потом брошу в корзину для стирки.
Тот день был, бог свидетель, не только полон грозных предзнаменований, но и огромного множества письменных сообщений. Если ты заскакивал в битком набитую машину, Судьба изловчалась подсунуть тебе блокнот с карандашом просто на случай, если один из твоих попутчиков окажется глухонемым. Если ты заходил в ванную, стоило тебе поднять взгляд, и ты натыкался на множество маленьких посланий с легким апокалиптическим уклоном, приклеенных высоко над раковиной.
Много лет у нас в семье с семью детьми и одной ванной имелся обычай – возможно, пошловатый, но удобный – оставлять послания друг другу влажным обмылком на зеркале аптечки. Общей темой наших посланий обычно являлись не в меру строгие увещевания, а нередко и неприкрытые угрозы. «Бука, забирай свою мочалку, когда уходишь. Не оставляй ее на полу. С любовью, Сеймур». «Уолт, твоя очередь вести в парк З. и Ф. Вчера их водил я. Угадай кто». «В среду у них годовщина. Не ходите в кино и не слоняйтесь по студии после эфира, иначе заплатите неустойку. Тебя это тоже касается, Браток». «Мама сказала, Зуи чуть не съел «Финолакс». Не оставляй на раковине полу-ядовитые объекты, до которых он может дотянуться и съесть». Это, конечно, образцы непосредственно из детства, но и годы спустя, когда, во имя независимости или чего бы то ни было, мы с Сеймуром съехали и стали снимать отдельную квартиру, мы отступили от старого семейного обычая лишь номинально. То есть обмылки мы просто так не выбрасывали.
Юркнув в ванную с дневником Сеймура под мышкой и аккуратно заперев за собой дверь, я почти сразу заметил послание. И тут же определил по почерку, что написал его не Сеймур, а Бука. Чем бы она ни писала, текст получался чрезвычайно убористым, так что она легко уместила свое послание на зеркале: «Выше стропила, плотники. Входит жених, подобный Арею, выше самых высоких мужей[8]. С любовью, Ирвинг Сафо, бывший внештатный сценарист студии «Элизиум».
Прошу, будь счастлив счастлив счастлив со своей красавицей Мюриел. Это приказ. Я в этом квартале выше всех по званию». Стоит отметить, что внештатный сценарист всегда был излюбленным героем – с соответствующими временными интервалами – всех детей у нас в семье, по большей части через безмерное воздействие на всех нас поэтических пристрастий Сеймура. Я прочел и перечел эту цитату, а затем присел на край ванны и открыл дневник Сеймура.
Далее следует точное воспроизведение страниц из дневника Сеймура, которые я читал, присев на край ванны. Мне кажется совершенно оправданным не указывать отдельных дат. Думаю, достаточно сказать, что все эти записи были сделаны в течение его службы в Форт-Монмуте, в конце 1941-го и начале 1942-го, за несколько месяцев до того, как был назначен день свадьбы.
«На построении сегодня был лютый холод, однако порядка шести человек только из нашего взвода потеряли сознание во время бесконечного исполнения «Звездами усыпанного знамени»[9]. Полагаю, если у тебя нормальное кровообращение, ты не можешь стоять в неестественной военной позе смирно. Особенно если держишь на карауле свинцовую винтовку. У меня нет ни кровообращения, ни пульса. Неподвижность мой дом. У меня прекрасное взаимопонимание с темпом «Звездами усыпанного знамени». Для меня его ритм – это романтический вальс».
