Так почему же я тогда продолжал сидеть в машине? Почему не вышел, скажем, на светофоре? И что еще существенней, почему вообще заскочил в машину?.. На эти вопросы у меня есть как минимум с десяток ответов, и все они, при всей своей размытости, вполне разумны.
Впрочем, я, пожалуй, обойдусь без них и просто повторю, что шел сорок второй год, что мне было двадцать три, меня совсем недавно призвали в армию и внушили мне чувство стадности – и, самое главное, мне было одиноко. Ты просто заскакиваешь в битком набитые машины, как мне это видится, и сидишь в них.
Возвращаясь к сюжету, я вспоминаю, что, пока все трое – матрона, ее муж и миссис Силсберн – сверлили меня взглядами и смотрели, как я кашляю, я взглянул на крошечного старичка на заднем сиденье. Он сидел, по-прежнему глядя прямо перед собой. Я заметил, едва ли не с благодарностью, что ноги у него не достают до пола. Они показались мне старыми бесценными друзьями.
– Чем этот человек вообще занимается? – сказала мне матрона, когда я пережил второй приступ кашля.
– В смысле, Сеймур? – сказал я. Сперва я подумал по ее интонации, что на уме у нее какая-нибудь редкостная гнусность. Затем вдруг меня осенило – это была чистая интуиция, – что ей вполне могли быть известны некие пестрые факты из биографии Сеймура; точнее сказать, факты неприглядные, досадно драматичные и (в моем понимании) необъективные. Например, что в течение шести лет отрочества он был национальной «радиознаменитостью» по имени Билли Блэк. Или что поступил в Колумбийский, когда ему едва исполнилось пятнадцать.
– Да, Сеймур, – сказала матрона. – Чем он занимался до армии?
И снова меня озарила искорка интуиции, подсказавшая, что матроне известно о нем гораздо больше, чем она по той или иной причине готова признать. Казалось, ей, во всяком случае, прекрасно известно, что Сеймур до призыва преподавал английский – что он был профессором.
Профессором. Более того, когда я взглянул на нее, на секунду меня охватило пренеприятное ощущение, что ей даже, возможно, известно, что я брат Сеймура. Но лучше было не думать об этом. Вместо этого я посмотрел на нее исподлобья и сказал:
– Он был подологом.
Затем я резко повернулся и стал смотреть в окошко. Машина уже какое-то время стояла, а я только обратил внимание на звук военных барабанов, доносившийся откуда-то издалека, со стороны Лексингтон или Третьей авеню.
– Это парад! – сказала миссис Силсберн.
Она тоже обернулась. Мы были на верхних Восьмидесятых. Посреди Мэдисон-авеню стоял полисмен и перекрывал все движение на север и юг. Насколько я видел, он его просто перекрывал; то есть не перенаправлял ни на восток, ни на запад. Три-четыре машины и один автобус ожидали движения на юг, а наша машина оказалась единственной, двигавшейся из центра к окраине. На ближайшем углу и там, где было видно боковую улицу, шедшую из центра к Пятой авеню, люди стояли вдоль бордюра и на тротуаре в два-три ряда, ожидая, очевидно, пока отряд солдат, медсестер, бойскаутов или кого-то еще оставит свой пункт сбора на Лексингтон-или Третьей авеню и пройдет мимо них маршем.
– О господи. Этого еще не хватало, – сказала матрона.
Я обернулся и чуть не столкнулся с ней головой. Она подалась вперед, прямо между нашими с миссис Силсберн сиденьями. Миссис Силс-берн тоже к ней повернулась, с выражением мучительной отзывчивости на лице.
– Мы можем проторчать тут несколько недель, – сказала матрона, пытаясь рассмотреть что-то через водительское окно. – Я сейчас должна быть там. Я сказала Мюриел и ее маме, что буду в одной из первых машин и доберусь до дома минут за пять. О боже! Неужели мы ничего не можем поделать?
– Я тоже должна быть там, – сказала миссис Силсберн, весьма поспешно.
– Да, но я ей дала обещание. В квартире будет полным-полно разных полоумных тетушек и дядюшек, и полнейших незнакомцев, и я сказала ей, что буду охранять ее с десятком гвардейцев и позабочусь, чтобы ее не слишком тревожили… – она не договорила. – О боже. Это ужас.
Миссис Сисберн издала натянутый смешок.
– Боюсь, я одна из этих полоумных тетушек, – сказала она. Она явно была оскорблена.
Матрона посмотрела на нее.
– Ой… простите. Я не имела в виду вас, – сказала она и вернулась на заднее сиденье. – Я просто имела в виду, что у них такая маленькая квартирка и, если все станут туда набиваться десятками… Понимаете, что я имею в виду.
Миссис Силсберн ничего не сказала, а я не стал смотреть на нее, чтобы понять, насколько серьезно ее оскорбило замечание матроны. Хотя я помню, что был впечатлен или, скорее, поражен интонацией матроны, извиняющейся за опрометчивое высказывание о «полоумных тетушках и дядюшках». Извинение было искренним, но в нем не чувствовалось ни смущения, ни тем более заискивания, и на секунду мне показалось, что, при всем ее наигранном негодовании и показной суровости, в ней действительно есть нечто гвардейское, нечто достойное уважения. (Готов безотлагательно признать, что мое мнение в данном вопросе имеет ценность весьма условную. Я часто проникаюсь чрезмерной симпатией к людям, знающим меру в извинениях.) Суть, однако, в том, что именно тогда во мне впервые шевельнулось легкое неодобрение пропавшего жениха, едва ощутимое порицание за его необъяснимое самоустранение.
