– Что вы видите, когда открываете глаза?
Хьюз, умытый и одетый, некоторое время сидел молча. Светонепроницаемые очки полностью закрывали его глаза, придавая ему надменный вид человека, который из-под темных стекол бесцеремонно разглядывает собеседника.
– Об этом меня еще никто не спрашивал, – наконец произнес он.
– Даже офтальмологи?
– Да, кажется, Крей спросил в самом начале. Прежде чем они решили, что я чокнутый.
– И что вы им сказали?
– Это трудно описать. Точнее, невозможно. Сперва все словно расплывается, становится прозрачным, исчезает. Потом обрушивается свет, яркий, слепящий. Как на засвеченной пленке, когда в белизне ничего не разглядеть. И одновременно все вращается. Предметы меняют положение в пространстве и относительно друг друга, меняется перспектива – все меняется, причем без остановки. У меня от этого голова кругом. Думаю, мое зрение шлет информацию внутреннему уху. Знаете, как при той болезни внутреннего уха, только наоборот. Когда нарушается пространственная ориентация.
– Да, это называется синдромом Меньера. Особенно трудно бывает на лестницах и наклонных поверхностях.
– Я как будто смотрю вниз с большой высоты… или вверх, в высоту.
– Высота когда-нибудь вызывала у вас дискомфорт?
– С какой бы стати? Плевать мне на высоту. Что такое верх и низ в космосе? Видите, я не могу дать вам представление. Картинки как таковой не существует. Я пробовал всматриваться внимательнее, пытался… научиться видеть, но все без толку.
– Это требует немалого мужества, – после паузы заметил Шапир.
– В смысле? – резко переспросил Хьюз.
– Ну… когда самый важный для человеческого разума орган чувств – зрение – посылает информацию о несуществующих и непонятных объектах, жестко противореча сигналам от всех остальных систем – осязания, слуха, чувства равновесия и так далее, терпеть это на протяжении долгого времени, при каждой попытке открыть глаза, и не только терпеть, но и пытаться анализировать… Это весьма нелегко, скажу я вам.
– Поэтому я почти все время сижу, зажмурившись, – мрачно подытожил Хьюз. – Как та треклятая мартышка, что закрывает глаза лапами, дескать, «ничего не вижу».
– А когда вы все же открываете глаза и смотрите на какой-то предмет, про который точно знаете, что он есть – например, на свою руку, – что вы видите в этом случае?
– «Цветущий жужжащий беспорядок».
– Прямо по Уильяму Джеймсу[36], – удовлетворенно произнес Шапир. – О чем там он говорил… о восприятии мира младенцем, кажется? – У психиатра был приятный голос, мягкий и гладкий, словно подбитый шелком; невозможно было представить, что он на кого-то кричит или ругается. Шапир закивал, обдумывая слова Хьюза. – Вы сказали, что пытаетесь научиться видеть. Именно научиться?
Хьюз поколебался, потом с неожиданным доверием в голосе проговорил:
– Ну да. А что мне еще остается? Скорее всего, обычное зрение, такое, как у других людей, ко мне уже не вернется. Но я все-таки вижу, просто не понимаю, что именно. Какие-то бессмысленные образы. Я не различаю контуров, не различаю границ, даже между далеким и близким. Перед глазами что-то есть, но я не могу это описать, потому что это не предметы. У них нет форм. Вместо форм я вижу постоянные трансформации, метаморфозы. Я понятно выражаюсь?
– Да, вполне, – ответил Шапир, – только эти ощущения крайне трудно описать словами. А учитывая, что ваш опыт совершенно новый, уникальный и столь ошеломительный…
– И абсолютно иррациональный. Да-да, – с неподдельной благодарностью подхватил Хьюз. – Если бы я только мог вам показать, – печально добавил он.
Обоих астронавтов держали на десятом этаже большого военного госпиталя в Мэриленде. Покидать этаж им не разрешалось, а любого, кто их навещал, по-прежнему отправляли на десятидневный карантин, прежде чем выпустить обратно во внешний мир: в качестве объяснения до сих пор преобладала версия загадочной марсианской болезни. По настоянию доктора Шапира Хьюзу позволили подняться в сад, разбитый на крыше госпиталя (после чего лифт огородили лентой и в течение трех дней тщательно дезинфицировали).
Медики велели Хьюзу прикрыть рот и нос хирургической маской, а Шапир попросил его снять очки. Хьюз смиренно вошел в лифт с марлевой повязкой на лице и без очков, но крепко зажмурившись.
Насколько мог судить Шапир, выход из полутемного лифта на разогретую крышу, залитую дымчатым июльским солнцем, никак не повлиял на зрение Хьюза. Когда в глаза астронавту хлынул свет, тот не зажмурился еще сильнее, но приподнял подбородок, подставляя лицо приятному теплу, и жадно потянул ноздрями через марлю.
– С марта не вдыхал свежего воздуха, – посетовал он.
Разумеется, так оно и было. Все это время Хьюз дышал баллонным или кондиционированным воздухом – сперва в скафандре, потом в больничной палате.
– Скажите, вы сейчас ориентируетесь в пространстве? – спросил Шапир.
– Ни в малейшей степени. Здесь, снаружи, я чувствую себя еще более слепым. Боюсь сорваться вниз.
В коридоре и лифте Хьюз отказался от помощи, довольно споро нащупывая дорогу руками, и теперь, вопреки мрачной шутке насчет падения с края, принялся исследовать разбитый на крыше сад. Им овладел энтузиазм активного человека, выпущенного на волю после долгого заточения. Шапир задумчиво наблюдал за своим пациентом. Поначалу он опасался, что Хьюз налетит на низкую скамейку или столик, однако тот моментально научился обходить препятствия, продемонстрировав необычайную остроту тактильного восприятия; хоть он и пробирался вслепую, в его движениях сквозила грация.
