обращались очи Господни – там всюду свет. Мы должны идти дальше, видеть глубже! И непременно найдем свет, если захотим. Искать же надо не только глазами, но и при помощи умелых рук, знаний наших и сердечной веры; можно невидимое сделать видимым, сокрытое – явным. И вся наша темная земля тоже наполнена светом, как уснувшая звезда.
Он говорил с той убежденностью, которая, как знали шахтеры, по праву принадлежит проповедникам, чьи слова обычно звучат под гулкими сводами соборов. Речи его как бы не имели отношения к той мерзкой дыре, где рудокопы добывали свой хлеб насущный: иная жизнь виделась в словах скрывающегося от мира безумца.
Позже, обсуждая это друг с другом, они лишь горестно качали головами.
– Безумие его растет, – сказал Пер, а Ганно промолвил:
– Добрая у него, бедняги, душа!
И все же не нашлось среди них ни одного, кто хотя бы отчасти не поверил словам астронома.
– Покажи, как оно работает, – попросил как-то старый Бран, застав Гуннара в глубокой восточной штольне наедине со своим загадочным инструментом.
Именно Бран тогда, в первый раз, пошел за Гуннаром, принес ему еды и отвел к остальным.
Астроном охотно подвинулся и показал Брану, как держать инструмент, нацеленный куда-то вниз, в пол шахты, и научил искать объект и настраивать фокус, и попытался объяснить принципы действия прибора, и рассказать, что Бран может увидеть; все это он делал неуверенно, так как не привык объяснять столь сложные вещи неграмотному человеку, но достаточно терпеливо, даже если Бран понимал не сразу.
Старик долго и торжественно разглядывал пол шахты и наконец сказал:
– Ничего не вижу, одна земля, да пыль, да камушки.
– Может, лампа тебя слепит? – смиренно спросил астроном. – Лучше смотреть в полной темноте. Я-то и так могу, уже наловчился. В конце концов, и здесь все дело в привычке и умении. Вот у вас все в забое с одного раза получается, а у меня никогда.
– Да, пожалуй… Скажи, а что видишь ты?..
Бран колебался. До него только недавно дошло, кто Гуннар на самом деле. Ему было все равно, еретик он или нет, но то, что Гуннар – человек образованный, мешало Брану называть его «приятель» или «парень». И все же здесь, в шахте, да еще после всего, что вместе пережито, «господином» он назвать его не мог. Да и астронома это испугало бы.
Гуннар положил руку на рамку своего устройства и тихим голосом ответил:
– Там… там созвездия.
– А что такое «созвездия»?
Астроном посмотрел на Брана словно откуда-то из далекого далека и, помолчав, сказал:
– Большая Медведица, Скорпион, серп Млечного Пути летом – вот, например, созвездия. Это группы звезд, их соединения, звездные семьи, где одна звезда подобна другой…
– И ты их видишь? Отсюда? При помощи этой штуки?
Все еще смотря на него задумчивым и ясным взглядом в неярком свете свечи, астроном кивнул, но ничего не ответил, только показал вниз, на те камни, что были у них под ногами, на вырубленный в скале коридор шахты.
– На что же они похожи? – Бран почему-то охрип.
– Я видел их лишь мгновение. Только миг один. Я еще не научился как следует, тут нужно иное мастерство… Но они там есть, Бран.
Теперь рудокопы часто не встречали его в забое, когда спускались туда по утрам, и даже поесть с ними он приходил не всегда, но они всегда оставляли ему его долю. Теперь он знал расположение штолен и штреков лучше любого из них, даже лучше Брана, причем не только «живую» часть шахты, но и «мертвую» ее зону – заброшенные выработки и пробные туннели, что вели на восток и дальше – к пещерам. Там он чаще всего и бывал теперь, но они за ним не ходили.
Когда же он вновь появлялся в их забое, то они разговаривали с ним как-то застенчиво и не смеялись.