«Мы получили увольнительные до полуночи, после парада. Я встретился с Мюриел в «Билтморе» в семь. Два бокала, два аптечных сэндвича с тунцом, затем кино, которое она хотела посмотреть, что-то с Грир Гарсон. Я несколько раз смотрел на нее в темноте, когда самолет сына Грир Гарсон пропал без вести. Она сидела с открытым ртом. Поглощенная, встревоженная. Полное отождествление с трагедией «Метро-Голдвин-Майер». Я благоговел от счастья. Как же я люблю ее невзыскательное сердце, как нуждаюсь в нем. Она взглянула на меня, когда дети в картине принесли котенка показать своей матери. М. любила этого котенка и хотела, чтобы я тоже любил его. Даже в темноте я чувствовал, что она испытывала отчуждение от меня, как обычно бывает, когда я не люблю автоматически то, что любит она. Позже, когда мы выпивали на вокзале, она спросила меня, не считаю ли я котенка «довольно приятным». Она отказалась от слова «милый». Когда это я успел отпугнуть ее от своего нормального словаря? Как есть, зануда, я привел определение сентиментальности Р. Х. Блайса: мы сентиментальны, когда уделяем предмету больше нежности, чем это делает Бог. Я сказал (нравоучительно?), что Бог, несомненно, любит котят, но, по всей вероятности, без разноцветных ботиночек на лапках. Он оставляет этот творческий штрих сценаристам. М. обдумала это и, кажется, согласилась со мной, но это «знание» приняла без восторга. Она сидела, покачивая свой бокал и чувствуя себя отделенной от меня. Ее тревожит, как ее любовь ко мне приходит и уходит, возникает и исчезает. Она сомневается в ее реальности просто потому, что она не так устойчиво приятна, как котенок. Бог свидетель, это грустно. Человеческий голос умышляет осквернить все на свете».
«Сегодняшний обед у Феддеров. Очень хорошо. Телятина, картофельное пюре, лимская фасоль, прекрасный зеленый салат с маслом и уксусом. На десерт Мюриел приготовила кое-что сама: что-то вроде замороженного сливочного сыра с малиной сверху. У меня в глазах стояли слезы. (Сайгё говорит: «Что это, не ведаю/ Но благодарные/Катятся слезы».) Около меня на столе поставили бутылку кетчупа. Очевидно, Мюриел сказала миссис Феддер, что я все поливаю кетчупом. Я бы что угодно отдал, чтобы увидеть, как М. говорит с возмущением маме, что я поливаю кетчупом даже фасоль. Чудесная моя девочка».
«После обеда миссис Феддер предложила послушать передачу. Мне было не по себе от ее энтузиазма, ее ностальгии по передаче, особенно по старым дням, когда выступали мы с Бадди. Сегодня трансляция была с какой-то военно-морской авиабазы, подумать только, вблизи Сан-Диего. Чересчур много педантичных вопросов и ответов. Фрэнни говорила так, словно была простужена. Зуи был в мечтательном ударе. Ведущий прервал их на теме жилищной застройки, и девчушка Бёрков сказала, что терпеть не может одинаковые дома, имея в виду длинный ряд однотипных «типовых» домов. Зуи назвал их «приятными». Он сказал, что было бы очень приятно прийти домой в не тот дом. Пообедать по ошибке не с теми людьми, поспать по ошибке в чужой постели, а утром поцеловать всех на прощание, думая, что это твоя семья. Он сказал, что хотел бы даже, чтобы все на свете выглядели совершенно одинаково. Он сказал, что тогда бы ты считал всех, кого ни встретишь, своей женой, матерью или отцом, и люди при каждой встрече бросались бы друг другу на шею, и это было бы «очень приятно».
«Весь вечер я чувствовал себя невыносимо счастливым. Фамильярность между Мюриел и ее мамой поразила меня своей красотой, когда мы все сидели в гостиной. Они знают слабости друг друга, особенно разговорные слабости, и намекали на них глазами. Глаза миссис Феддер присматривали за разговорным вкусом Мюриел в «литературе», а глаза Мюриел присматривали за склонностью мамы к многословию, велеречивости. Когда они спорят, можно не опасаться длительного разлада, поскольку они Мать и Дочь. Ужасное и прекрасное зрелище. Однако временами я сижу зачарованный и хочу, чтобы мистер Феддер поактивней участвовал в разговоре. Иногда я чувствую, что нуждаюсь в нем. Более того, иногда, входя к ним домой, я чувствую себя так, словно вхожу в некий безалаберный светский монастырь для двух женщин. Иногда, когда я ухожу, у меня возникает странное чувство, что М. с мамой набили мне карманы бутылочками и тюбиками с помадой, румянами, сетками для волос, дезодорантами и всяким таким. Меня переполняет благодарность к ним, но я не знаю, что делать с этими невидимыми подарками».
