– Да, – сказала миссис Силсберн быстро, с интересом во взгляде.
Матрона кивнула.
– Хорошо, – сказала она. – А вы, случайно, не замечали, как она улыбается кривовато? Только одной стороной лица как бы? Это особенно заметно, если…
– Да-да, замечала! – сказала миссис Силсберн.
Матрона затянулась сигаретой и взглянула – совсем мельком – на меня.
– Что ж, это, между прочим, что-то вроде частичного паралича, – сказала она, выдыхая с каждым словом облачко дыма. – А знаете, откуда он у нее? Этот нормальный Сеймур, судя по всему, ударил ее, и ей на лицо наложили девять швов.
Она снова наклонилась в сторону (вероятно, за отсутствием иного режиссерского указания) и стряхнула пепел.
– Могу я спросить, где вы это услышали? – сказал я. Губы у меня слегка дрожали, словно две дуры.
– Можете, – сказала она, глядя вместо меня на миссис Силсберн. – Мама Мюриел упомянула об этом пару часов назад, пока Мюриел выплакивала себе глаза, – она посмотрела на меня. – Такой ответ вас устроит? – она вдруг переложила букет гардений из правой руки в левую. Это было самым близким подобием нервного жеста, которое мне довелось увидеть у нее. – К вашему сведению, кстати, – сказала она, глядя на меня, – знаете кто, я думаю, вы есть? Я думаю, вы брат этого Сеймура, – она сделала краткую паузу и, не услышав от меня ничего, продолжила: – Вы похожи на него, с той дурацкой карточки, а мне известно, что он должен был приехать на свадьбу. Его сестра или кто-то там сказала Мюриел, – ее взгляд впился мне в лицо. – Это вы? – спросила она откровенно.
Голос мой при ответе прозвучал, должно быть, чуть сдавленно.
– Да, – сказал я.
Лицо у меня горело. Хотя, в каком-то смысле, я никогда еще не испытывал меньшего страха при мысли о том, что сейчас все узнают, кто я такой, с того самого момента, как я сошел с поезда в тот день.
– Я так и знала, – сказала матрона. – Я, знаете ли, не дура. Я поняла, кто вы такой, едва вы сели в эту машину, – она повернулась к мужу. – Разве я не сказала, что он его брат, едва он сел в эту машину? Сказала?
Лейтенант чуть сменил позу.
– Ну ты сказала, что он, вероятно… да, сказала, – сказал он. – Сказала. Да.
Можно было даже не смотреть на миссис Силсберн, чтобы понять, с каким вниманием она следила за происходящим. Я украдкой взглянул мимо нее, на пятого пассажира – крошечного старичка, – чтобы проверить, на месте ли его невозмутимость. Она была на месте. Никогда еще ничье безразличие не было мне так приятно.
Матрона снова обратилась ко мне.
– К вашему сведению, мне также известно, что ваш брат не подолог. Так что не умничайте. Мне известно, что он лет пятьдесят или около того был Билли Блэком в «Этом мудром дитяти».
Миссис Силсберн неожиданно вмешалась в разговор.
– В радиопередаче? – поинтересовалась она, и я почувствовал, как она смотрит на меня с обостренным интересом.
Матрона ей не ответила.
– А вы кем были? – сказала она мне. – Джорджи Блэком?
В ее голосе слышалась интересная, можно сказать, обезоруживающая смесь из наглости и любопытства.
– Джорджи Блэком был мой брат Уолт, – сказал я, ответив только на ее второй вопрос.
Она повернулась к миссис Силсберн.
– Это считается неким секретом или чем-то таким, но этот человек и его брат Сеймур выступали в этой радиопередаче под фальшивыми именами или вроде того. Детки Блэк.
– Успокойся, дорогая, успокойся, – обратился к ней лейтенант несколько нервозно.
Жена повернулась к нему.
– Я не успокоюсь, – сказала она, и снова, вопреки всем моим сознательным понятиям, я испытал приступ чего-то вроде восхищения ее металлическим луженым голосом. – Считается, что его брат такой умный, господи боже, – сказала она. – В колледж в четырнадцать или вроде того, и все такое прочее. Но если то, как он поступил с этой девочкой, признак ума, тогда я Махатма Ганди! Мне без разницы. Меня просто тошнит!
Как раз в тот момент я почувствовал новый фактор дискомфорта. Кто-то очень внимательно рассматривал левую, более слабую, сторону моего лица. Это была миссис Силсберн. Она чуть вздрогнула, когда я повернулся к ней.
– Могу я спросить, это вы были Бадди Блэком? – сказала она, и нотка почтительности в ее голосе заставила меня подумать, на долю секунду, что сейчас она протянет мне самописку и блокнотик для автографов в марокканском переплете. Эта мимолетная мысль меня обескуражила уже хотя бы потому, что шел сорок второй год, и со времен моей карьеры на радио минуло лет девять-десять. – Почему я спрашиваю, – сказала она, – мой муж слушал все без исключения выпуски этой программы, каждый божий…
– Если хотите знать, – перебила ее матрона, глядя на меня, – я эту программу как раз терпеть не могла. Терпеть не могу слишком умных детей. Если бы у меня был ребенок, который…
Конца предложения мы не расслышали. Говорившую перебил, внезапно и однозначно, самый пронзительный, самый оглушительный, самый грязный ми бемоль, который я только слышал. Все мы в машине, я уверен, буквально подпрыгнули. И мимо нас потянулся отряд барабанщиков и горнистов, состоявший, казалось, из сотни, если не больше, морских скаутов, которым медведь оттоптал уши. И эти ребята наяривали с преступным самозабвением «Звезды и полосы навсегда»[6]. Миссис Силсберн поступила весьма разумно, прижав руки к ушам.