Однажды вечером, когда рудокопы возвращались, таща последнюю вагонетку, к главному стволу, он внезапно выступил им навстречу откуда-то справа, из темноты пересекающихся туннелей. Как всегда, одет он был в свою затрепанную куртку из овчины, почерневшую от грязи и перепачканную глиной. Его светлые волосы тронула седина. Глаза были по-прежнему ясные.
– Бран, – сказал он, – пойдем, теперь я могу тебе показать.
– Что показать?
– Звезды. Звезды под нами, под скалами. На четвертом уровне старой шахты – огромное созвездие. Там, где белый гранит выступает полосой в черной породе.
– Знаю я это место.
– Вот там; прямо внизу, у той стены, где белый камень. Созвездие большое, яркое, его свет пробивается сквозь тьму. А звездочки – как сказочные феи, как ангельские очи. Пойдем посмотрим на них, Бран!
Пер и Ганно стояли рядом, упершись спинами в вагонетку, чтоб не катилась: задумчивые мужчины с усталыми, грязными лицами и большими руками, скрюченными и огрубевшими от заступа, кирки и салазок.
Они были растеряны и одновременно полны сострадания и беспокойства.
– Да мы тут домой собрались. Ужинать. Лучше завтра сходим, – сказал Бран.
Астроном перевел взгляд с одного лица на другое и ничего не ответил.
Мягкий хрипловатый голос Ганно произнес:
– Поднимайся-ка с нами, парень. Хотя бы сегодня. На улице темным-темно и, похоже, идет дождь. Ноябрь ведь. Сейчас тебя там ни одна живая душа не заметит, вот и пойдем ко мне, посидим у очага в кои-то веки вместе, горяченького поедим, потом под крышей выспишься, а не под землей…
Гуннар отшатнулся. Лицо его словно вдруг погасло, скрылось в густой тени.
– Нет, – сказал он, – они выжгут мне глаза.
– Оставь его в покое, – сказал Пер и отпустил вагонетку; тяжело груженная вагонетка покатилась к выходу.
– Потом проверь, где я сказал, – повернулся Гуннар к Брану. – Шахта не мертва. Сам увидишь.
– Хорошо. Потом вместе сходим, посмотрим. Доброй ночи.
– Доброй ночи, – откликнулся астроном и свернул в боковой туннель, как только рудокопы тронулись в путь. У него с собой не было ни лампы, ни свечи, и через секунду его поглотила тьма.
Утром в забое его не оказалось. Не пришел.
Бран и Ганно пробовали его искать; сначала довольно лениво, потом как-то целый день. В конце концов они осмелились дойти даже до самых пещер и бродили там, время от времени окликая его. Впрочем, даже они, настоящие старые шахтеры, не осмеливались в этих бесконечных пещерах звать его по имени во весь голос – так ужасно было слышать в темноте гулкое несмолкающее эхо.
– Он ушел вниз, – сказал Бран, – еще дальше и вниз. Так он говорил: иди вперед, нужно идти вперед, чтобы найти свет.
– Нет здесь никакого света, – прошептал Ганно. – И никогда не было. С сотворения мира.
Но Бран был старик упрямый, с пытливым и доверчивым умом; и Пер его слушался. Однажды они вдвоем отправились к тому месту, о котором говорил астроном, туда, где крупная жила светлого твердого гранита пересекала более темный массив и была оставлена нетронутой лет пятьдесят назад как пустая порода. Они привели в порядок крепеж – в старой штольне несущие балки совершенно сгнили – и начали врубаться в гранит, но не прямо в белую жилу, а рядом и ниже, там, где астроном оставил знак – вычертил на каменном полу свечной копотью что-то вроде карты или схемы. На серебряную руду они наткнулись сантиметров через тридцать, под кварцевым слоем; а еще глубже – теперь здесь работали уже все восемь человек – кирки обнажили чистое серебро, бесчисленные жилы и прожилки, узлы и узелки, сверкающие в кварцевой породе подобно созвездиям, скоплениям звезд в беспредельности глубин, в бесконечности света.
