Матрона покачала головой, довольно загадочно.
– Она просто чудо. Боже, что за женщина. Голос совершенно нормальный. Насколько я поняла – то есть, по ее словам, – этот Сеймур пообещал начать ходить к аналитику и исправиться, – она снова пожала плечами. – Кто знает? Может, все еще будет в ажуре. У меня уже мысли кончились от усталости, – она взглянула на мужа. – Идем. Где твоя шапочка?
Не успел я опомниться, как матрона, лейтенант и миссис Силсберн направились к парадной двери, а я, хозяин квартиры, следовал за ними. Теперь я уже заметно шатался, но, поскольку никто не обернулся, думаю, мое состояние осталось незамеченным.
Я услышал, как миссис Силсберн сказала матроне:
– Вы собираетесь заглянуть к ним или как?
– Я не знаю, – послышался ответ. – Если и заглянем, то лишь на минутку.
Лейтенант вызвал лифт, и все трое стояли, оцепенело глядя на циферблат. Слова, похоже, были им больше не нужны. Я стоял на пороге квартиры, в нескольких футах от них, и смотрел на них затуманенным взглядом. Когда дверь лифта открылась, я попрощался с ними, вслух, и три их головы слаженно повернулись ко мне.
– Ой, всего доброго, – отозвались они, а потом, когда дверь лифта закрылась, я услышал, как матрона прокричала: – Спасибо за напиток!
Я вернулся в квартиру, с трудом держась на ногах и пытаясь на ходу расстегнуть китель или рывком распахнуть его.
Мое возвращение в гостиную горячо приветствовал мой единственный оставшийся гость, о котором я совсем забыл. Когда я вошел в комнату, он поднял мне навстречу наполненный бокал. Да что там, он буквально взмахнул им, размашисто кивая и усмехаясь, как если бы настал наконец миг ликования, которого мы оба так долго ждали. Я понял, что наше воссоединение не вызывает у меня ответной усмешки. Но помню, что похлопал старичка по плечу. А затем подошел к дивану, тяжело сел прямо напротив него и закончил расстегивать китель.
– У вас есть дом, куда пойти? – спросил я его. – Кто за вами ухаживает? Горлицы в парке?
В ответ на эти провокационные вопросы мой гость поднял бокал с еще большим апломбом, взмахнув в мою сторону «томом коллинсом», словно кружкой пива. Я закрыл глаза и растянулся на диване, с ногами. Но комната от этого закружилась. Я сел и спустил ноги на пол, но так поспешно и неуклюже, что пришлось взяться за кофейный столик для равновесия. Минуту-другую я сидел, ссутулившись, с закрытыми глазами. Затем, не вставая, потянулся за графином и налил себе бокал, пролив немного «тома коллинса» с кубиками льда на столик и на пол. Еще несколько минут я просидел с бокалом в руках, так и не отпив, а затем поставил в лужицу на кофейном столике.
– Хотите знать, откуда у Шарлотты те девять швов? – спросил я вдруг тоном, показавшимся мне совершенно нормальным. – Мы были на озере. Сеймур написал Шарлотте и пригласил к нам в гости, и ее мама ей наконец разрешила. Что случилось: как-то утром она сидела посреди нашей подъездной дорожки и гладила Букину кошку, и Сеймур бросил в нее камнем. Ему было двенадцать. Вот и вся история. Он сделал это потому, что она была так прекрасна, сидя посреди дорожки с Букиной кошкой. И все это поняли, господи боже: я, Шарлотта, Бука, Уэйкер, Уолт, вся семья, – я уставился на оловянную пепельницу на кофейном столике. – Шарлотта ни слова ему не сказала об этом. Ни слова.
Я поднял взгляд на гостя, словно ожидая, что он возразит мне, назовет лжецом. Ведь я действительно солгал. Шарлотта так и не смогла понять, почему Сеймур бросил в нее камнем. Но гость мне не возразил. Напротив. Усмехнулся ободряюще, словно говоря, что заранее готов безоговорочно поверить всему, что я ни скажу об этом. Но я встал и вышел из комнаты. Помню, на полпути мне захотелось вернуться и поднять с пола два кусочка льда, но это показалось мне таким тяжким трудом, что я пошел дальше. Проходя по коридору мимо кухни, я снял китель – точнее, отлепил – и бросил на пол. Мне тогда показалось, что я всегда оставлял там куртку.
Несколько минут я простоял в ванной над корзиной со стиркой, споря сам с собой, должен я или не должен вынуть дневник Сеймура и взглянуть на него еще раз. Я уже не помню, какие аргументы выдвигал по данному вопросу, ни за, ни против, но в итоге открыл корзину и достал дневник. Я присел с ним снова на край ванны и стал шелестеть страницами, пока не дошел до последней записи, сделанной Сеймуром:
«Сейчас снова звонили авиадиспетчеру. Если потолок продолжит подниматься, мы, очевидно, снимемся до утра. Оппенгейм говорит нам не дергаться. Я позвонил сказать Мюриел. Очень странно получилось. Она подошла и все время говорила «алло». Голос меня не слушался. Она чуть не повесила трубку. Если бы мне только малость успокоиться. Оппенгейм собирается кемарить, пока диспетчер опять не позвонит нам. Мне бы тоже надо, но я слишком взвинчен. Я, в сущности, позвонил попросить ее, умолять ее последний раз взять и уехать со мной и пожениться. Я слишком взвинчен, чтобы быть с людьми. У меня такое чувство, словно я вот-вот рожусь. Заветный-заветный день. Связь была такой плохой, и почти весь звонок я совсем не мог говорить. Как это ужасно, когда ты говоришь «я люблю тебя», а человек на том конце кричит: «Что?» Я весь день читал вразнобой из «Веданты». Супруги должны служить друг другу. Возвышать, помогать, учить, укреплять друг друга, но прежде всего служить. Растить своих детей с честью, любовью и отрешенностью. Ребенок – гость в доме, его надо любить и уважать, только не подчинять, ведь он принадлежит Богу. Как чудесно, как здраво, как прекрасно-трудно и потому истинно. Радость ответственности, впервые в моей жизни. Оппенгейм уже кемарит. Мне бы тоже надо, но не могу. Должен ведь кто-то сидеть со счастливым человеком».