Несколько бесконечно долгих секунд гвалт казался просто запредельным. Только голос матроны мог бы заглушить его, но только в сослагательном наклонении. Когда же она подала голос, можно было подумать, что она обращается к нам, крича на пределе сил, с огромного расстояния, возможно, откуда-нибудь с трибун стадиона «Янки».
– Не могу выносить такого! – сказала она. – Давайте выберемся отсюда и найдем, откуда можно позвонить! Я должна позвонить Мюриел и сказать, что мы задерживаемся! Она будет сходить с ума.
С приближением местного армагеддона мы с миссис Силсберн обернулись вперед, чтобы встретить его лицом к лицу. Затем мы снова обернулись на откидных сиденьях к нашей предводительнице. И возможно, избавительнице.
– Есть «Шраффтс» на Семьдесят девятой улице! – проорала она миссис Силсберн. – Идемте, выпьем содовой, а я позвоню оттуда! Там хотя бы кондиционер!
Миссис Силсберн с готовностью кивнула и произнесла «Да!» одними губами.
– Вы тоже идете! – прокричала мне матрона.
Помню, я выкрикнул ей с небывалой спонтанностью крайне экстравагантное слово: «Прекрасно!» (Мне и сегодня непросто понять, почему матрона включила меня в свою группу покидающих судно. Может быть, дало себя знать естественное пристрастие прирожденного лидера к порядку. Возможно, она поддалась некоему слабому, но настоятельному побуждению укомплектовать свой десантный отряд… Что же касается моего немедленного принятия приглашения, его мне объяснить куда как проще. Предпочитаю думать, что это был, по существу, религиозный порыв. В некоторых дзенских монастырях есть твердое правило, едва ли не единственное обязательное требование: когда один монах говорит другому «Эй!», второй обязан отозваться «Эй!», не думая.)
Затем матрона повернулась и впервые напрямую обратилась к крошечному старичку рядом с собой. К моей безмерной благодарности он все также сидел, уставившись прямо перед собой, словно его личный пейзаж не изменился ни на йоту. Его незажженная явно гаванская сигара была все так же зажата между двумя пальцами. Из-за его очевидного безразличия к ужасающему гвалту, издаваемому маршировавшим корпусом барабанщиков и горнистов, и, возможно, в силу мрачного убеждения, что все старики старше восьмидесяти должны быть либо глухими, как пень, либо туговатыми на ухо, матрона приблизила губы на расстояние дюйма-другого от его левого уха.
– Мы собираемся выйти из машины! – прокричала она ему – почти сквозь него. – Мы собираемся найти место, откуда можно позвонить, и, может, как-нибудь освежиться! Хотите пойти с нами?
Немедленная реакция старичка была совершенно великолепна. Сперва он посмотрел на матрону, затем на всех нас, а затем усмехнулся. Усмешка вышла ослепительной, несмотря на свою беспричинность. Как и на то, что зубы у него – трансцендентно-прекрасные – были, очевидно, вставными. Все с той же чудесной улыбкой он обратил на матрону вопросительный взгляд. Или, скорее, выжидательный, словно, как мне подумалось, он решил, что у матроны или кого-то из нас возникла прекрасная мысль вручить ему корзину для пикника.
– Сомневаюсь, что он слышал тебя, дорогая! – прокричал лейтенант.
Матрона кивнула и снова приблизила свой роторупор к уху старика. С громкостью, достойной всяческих похвал, она повторила старику приглашение покинуть машину с нами. И снова, на первый взгляд, старик, казалось, был более чем расположен к любому предложению – возможно, вплоть до того, чтобы пробежаться по набережной и плюхнуться в Ист-Ривер. Но снова возникло неловкое ощущение, что он не слышал ни слова из всего сказанного. И неожиданно он подтвердил правдивость этого предположения. Обдав нас всех своей усмешкой, он поднял руку с сигарой и постучал со значением пальцем сперва по губам, а затем по уху. Этот жест в его исполнении напоминал какую-то первоклассную шутку, которой он рассчитывал нас позабавить.
Тут же миссис Силсберн, сидевшая рядом со мной, намекнула – подскочила на месте, – что понимает, в чем тут дело. Она тронула розовую атласную руку матроны и прокричала:
– Я знаю, кто он! Он глухонемой – инвалид! Он дядя отца Мюриел!
Матрона изобразила губами «О!». И крутанулась на сиденье к мужу.
– Есть карандаш и бумага? – проорала она ему.
Я тронул ее за руку и прокричал, что это есть у меня. Впопыхах – почти, как если бы у нас истекали последние секунды, – я достал из внутреннего кармана кителя блокнотик и огрызок карандаша, недавно позаимствованные из ящика стола в канцелярии моей конторы в Форт-Беннинге.