«Этим вечером мы не получили увольнительных сразу после отбоя, потому что кто-то уронил винтовку, когда нас инспектировал приезжий британский генерал. Я пропустил 5:52 и опоздал на час на встречу с Мюриел. Обед в «Лан-Фарз» на 58-й. Весь обед М. раздражена и плаксива, искренне расстроена и напугана. Ее мама считает меня шизоидной личностью. Она, очевидно, разговаривала обо мне со своим психоаналитиком, и он согласен с ней. Миссис Феддер просила Мюриел незаметно выспросить, нет ли у меня в семье сумасшедших. Полагаю, Мюриел по своей наивности рассказала ей, откуда у меня шрамы на запястьях, бедняжечка моя. Однако, по словам М., это заботит ее маму далеко не так сильно, как пара других вещей. Три другие вещи. Одна: я сторонюсь людей и не умею сходиться с ними. Вторая: со мной явно что-то «не в порядке», поскольку я не соблазнил Мюриел. Третья: очевидно, миссис Феддер много дней не дает покоя мое замечание за обедом о том, что я бы хотел быть дохлой кошкой. Она спросила меня за обедом на прошлой неделе, чем я намерен заняться после армии, намерен ли вернуться к преподаванию в том же колледже?
Или в другом учреждении? Не подумываю ли вернуться на радио, возможно, каким-нибудь «диктором»? Я ответил, что мне кажется, что война может длиться вечно и что я уверен только в том, что, если когда-нибудь снова наступит мир, я захочу быть дохлой кошкой. Миссис Феддер решила, что я отколол какую-то шутку. Изысканную шутку. Она считает меня очень изысканным, по словам Мюриел. Она сочла мой смертельно-серьезный ответ этакой шуткой, на которую следует реагировать легким, музыкальным смехом. Когда она рассмеялась, я, должно быть, несколько отвлекся и забыл ей объяснить. Сегодня я сказал Мюриел, что некогда одного учителя в дзен-буддизме спросили, что самое ценное на свете, и учитель ответил, что это дохлая кошка, потому что на нее никто не повесит ценник. М. вздохнула с облегчением, но я видел, что ей не терпелось вернуться домой и заверить маму в безобидности моего ответа. На вокзал она поехала со мной в кебе.
Она была такой милой, и настроение у нее заметно улучшилось. Она пыталась научить меня улыбаться, растягивая мне пальцами мышцы на щеках. Так прекрасно видеть ее смеющейся. О боже, я с ней так счастлив. Если бы только она была счастливее со мной. Иногда я ее забавляю, и ей, похоже, нравится мое лицо и руки, и затылок, и ей доставляет огромное удовольствие говорить подругам, что она помолвлена с Билли Блэком, который много лет был в «Этом мудром дитяти». И думаю, она испытывает ко мне смешанные материнские и сексуальные чувства. Но в целом я не делаю ее особенно счастливой. О боже, помоги мне. Единственное мое ужасное утешение в том, что моя возлюбленная питает бессмертную, в сущности, неизменную любовь к самому институту брака. Она испытывает первобытное желание постоянно играть в папу-маму. Ее супружеские цели так абсурдны и трогательны. Она хочет очень загореть, подойти к портье за стойкой в каком-нибудь очень шикарном отеле и спросить, не забрал ли ее муж почту. Ей хочется выбирать в магазинах занавески. Хочется выбирать одежду для беременных».