– Посмотрим, нельзя ли тут чего-то предпринять, – сказал муж матроны. У него был голос человека, сохраняющего спокойствие под обстрелом. Я почувствовал, как он развертывается у меня за спиной, а затем его голова внезапно втиснулась в узкое пространство между мной и миссис Силсберн. – Водитель, – сказал он властным голосом и подождал ответа. Водитель не замедлил откликнуться, и тогда в его голосе чуть прибавилось мягкости, демократичности: – На сколько, по-вашему, мы тут застряли?
Водитель обернулся.
– Вопрос на засыпку, Мак, – сказал он. И отвернулся. Его занимало происшествие на перекрестке. Минутой ранее на расчищенную, запрещенную часть улицы выскочил мальчик с полусдутым красным шариком. Его сразу же поймал отец и утащил обратно к бордюру, стукнув пару раз полураскрытой рукой между лопаток. Толпа единодушно освистала его за это.
– Видели, как тот мужчина обошелся с тем ребенком? – обратилась ко всем миссис Силсберн.
Никто ей не ответил.
– Как насчет спросить того копа, насколько нас здесь могут задержать? – сказал муж матроны водителю. Он все еще стоял, подавшись вперед. Было похоже, что его не удовлетворил лаконичный ответ на первый вопрос. – Мы все тут, знаете ли, несколько торопимся. Не могли бы вы спросить его, надолго мы тут застряли?
Не оборачиваясь, водитель резко пожал плечами. Но выключил зажигание и вышел из машины, хлопнув тяжелой дверцей лимузина. Это был неряшливый, хамоватый тип в неполной шоферской форме – черном саржевом костюме, но без кепки.
Медленно, с крайне независимым, если не сказать вызывающим, видом, он проделал несколько шагов до перекрестка, где хозяйничал облеченный властью полисмен. Они двое простояли за разговором бесконечно долгое время. (Я услышал, как за спиной у меня застонала матрона.) Затем неожиданно они разразились громовым хохотом, словно вовсе не беседовали, а травили друг другу грязные анекдоты. Затем наш водитель, продолжая натужно смеяться, по-братски махнул полисмену рукой и направился – медленно – обратно к машине. Он сел, хлопнул дверцей, достал сигарету из пачки над приборной панелью, сунул за ухо, а затем – и только затем – обернулся и доложил нам:
– Сам не знает. Надо ждать, пока тут парад пройдет, – сказал он, окинув всех нас безразличным взглядом. – Опосля окей, можем двигать.
Он повернулся вперед, взял из-за уха сигарету и закурил.
Матрона на заднем сиденье издала сдавленный стон разочарования и досады. А затем стало тихо. Впервые за несколько минут я оглянулся на крошечного старичка с незажженной сигарой. Прошедшее время, похоже, никак на нем не сказалось. Его манера держаться на задних сиденьях машин – машин на ходу, машин на месте и даже, как подсказывало воображение, машин, летящих с моста в реку, – казалась непоколебимой. Она была изумительно проста. Всего-то и надо, что сидеть очень ровно, сохраняя зазор в четыре-пять дюймов между цилиндром и крышей, и сурово смотреть в ветровое стекло. Если бы Смерть, которая все время была где-то рядом – возможно, восседала на капоте, – чудесным образом вошла бы через стекло и призвала тебя, ты, по всей вероятности, просто встал бы и последовал за ней, сурово, но тихо. Не исключено, что ты смог бы взять с собой сигару, если это настоящая «Гавана».
– Что же мы будем делать? Просто сидеть здесь? – сказала матрона. – Мне так жарко, что я умереть готова, – и мы с миссис Силсберн обернулись и увидели, как она впервые за все время нахождения в машине посмотрела непосредственно на мужа. – Ты не мог бы хоть чуть-чуть подвинуться? – сказала она ему. – Я тут так зажата, что едва могу дышать.
Лейтенант выразительно всплеснул руками со смешком.
– Я и так сижу практически на крыле, зайка, – сказал он.
Тогда матрона взглянула со смешанным чувством любопытства и осуждения на другого своего соседа по сиденью, который, словно бы решив между делом позабавить меня, занимал гораздо больше места, чем ему требовалось. Между его правым бедром и основанием подлокотника оставалось добрых два дюйма. Матрона, несомненно, тоже заметила это, но, при всей ее браваде, ей недоставало решимости обратиться к этому устрашающего вида человечку. Вместо этого она повернулась к мужу.
– Можешь достать свои сигареты? – сказала она в раздражении. – Я свои ни за что не достану, до того мы утрамбованы.
На слове «утрамбованы» она снова повернула голову и метнула беглый недвусмысленный взгляд в крошечного виновника своего положения, узурпировавшего пространство, которое, как она считала, по праву принадлежало ей. Он продолжал сидеть с невозмутимым видом. И все так же сурово смотрел прямо перед собой, в ветровое стекло. Матрона посмотрела на миссис Силсберн, выразительно вскинув брови. Миссис Силсберн изобразила на лице полнейшее понимание и сочувствие. Лейтенант между тем накренился влево, то есть к окошку, и достал из правого кармана офицерских розоватых брюк пачку сигарет и картонку спичек. Его жена вынула сигарету и подождала, пока ей поднесут – вот, пожалуйста – огоньку. Мы с миссис Силсберн смотрели, как она закуривает, с таким интересом, словно лицезрели нечто небывалое.