Лабиринты
Я старался как мог не терять головы и сохранять мужество, но знаю, что я не в силах дольше выносить эти муки. Представление о времени у меня сбилось, однако вот уже, наверное, несколько дней, как я понял, что больше не способен удержать эмоции в эстетических рамках, а скоро наступит и окончательный физический распад. Я почти не могу двигаться. Не могу говорить. Все труднее дышать чуждым воздухом. Когда паралич дойдет до груди, я умру; возможно, это будет нынче ночью.
Изощренная жестокость чужака не поддается логическому объяснению. Если он с самого начала задумал уморить меня голодом, почему было просто не оставить меня без еды? Но нет, он дает мне еду в изобилии – горы зеленых листьев, только несвежих. Сорванных, мертвых, совершенно несъедобных. Тот элемент, который позволяет нам их переваривать, отсутствует. С таким же успехом можно было бы есть гравий. И все же они лежат передо мной, распространяя влекущий аромат зелени и пробуждая нестерпимый голод. Конечно, поначалу я говорил себе, что я не малый ребенок, чтобы есть сорванные листья, но желудок возобладал над разумом. В конце концов мне стало казаться, что лучше хоть что-нибудь жевать, лишь бы утишить боль алчущих внутренностей. И потому я ел. Ел и голодал. Теперь не могу есть от слабости, и это такое облегчение! И та же утонченная, извращенная жестокость во всех поступках чужака. А хуже всего то, чему я поначалу так обрадовался: лабиринт. Я был дезориентирован после поимки, когда меня держали в великаньих руках, а затем бросили в тюрьму; к тому же и пространство вокруг тюрьмы сбивает с толку, выводит из равновесия. Странные гладкие стены-потолок из неведомого вещества, бессмысленных очертаний. И вот когда среди всей этой чуждости меня подняли наверх и вновь опустили в такой родной и привычный лабиринт, я среди долгих страданий на миг ощутил прилив сил и надежды. Казалось очевидным, что меня поместили в лабиринт в виде своеобразной проверки – сделан первый шаг к общению. Я старался идти навстречу, как только мог. Но вскоре я убедился, что существо не стремится к взаимопониманию.
Тысячи признаков указывают на то, что существо разумно и обладает высокоразвитым интеллектом. Оба мы разумные, оба – строители лабиринтов; казалось бы, нам должно быть нетрудно понять друг друга! Если бы такова была цель чужака. Но это не так. Не знаю, какие лабиринты это существо строит для себя. Те, что оно изготовило для меня, не более чем орудия пытки.
Как я уже сказал, в целом лабиринты – привычного нам типа. Правда, стены из неведомого материала холоднее глинобитных и более гладкие. В одном конце каждого лабиринта чужак размещает кучу сорванных листьев. Не знаю зачем. Возможно, тут какой-то обряд или же суеверие. Первый лабиринт был младенчески краток и прост. С таким не создашь ничего выразительного или хотя бы интересного. Однако второй представлял собою упрощенный вариант Бескалиточного Утверждения – вполне достаточно, чтобы выразить приветливость и добрые намерения. И наконец, длиннейший лабиринт на семь переходов и девятнадцать развилок, замечательно подходящий для малувианского стиля, да и практически для всех неоэкспрессионистских техник. Пришлось внести кое-какие изменения, обусловленные чуждым для нас восприятием пространства, но именно эти изменения привнесли некий элемент творчества. Я всю ночь обдумывал задачу, переосмысливая объемы и взаимосвязи, обманные ходы и паузы, непривычное и в то же время чарующее течение Истинного Пробега. На следующий день, как только меня поместили в длинный лабиринт и чужак приступил к наблюдению, я исполнил Восьмой малувианский пробег полностью, от начала и до конца.