Хватит этого. С. любил спорт и игры, как домашние, так и уличные, и обычно бывал в них чрезвычайно хорош или чрезвычайно плох – редко что-то среднее. Пару лет назад моя сестра Фрэнни сообщила мне, что одно из ее Первых Воспоминаний – это как она лежит в люльке (словно Инфанта, надо полагать) и смотрит на Сеймура, играющего с кем-то в пинг-понг в гостиной. На самом деле, думается мне, люлька, о которой она говорила, была старой побитой кроваткой на колесиках, в которой сестра Бука катала ее по всем апартаментам, задевая за дверные косяки, пока не достигала центра активности. Впрочем, более чем вероятно, что она действительно видела в младенчестве, как Сеймур играл в пинг-понг, а его неведомым и явно бесцветным оппонентом вполне мог быть я сам. Играя с Сеймуром пинг-понг, я обычно вымораживался до полной бесцветности. Все равно что состязаться с самой Матерью Кали, многорукой и усмехающейся без малейшего интереса к счету. Он бил, он рубил, он бросался за каждым вторым или третьим мячом, как будто это была свеча, которую ничего не стоило размазать. Примерно три из пяти подач Сеймура либо попадали в сетку, либо летели к чертям мимо стола, так что вы с ним практически не обменивались ударами. Однако он никогда не придавал особого значения этому обстоятельству и всегда удивлялся и ужасно извинялся, когда оппонент терял терпение и брюзжал, что ему надоело гоняться за его мячиками по всей чертовой комнате, выуживать их из-под кресел, дивана, пианино и из этих ужасных щелей за книжными полками.
Столь же сокрушителен и столь же свиреп был он в теннисе. Играли мы часто. Особенно в мой четвертый год в колледже, в Нью-Йорке. Он уже преподавал в том же учреждении, и я трепетал почти каждый бесспорно погожий день, особенно весной, потому что знал, что сейчас мне под ноги бросится какой-нибудь молодой человек, точно Юный Менестрель, и протянет записку от Сеймура о том, что правда ведь сегодня восхитительный денек, и как насчет сыграть в теннис попозже? Я отказывался играть с ним на университетских кортах, опасаясь, что кто-нибудь из моих друзей или его – особенно кто-нибудь из его странноватых Kollegen – мог бы заметить его в действии, так что мы обычно ходили на Корты Рипа на Девяносто шестой улице, где частенько зависали. Одной из самых бесплодных стратагем, что я разработал, состояла в том, чтобы намеренно держать теннисную ракетку и кеды дома, а не в шкафчике в студгородке. Впрочем, было в этом и крошечное благоразумие. Обычно я получал крупицу сострадания, пока переодевался перед тем, как идти к нему на корты, и довольно нередко кто-нибудь из моих сестричек или братишек сочувственно провожал меня до входной двери и помогал ждать лифт.
Во всех без исключения карточных играх – лови рыбу, покер, казино, червы, пиковая дама, аукцион или заказ – он был сущим кошмаром. Впрочем, игры вроде лови рыбу были интересны для зрителей. Он играл с близнецами, когда они были маленькими, и постоянно намекал им, чтобы они спрашивали, нет ли у него четверок или валетов, или тщательно покашливал, открывая руку. В покере он тоже блистал. Я прошел через краткий период в старшие подростковые годы, когда вел полуприватную напряженную провальную игру по превращению в хорошего тасовальщика, рядового малого, и нередко приводил домой людей сыграть в покер. Сеймур часто к нам подсаживался. Требовалось прилагать усилия, чтобы не замечать, когда он был нагружен тузами, потому что он сидел и ухмылялся, по выражению моей сестры, словно Пасхальный заяц с полной корзинкой яиц. Что еще хуже, у него была привычка держать стрейт или фул-хаус, или что получше, и не поднимать или хотя бы уравнивать ставку с кем-то, кто ему нравился, даже если он сидел с парой десяток на руках.
В четырех из пяти подвижных игр он был лопухом. В младшей школе, когда мы жили на 110-й и Драйв, после полудня мы обычно играли в какие-нибудь командные игры в переулках (стикбол, хоккей на роликах), либо, что бывало чаще, на лужайке, приличного размера собачьей площадке возле скульптуры Кошута, на Риверсайд-драйв (футбол или соккер). В соккере или хоккее у Сеймура была привычка, на редкость несносная для его команды, ринуться в центр поля – часто блестяще – и застыть, давая вражескому вратарю время занять непробиваемую позицию. В футбол он играл очень редко и то лишь в тех случаях, когда какой-нибудь команде не хватало игрока. Я играл постоянно. Насилие меня не отвращало, просто я обычно до смерти его боялся, так что мне не приходилось выбирать, играть или не играть; я даже организовывал эти чертовы игры. В тех редких случаях, когда с нами играл Сеймур, невозможно было заранее понять, будет он для своей команды находкой или обузой. Чаще всего его первым выбирали для какой-нибудь командной игры, потому что он был определенно юрким как уж и прирожденным мяченосцем. Если в центре поля, когда он нес мяч, он внезапно не проникался теплыми чувствами к встречному перехватчику, он бывал явной находкой для команды. Но, как я сказал, невозможно было толком понять, принесет он пользу или запорет игру. Как-то раз, в один из редчайших и сладчайших моментов, когда моя команда скрепя сердце позволила мне оббежать с мячом один край, Сеймур, игравший за другую команду, обескуражил меня, когда я ринулся в его сторону, своим донельзя радостным видом, словно это было неожиданной и совершенно судьбоносной встречей. Я встал почти как вкопанный, и кто-то, конечно, уложил меня, выражаясь по фене, словно тонну кирпичей.
