Я вывел на странице максимально разборчиво: «Нас задерживает парад на неопределенное время. Мы собираемся найти где-нибудь телефон и выпить прохладительных напитков. Вы идете с нами?» Я сложил бумажку и передал ее матроне, которая раскрыла ее, прочла и передала крошечному старичку. Он прочел, усмехнулся, а затем посмотрел на меня и яростно закивал. Сперва я подумал, что этим и ограничится его лаконичный ответ, но он вдруг протянул ко мне руку, и я понял, что он хочет от меня блокнот и карандаш. Я так и сделал, не обращая внимания на матрону, катившую на нас волны нетерпения. Старичок пристроил с величайшей тщательностью блокнот с карандашом у себя на коленках, подождал секунду, занеся карандаш над страницей, очевидно, собираясь с мыслями, и даже чуть убавил свою усмешку. А затем карандаш нетвердо задвигался по бумаге. Наконец, старичок вернул мне блокнот с карандашом, сопроводив это великолепным сердечным кивком. Там было написано единственное слово, напоминавшее подгулявший частокол: «Всенепременно». Матрона, прочтя это через мое плечо, издала что-то вроде фырканья, но я устремил взгляд на великого писателя и попытался выразить лицом, что все мы, тут собравшиеся, знаем толк в настоящей поэзии и весьма ему признательны.
Затем мы все по очереди выбрались через две дверцы из машины, словно с судна, севшего на мель посреди Мэдисон-авеню, в море горячего, липкого щебня. Лейтенант чуть задержался, чтобы уведомить водителя о нашем мятеже. Я отлично помню, что отряд барабанщиков и горнистов все еще тянулся бесконечной вереницей и гвалт не стихал.
Матрона с миссис Силсберн повели нас в «Шраффтс». Они шли парой, почти как старшие скауты, двигаясь на юг по восточной стороне Мэдисон-авеню. Закончив докладывать водителю, лейтенант догнал их. Или почти догнал. Он держался чуть позади, по-видимому, чтобы украдкой достать бумажник и проверить, сколько у него наличности.
Замыкали шествие мы с дядей отца невесты. То ли потому, что он почувствовал во мне друга, то ли потому, что это я дал ему блокнот с карандашом, он не столько семенил рядом со мной, сколько норовил встать со мной вровень. Верхушка его прекрасного цилиндра едва доходила мне до плеча. Я шел относительно размеренной поступью, приноравливаясь к длине его шага. Ближе к концу квартала мы прилично отстали от остальных. Впрочем, не думаю, что нас это заботило. Помню, периодически мы с ним поднимали/опускали взгляд друг на друга, обмениваясь идиотскими знаками признательности от взаимной компании.
Затем наша компания достигла вращающейся двери «Шраффтса» на Семьдесят девятой улице, перед которой нас ожидали уже не первую минуту матрона, ее муж и миссис Силсберн. Мне подумалось, что в их тройственной сплоченности есть нечто устрашающее. Они разговаривали, но замолчали при приближении нашей контрастной пары. В машине, всего за пару минут до того, когда мимо грохотали барабанщики с горнистами, общее неудобство, едва ли не общая мука, придали нашей группке подобие единства – нечто вроде временного союза торопливых туристов, попавших под проливной дождь в Помпеях. Теперь же, когда мы с крошечным старичком достигли вращающейся двери «Шраффтса», ливень, очевидно, кончился. Мы с матроной обменялись взглядами, признавая, но не приветствуя друг друга.
– Закрыто на перепланировку, – сообщила она холодно, взглянув на меня. Неофициально, но несомненно она снова назначила меня посторонним, и в тот момент, без всякой особой причины, я испытал такое чувство изоляции и одиночества, какого не испытывал за весь тот день. Стоит отметить, что одновременно с этим вернулся мой кашель. Я достал из кармана носовой платок. Матрона повернулась к миссис Силсберн и своему мужу.
– Здесь где-то неподалеку «Лон-чампс», – сказала она, – но я не знаю где.
– Я тоже, – сказала миссис Силсберн. Казалось, она готова была расплакаться. И на лбу, и над верхней губой у нее выступил пот, проступавший даже сквозь густой грим. Под левой рукой она держала черную сумочку из лакированной кожи. Держала, словно любимую куклу, а сама она напоминала не в меру нарумяненную и напудренную сбежавшую из дома девочку, очень несчастную.
– Мы не достанем кеб ни за какие коврижки, – сказал лейтенант пессимистично. Вид у него был тоже измотанный. Его «бравая» фуражка казалась почти злостно-неуместной на его бледном, мокром, глубоко не молодецком лице, и помню, как я испытал побуждение сбросить ее у него с головы или хотя бы как-нибудь поправить, чтобы она не сидела так задиристо, – побуждение в общем и целом сродни тому, что может возникнуть на детском празднике при виде неизменно одинокого заморыша в бумажной шляпе, мнущей ему одно или оба уха.
– О господи, ну и денек! – сказала матрона, выразив общее ощущение. Ее венок из искусственных цветов несколько растрепался, и сама она насквозь вымокла, но я подумал, что единственной действительно уязвимой ее частью был, так сказать, этот наиболее условный придаток – букет гардений. Однако она все также держала его в руке с безразличным видом. Было похоже, что он не выдержал ее хватки. – Что же нам делать? – спросила она, довольно отчаянно для нее. – Мы не можем идти к ним пешком. Они живут практически в Ривердейле. Есть у кого какая-нибудь светлая идея?