– Не хотите открыть глаза? – предложил Шапир своим мягким, шелковистым голосом.
Хьюз остановился.
– Ладно, – сказал он и повернулся к доктору, неуверенно протягивая правую руку.
Шапир подошел ближе и позволил Хьюзу взяться за его предплечье.
Стиснув пальцы на руке Шапира, Хьюз открыл глаза. Потом разжал хватку и отступил назад, вытянув руки в стороны. Из его груди вырвался сдавленный крик. Запрокинув голову, он подался вперед; широко распахнутые глаза уставились в пустое небо.
– О боже, – прошептал он и рухнул как подкошенный.
Восемнадцатое июля. Запись беседы психиатра С. Шапира с Герайнтом Хьюзом.
Ш.: Здравствуйте. Это я, Сидни. Я ненадолго. Признаюсь, не лучшая была идея – насчет крыши. Простите. Я не представлял, что все так… Но и права не имел подвергать вас риску. Хотите, чтобы я ушел?
Х.: Нет.
Ш.: Хорошо… Мне и самому уже тошно в четырех стенах. Сейчас бы пройтись… Я вообще много хожу пешком. Каждый день почти по две мили до работы и столько же обратно. Вдобавок я люблю менять маршруты. Что бы там ни говорили, а Нью-Йорк – красивейший город для прогулок. Если знаете, куда идти. Послушайте, тут вот какая непонятная история с Джо Темски, точнее, не история, а просто странный факт. Вы в курсе, что ему диагностировали «функциональную глухоту»?
Х.: Глухоту?
Ш.: Да. Меня это заинтересовало. Короче, я прихожу к Джо, разговариваю с ним, тереблю за рукав, заглядываю в глаза, пытаюсь хоть как-то до него достучаться. Все безрезультатно. Знаете, некоторые пациенты тем или иным образом дают понять, что меня не слышат, а иногда так и говорят. В образном смысле. Но что, если это не метафора? Такое иногда встречается у маленьких детей: им ставят задержку развития, а на деле оказывается, что у них тридцати-, шестидесяти- или восьмидесятипроцентная тугоухость. Я предположил: вдруг Джо действительно меня не слышит? Так же, как вы не видите.
Х. (после паузы в сорок секунд): Хотите сказать, он слышит что-то другое? Его слух постоянно занят?
Ш.: Не исключено.
Х. (после паузы в двадцать секунд): Если глаза можно зажмурить, то от звуков так просто не избавишься.
Ш.: Вот именно. И ощущения, наверное, не самые приятные. Я и подумал: а что, если заткнуть ему уши? Вставить затычки.
Х.: Вас он все равно не услышит.
Ш.: Не услышит, но его уже ничто не будет отвлекать. Если бы вы наблюдали это ваше световое шоу постоянно, то вряд ли обращали бы внимание на меня и все прочее, верно? Может быть, та же ситуация и с Джо. Видимо, шум в его ушах забивает все остальное.
Х. (после двадцатисекундной паузы): Тогда это не просто шум.
Ш.: Вы, наверное, не захотите говорить о том, что случилось… на крыше. Нет-нет, я понимаю.
Х.: Вам интересно, что я увидел?
Ш.: Конечно. Но не торопитесь – поговорим, когда будете готовы.
Х.: Ну да, у меня же масса других дел, помимо разговоров с вами. Столько книг нужно прочитать, столькими женщинами полюбоваться. Вам прекрасно известно, что в конце концов я все вам расскажу, потому что больше мне общаться не с кем!
Ш.: Ох, черт. Герайнт… (Десятисекундная пауза.)
Х.: Прошу прощения, Сидни. Если бы не беседы с вами, я бы окончательно свихнулся, сам знаю. Вы очень терпеливы.
Ш.: Что бы вы там, наверху, ни увидели, это не дает вам покоя – вот первая причина моих расспросов. Но, в конце концов, если вы способны справиться с проблемой самостоятельно, я не стану вмешиваться, ей-богу! Пускай мое любопытство вас не тревожит. Послушайте, отставим разговоры. Давайте я прочту вам статью из журнала «Сайенс». Ее всучил мне ваш полковник Вуд – сказал, вы заинтересуетесь. Я вот заинтересовался. Тут рассказывают о находках внутри аргентинского метеорита. Авторы предлагают прочесать пояс астероидов на предмет останков кораблей межзвездного флота, потерпевших катастрофу в Солнечной системе шестьсот миллионов лет назад. Разумеется, эти ребята сперва высадились бы на Марсе. Черт-те что пишут, верно?
Х.: Не знаю. Читайте.
Темски крепко спал, поэтому Шапиру не составило труда вставить ему в уши обычные восковые затычки, какие используют люди, страдающие бессонницей. Проснувшись, Темски поначалу вел себя вполне естественно: сел, зевнул, потянулся, поскреб подбородок, лениво огляделся в поисках чего-нибудь съедобного – и все это с безмятежностью, совершенно нехарактерной, как втайне был убежден Шапир, для психопатического поведения, да и вообще для любого типа поведения, которое ему доводилось наблюдать. Темски напоминал ему здоровое, сытое, спокойное и неагрессивное животное, не такое энергичное, как шимпанзе, а более медлительное и, что ли, задумчивое – скажем, орангутана. Но затем «орангутан» начал проявлять беспокойство.