Я прочел эту запись один раз, затем закрыл дневник и отнес обратно в спальню. Бросил его в холщовую сумку Сеймура на оконном сиденье. Затем повалился, более-менее сознательно, на ближайшую из двух кроватей. И заснул – или, возможно, отключился – раньше, чем приземлился, или так мне показалось.
Когда я проснулся, часа полтора спустя, у меня раскалывалась голова, а во рту пересохло. В комнате совсем стемнело. Помню, я довольно долго просидел на краю кровати. Затем, из-за сильной жажды, встал и медленно побрел к гостиной, надеясь, что там еще осталось что-нибудь холодное и влажное в графине на кофейном столике. Мой последний гость, очевидно, удалился из квартиры. Только его пустой бокал да недокуренная сигара в оловянной пепельнице указывали на то, что он здесь был. Я до сих пор думаю, что эту сигару стоило бы отослать Сеймуру, в числе прочих свадебных подарков.
Просто сигару, в симпатичной коробочке. Возможно, с чистым листом бумаги для ясности.
Сеймур. Представление
Всякий раз при виде актеров я, к своему ужасу, убеждаюсь, что большая часть из того, что я до сих пор написал о них, фальшива. А фальшива она потому, что пишу я о них с неизменной любовью (даже в этих строках я фальшивлю), но переменным дарованием, и это переменное дарование не выводит настоящих актеров тонко и звонко, но совершенно пасует перед этой любовью, которая таким дарованием никогда не удовольствуется и оттого считает, что бережет актеров, не давая этому дарованию проявиться.
Словно бы автор (фигурально выражаясь) допустил описку, и словно бы эта канцелярская ошибка осознала самое себя. Возможно, то была и не ошибка, но в гораздо более высоком смысле важнейшая часть всего повествования. Словно бы эта канцелярская ошибка восстала против автора, возненавидев его, отказалась исправляться и заявила: «Нет, я не дам тебе вымарать себя, я пребуду свидетелем супротив тебя, что ты есть весьма жалкий писака».
Временами, признаюсь, я нахожу, что выбирать мне особенно не приходится, но в возрасте сорока лет я смотрю на своего старого приятеля, рядового читателя, как на последнего наперсника современности, а мне весьма настойчиво советовал задолго до того, как я вышел из подросткового возраста, один из наиболее пламенных и притом наименее напыщенных выпускающих умельцев, которых я когда-либо знал лично, чтобы я старался сохранять ясный и трезвый взгляд на преимущества таких отношений, какими бы причудливыми или ужасными они ни были; в моем случае он предвидел их в прямом порядке. Вопрос в том, как может писатель лицезреть эти преимущества, если он понятия не имеет, каков его рядовой читатель? Обратное, вне всякого сомнения, встречается довольно часто, но где это видано, чтобы автора рассказа спрашивали, каков, по его мнению, его читатель? К большому моему везению, позволяющему мне еще побрыкаться и изложить свою точку зрения – и я не думаю, что эта точка зрения выдержит продолжительное муссирование, – я много лет назад выяснил практически все, что мне нужно знать о моем рядовом читателе, то есть, боюсь, о вас. Я опасаюсь, что вы станете всячески от этого открещиваться, но я по большому счету не в том положении, чтобы доверять вашим словам. Вы обожаете птиц. Почти как герой рассказа Джона Бакена под названием «Скула-Скерри»[14], который Арнольд Л. Шугармен-младший вынудил меня прочесть в ходе весьма скверно организованного ученичества, вы из тех, кто превозносит птиц просто потому, что они распаляют ваше воображение; они вас очаровывают по той причине, что «они, вероятно, из всех созданий божьих ближе прочих к чистому духу – эти малютки с нормальной температурой 125°»[15]. И вы наверняка, подобно старику Джону Бакену, передумали в этой связи немало восторженных мыслей; не сомневаюсь, что вы повторяли про себя:
«Королек, у которого желудок не больше боба, перелетает Северное море! А краснозобик, гнездящийся на таком крайнем севере, что его гнездовье видели от силы три человека, летает на отдых в Тасманию!» Мне, понятное дело, не стоит рассчитывать, что мой собственный рядовой читатель окажется одним из этих троих, видевших гнездовье краснозобика, но я, по крайней мере, чувствую, что знаю его – вас – достаточно хорошо, чтобы догадываться, какого рода жест великодушия от меня теперь ожидается. В духе tête-à-tête, установившемся между нами, старый наперсник, пока мы не присоединились к остальным, во всем под