Я слишком разошелся об этом, я знаю, но я уже на самом деле не в силах остановиться. Как я сказал, в некоторых играх на него было приятно смотреть. Прямо-таки в непростительной степени. Под этим я имею в виду, что есть такая степень превосходства в играх или спорте, которая нас особенно бесит, когда ее показывает незачетный оппонент, однозначный «козел» того или иного рода: Бесформенный Козел, Выпендрежный Козел или просто стопроцентный Американский козел, что, разумеется, варьируется от тех, кто применяет против нас с большим бесперебойным успехом дешевое или худшее снаряжение, до победителя соревнований с беспричинно счастливым, хорошим лицом.
Единственным преступлением Сеймура, когда он показывал превосходство в играх, была Бесформенность, но это было тяжкое преступление. Я думаю прежде всего о трех играх: нагни мячик, шарики по бордюру и бильярд. (Бильярд я должен отложить до другого раза. Для нас это была не просто игра, а почти протестантская реформация. Мы гоняли шары перед или после почти каждого важного кризиса нашего юношества.)
Нагни мячик, к сведению сельских читателей, это игра в мячик, для которой нужен каменный лестничный пролет или парадная лестница жилого дома. Играя, мы бросали резиновый мячик о какое-нибудь гранитное архитектурное украшение – популярный манхэттенский гибрид греко-ионической и римско-коринфской лепнины – вдоль фасада нашего квартирного дома, примерно на уровне пояса. Если мячик отскакивал на улицу или через нее, до дальнего тротуара, и его никто не ловил на лету из другой команды, он засчитывался как внутренний удар, как в бейсболе; если его ловили – и такое случалось частенько, – игрок выбывал. Попадание в яблочко засчитывалось только тогда, когда мячик пролетал достаточно высоко и сильно, чтобы попасть в стену здания через улицу, если при этом его не ловили на отскоке. В наши дни мячики нередко долетали до стены напротив, но очень редко, когда быстро, низко и достаточно хитро, чтобы их не перехватили. Сеймур попадал в яблочко почти каждый раз, как бросал. Когда другие мальчишки в квартале попадали разок, считалось, что это пипец – для той или иной команды, – а у Сеймура пипец случался, когда он не попадал в яблочко. Но, что самое поразительное и поразительно уместное по данной теме, он бросал мячик как никто во всем районе. Каждый из нас, если в жизни мы были правшами, как и он, становился чуть левее шероховатой ударной поверхности и бросал мячик резким движением сбоку. Сеймур же смотрел прямо в нужную точку и бросал мячик ровно сверху вниз – движением очень похожим на его нелепый и вопиюще провальный удар сверху в пинг-понге или теннисе, – и мячик свистел прямо у него над головой, заставляя чуть пригнуться, к самым, как говорится, к трибунам. А если вы пытались повторить за ним (в частном порядке или под его положительно ревностным наставничеством), вы либо выбывали из игры, либо (чертов) мячик отскакивал вам прямо в лицо. Дошло до того, что никто во всем квартале не хотел играть с ним в нагни мячик, даже я. Тогда он принялся либо заниматься с нашими сестрами, посвящая их в тонкости игры, либо превращал ее в чрезвычайно эффектный солитер, когда мячик рикошетил от здания напротив прямо ему в руки, так что ему даже не приходилось сходить с места, чтобы поймать его на излете. (Да, да, я слишком рассусоливаю, но все это чертовски манит меня по прошествии почти тридцати лет.) Таким же чертякой он был и в шариках по бордюру. В шариках по бордюру первый игрок посылает, или подает свой шарик, свой снаряд, футов на двадцать-двадцать пять по краю переулка, где не припаркованы машины, чтобы шарик катился вдоль бордюра. А второй игрок пытается выбить его, посылая свой шарик с той же стартовой линии. Получалось мало у кого, поскольку что угодно могло отклонить шарик от прямого курса: сама неровность улицы, неудачный отскок от бордюра, комок жвачки, да любой из сотни видов типично нью-йоркского мусора, не говоря, собственно, о заурядной лажовой меткости. Если второй игрок промазывал с первого раза, его шарик обычно останавливался в самой близкой уязвимой позиции для первого игрока, который старался выбить его в свою очередь. Восемьдесят-девяносто раз из ста в этой игре, бросал ли он первым или последним, Сеймур бывал непобедим. С большой дистанции он выбивал ваш шарик по довольно широкой дуге, словно в боулинге, когда бросают с правого края штрафной линии. Здесь тоже его стойка, его позиция всех бесили своей непредсказуемостью. Если все в квартале, бросая с большой дистанции, метали шарик снизу, Сеймур свой шарик посылал