Она посмотрела сперва на миссис Силсберн, потом на мужа, а после, вероятно, от отчаяния, на меня.
– У меня тут неподалеку квартира, – сказал я внезапно и нервозно. – До нее всего квартал, вообще-то, – мне помнится, что эти сведения я выдал несколько громче, чем следовало. Возможно даже, я их выкрикнул. – Она принадлежит нам с братом. Пока мы в армии, ей пользуется моя сестра, но ее сейчас там нет. Она в «Волнах» и уехала куда-то, – я посмотрел на матрону, точнее, поверх ее головы. – Вы можете хотя бы позвонить оттуда, если хотите, – сказал я. – И там кондиционер. Мы можем немного охладиться и перевести дыхание.
Преодолев первый шок от приглашения, матрона, миссис Силсберн и лейтенант провели своеобразное совещание одними глазами, но, судя по всему, к единогласному мнению не пришли. Матрона первой решила действовать. Она обвела взглядом двух других, спрашивая – напрасно – их мнения. Затем повернулась ко мне и сказала:
– Вы сказали, у вас телефон?
– Да. Если только моя сестра не отключила его по какой-то причине, а я не вижу, с чего бы ей делать это.
– А откуда нам знать, что там не будет вашего брата? – сказала матрона.
Это скромное соображение не посетило мою перегревшуюся голову.
– Я не думаю, что он там будет, – сказал я. – Он может – это и его квартира тоже, – но я так не думаю. Правда, не думаю.
Матрона на секунду уставилась на меня – и, как ни странно, не сказать чтобы грубо, если не считать грубым откровенно детский взгляд. Затем она обернулась к мужу и миссис Силсберн и сказала:
– Что ж, это можно. По крайней мере, сможем позвонить.
Они согласно кивнули. Более того, миссис Силсберн снизошла до того, что вспомнила об этикете, приличествующем приглашениям на пороге «Шраффтса». Сквозь ее подрумяненный солнцем грим проступило подобие улыбки Эмили Пост[7]. Помню, я был очень тронут.
– Тогда вперед, подальше от этого солнца, – сказала наша предводительница. – Что же мне делать с этим? – задала она риторический вопрос и, подойдя к бордюру, без всяких сантиментов избавилась от увядшего букета гардений. – Окей, веди, Макдуф, – сказала она мне. – Мы пойдем следом. Я только одно скажу: пусть его там не окажется, когда мы придем, или я убью эту скотину, – она взглянула на миссис Силсберн. – Простите за выражения, но я не шучу.
И я согласно повел их за собой, чувствуя себя почти счастливым. В следующую секунду слева от меня (слева и снизу) материализовался шелковый цилиндр, и мой особенный, пусть и неофициальный, соратник усмехнулся мне – на секунду мне подумалось, что он сейчас возьмет меня за руку.
Трое моих гостей и один друг ждали в коридоре, пока я бегло осматривал квартиру.
Все окна были закрыты, а два кондиционера в положении «Выкл.», и при первом вдохе возникало ощущение, будто ты хорошенько засунул нос в карман чьей-то древней енотовой шубы. Единственным звуком во всей квартире было своеобразное дрожащее мурлыканье степенного холодильника, который мы с Сеймуром приобрели с рук. Моя сестра Бука, в своей девичьей, флотской манере, оставила его включенным. На самом деле по всей квартире имелось предостаточно маленьких неопрятных признаков того, что здесь хозяйничала леди-морячка. Поперек дивана валялся подкладкой вниз красивый малоразмерный темно-синий китель мичмана. На кофейном столике возле дивана лежала открытая коробка конфет «Луис-Шерри» – полупустая, да и оставшиеся конфеты почти все были экспериментально выжаты. На столе стояла обрамленная фотография незнакомого мне молодого человека самого решительного вида. А все пепельницы в поле зрения цвели и пахли скомканными салфетками для лица и напомаженными окурками. Я не стал заходить ни на кухню, ни в спальню, ни в ванную – только открывал двери и бросал беглый взгляд, убеждаясь, что там нигде не торчит Сеймур. Мной владели лень и апатия. К тому же я был занят, поднимая жалюзи, включая кондиционеры, вытряхивая пепельницы. Кроме того, совсем скоро завалились остальные участники вечеринки.
– Здесь жарче, чем на улице, – сказала, войдя, матрона вместо приветствия.
– Я к вам присоединюсь через минутку, – сказал я. – Что-то я не могу заставить работать этот кондиционер.
Кнопка «Вкл.», похоже, заела, и я вовсю с ней ковырялся.
Пока я занимался выключателем кондиционера – помню, я все еще был в фуражке, – остальные слонялись по комнате с несколько тревожным видом. Я поглядывал на них краем глаза. Лейтенант подошел к столу и стоял, рассматривая три-четыре квадратных фута стены прямо над ним, где мы с братом, из самых сентиментальных соображений, прикрепили несколько глянцевых фотографий размером восемь на десять. Миссис Силсберн уселась – неизбежно, подумалось мне, – на кресло, на котором любил спать мой покойный бостон-терьер; подлокотники, обтянутые грязным вельветом, были основательно обслюнявлены и обгрызены в ход