю ее, утыкаюсь носом в теплую макушку и снова проваливаюсь к Морфею, но сквозь слой ваты слух тревожит шорох протекторов и обрывки телефонного разговора.
«…Наташа, я на месте, забрал накладные…»
«…Сейчас проверю, как дети, и прибуду в салон…»
Знакомый навязчивый голос раздается слишком близко, обламывает, мешает, дико злит, его вообще не должно тут быть…
Разуваю глаза и громко матерюсь — у дивана стоит папаша, и его лицо дергается от недоумения, осознания, беспомощности и гнева. Я с интересом слежу за сменой его настроений и улавливаю фантомное злорадство.
— Ты… — цедит он. — Моральный урод чертов…
Регина просыпается, одаривает мир блаженной улыбкой, но тут же взвивается и, прикрывшись пледом, стонет:
— Это не то, о чем ты… — Папаша непреклонен, и она бросает дурацкую затею с оправданиями. — Черт. Андрей, не говори маме? Я сама ей все расскажу!
Она в ужасе, мне бы заткнуться, но выражение отцовской физиономии непередаваемо, и меня несет:
— Ты же сам велел мне ее развлекать, — ухмыляюсь как можно поганее и развязно подкладываю под голову руку. — Вот я и развлек.
— Нет, Андрей, не слушай его! Он прикидывается, чтобы казаться хуже!
Регина бросается на мою защиту, но я лишь подначиваю придурка:
— Расслабься ты, мы с ней уже пару недель спим!
Видимо, я все же перестарался — отец бледнеет, как будто собрался склеить ласты, и еле слышно бубнит:
— Святослав, на пару слов. В мой кабинет. Регина, ради бога, оденься. И… жди здесь…
Он отворачивается и бредет к коридору. Нехотя встаю, натягиваю джинсы и ковыляю следом.
— А что такого? Ей вроде как тоже восемнадцать. Все было добровольно, какие проблемы? — Я корчу из себя дурака, хотя начинаю бояться последствий. Слишком уж странной выглядит реакция папаши.
Он плотно прикрывает дверь кабинета, прислушивается к тишине, разворачивается и прет на меня.
— Так это ты? Ты — тот самый парень, который ее охмурил? Это ты?
— Ну да… — До меня начинает доходить: причина его ярости — деньги.
Деньги! Не она. И не я.
Я не пячусь — стою как вкопанный, и папаша наконец осознает, что я выше и шире в плечах. Он ни хрена мне не сделает, не посмеет. А его грязное бабло по праву принадлежит мне.
— Где деньги, подонок? — рычит он. — Верни. Верни, прошу по-хорошему!.. Я скопил их для Регины!
Кровь отливает от головы — это удар ниже пояса, и я его пропустил. Чтобы устоять на ногах, хватаюсь за угол сейфа и глубоко дышу.
Он отдал гребаный миллион своей «радости», в то время как я несколько лет питался дошиками, разрывался между мамой, учебой и карьерой мальчика на побегушках, терпел унижения и выл от отчаяния в подушку.
Зачем я играю в героя, ради кого? Ради тех, кто недостоин даже моего взгляда?
Я растерянно пялюсь на придурка, но его холеное лицо не выражает ничего, кроме презрения. Знакомо. Ничего не изменилось — я все то же недоразумение, непонятно как попавшее в его дом. Приблудный ребенок. Я никогда не был тут своим. И не буду…
До хруста костяшек сжимаю холодный металл и широко скалюсь:
— Не отдам я их. Не для того охаживал твою любимую дочку, пудрил мозги и разводил на бабки.
Он подается вперед и, коротко замахнувшись, бьет меня по роже. В башке раздается лязг, мгновение мутит, и соленый железный привкус наполняет рот.
Это гребаное дно.
— Мудак, б**дь! — огрызаюсь я и сплевываю кровь на сияющий чистотой пол. В душе змеей корчится горькое чувство, противное настолько, что накатывает дурнота.
Я — идиота кусок, едва не повелся на иллюзию доверия и любви, но об этом никто никогда не узнает.
Отказаться от плана? Да ни хрена!
— Ты об этом пожалеешь! — выдавливаю из себя и, оттолкнув выросшую на пути дурочку, на два поворота замка закрываюсь в комнате.
31 (Регина)
Мир во всем разнообразии красивых вещей, книг и людей всегда был для меня комнатой с горой разноцветных деталей детского конструктора, но без прилагаемой схемы сборки.
С тех пор как я очутилась в нем, я тщательно продумываю стратегию, нахожу решения, соединяю детали и восторгаюсь результатом…
Кажется, я верно понимаю правила игры и наполняюсь оптимизмом, но в следующую секунду осознаю, что допустила чудовищную ошибку. Несуразная фигура рушится, а я обнаруживаю себя перед горой «лего», и мне предстоит заново вникать в суть.