Ф. Сорде: возбуждение спало, но подозрительность все еще сохраняется. Когда я сказала, что пора провести первый сеанс, отреагировал сильным испугом. Чтобы успокоить его, я села рядом и принялась объяснять принцип работы психоскопа.
Он внимательно слушал, а потом спросил:
– Вы будете использовать только психоскоп?
Я ответила «да».
– И никакого электрошока? – спросил он.
Я сказала «нет».
– Обещаете? – спросил он.
Я объяснила, что по специальности психоскопист и не работаю с оборудованием ЭКТ, что этим занимаются в другом отделении. Еще я сказала, что в настоящее время моя работа с ним носит диагностический, а не терапевтический характер. Он опять слушал очень внимательно. Ф. С. – образованный человек и понимает разницу между терминами «диагностика» и «терапия». Интересно, что он пытался взять с меня обещание. Это не укладывается в картину параноидального расстройства: ты не просишь что-то пообещать того, кому не доверяешь. Он покорно последовал за мной в кабинет психоскопирования, но, увидев аппарат, замер и побледнел. Я привела шутку доктора Эйвен про зубоврачебное кресло, которую она всегда повторяет особо нервным пациентам. Ф. С. на это произнес: «Хорошо хоть не электрический стул!»
Я считаю, что в случае с интеллектуально развитыми пациентами гораздо полезнее не говорить загадками и не напускать на себя важный вид, тем самым вызывая у испытуемых ощущение беспомощности (см. Т. Р. Олма, «Техника психоскопии»). Я показала Ф. С. кресло, электродную шапочку и объяснила, как все устроено. Он что-то слышал о психоскопе, и в вопросах, которые он задавал, чувствовалась техническая подкованность. По моей просьбе он сел в кресло. Пока я надевала и закрепляла на нем электродную шапочку, он в страхе обливался потом и явно стеснялся запаха. Знал бы он, как пахнет Рина, когда рисует картинки дерьмом! Он зажмурил глаза и так крепко вцепился в подлокотники, что его руки побелели до самых запястий. Экраны тоже стали почти белыми. Через некоторое время я шутливо осведомилась:
– Совсем не больно, правда?
– Не знаю.
– А все-таки?
– Хотите сказать, ваш аппарат работает?
– Уже целых полторы минуты.
Он открыл глаза и огляделся по сторонам, насколько позволяли электроды-прищепки на шапочке.
– А где же экран? – спросил он.
Я пояснила, что испытуемые никогда не видят экран, так как объективизация образов может вызвать сильную тревогу.
– Вроде фонящего микрофона? – спросил он.
Именно это сравнение всегда приводит доктор Эйвен! Ф. С. безусловно умен. N. B.: умные параноики опасны!
Он поинтересовался: «Что вы видите?» – и я ответила: «Помолчите, пожалуйста, я не хочу видеть ваши слова, мне нужно видеть ваши мысли», а он тогда и говорит – мягко, будто в шутку: «Вообще-то, вас это не касается». Тем временем белизна, вызванная страхом, сменилась мощными темными волевыми вихрями, а через несколько секунд после того, как он умолк, всю сферу сознательного заняла роза: пышная, полностью распустившаяся розовая роза – устойчивый, цельный образ, четко визуализированный и ощущаемый на всех уровнях восприятия.
Ф. С. тут же спросил: «О чем я думаю, доктор Собель?» – а я ответила: «О медведях в зоопарке». Зачем я так сказала? Самозащита? От чего? Он коротко рассмеялся, и сфера бессознательного сделалась прозрачно-черной, роза потемнела и задрожала.
– Это шутка, – сказала я. – Можете вернуть розу?
Экран снова побелел – вернулся страх.
– Послушайте, – продолжала я, – это неправильно, что мы вот так с вами разговариваем на первом сеансе. Вы должны многому научиться, прежде чем участвовать в совместном анализе, а мне нужно подробнее изучить вас, поэтому давайте закончим с шутками, ладно? Просто расслабьтесь и думайте о чем угодно.
В сфере сознательного заметались полосы-помехи, элементы субвербализации; сфера сознательного поблекла до серого цвета, отражая подавленность. Несколько раз слабо вспыхивали очертания розы. Ф. С. пытался сосредоточиться на ней, но не мог. Промелькнули четкие образы: я, моя медицинская форма, форма сотрудников ТРТУ, серый автомобиль, кухня, палата для буйных (последнее сопровождалось звуковыми образами громких криков), стол, на столе бумаги. Он сосредоточился на этих бумагах – чертежах какого-то агрегата – и начал визуализировать их тщательнее. Он сознательно пытался подавить другие образы, и это ему вполне удалось. Наконец я спросила: «Что это за агрегат?» Он заговорил вслух, но потом умолк, и в моем наушнике прозвучал его мысленный ответ: «Это чертежи роторного двигателя для создания тяги». Точные слова я не запомнила, но они, конечно же, записаны на пленке. Я повторила фразу вслух и уточнила: «Это ведь не секретные чертежи?» Он произнес: «Нет», – и прибавил: «Я не знаю никаких секретов». Его реакция на вопросы – острая, сложная; каждое предложение – как горсть камушков, брошенных в пруд: круги расходятся быстро и широко, пересекаясь в сферах сознательного и бессознательного, отклик возникает на каждом уровне. Буквально через несколько секунд картину заслонила большая табличка, которая заняла весь передний план сферы сознательного. Подобно розе и чертежам, это была намеренная визуализация, подкрепленная звуковыми образами: «Не входить! Не входить! Не входить!» – раз за разом повторял Ф. С.
Потом надпись начала мерцать и расплываться, пошли соматические сигналы, он проговорил вслух: «Я устал» – и я завершила сеанс (общей длительностью 12,5 мин.).
Я сняла с него электроды и шапочку, после чего сходила в коридор, на стойку для персонала, и принесла чашку чая. Когда я предложила Ф. С. чай, он посмотрел на меня с изумлением, а потом у него в глазах заблестели слезы. Пальцы, сжимавшие подлокотники, так свело, что он с трудом взял чашку. Я сказала, чтобы он перестал нервничать и бояться – мы пытаемся ему помочь, а не навредить.
Он посмотрел на меня. Человеческие глаза – все равно что экраны психоскопа, однако в них ничего не прочесть. Я пожалела, что на нем нет шапочки с электродами, но ведь никогда не угадаешь, в какой момент больше всего пригодился бы психоскоп.
– Доктор, – спросил он, – зачем меня положили в эту клинику?
– Для диагностики и лечения, – ответила я.
– Для диагностики и лечения чего?
Я сказала, что он вел себя странно, хотя, возможно, этого не помнит. Он спросил, когда и как именно, и я сказала, что все станет ясно, когда подействует терапия. Я бы ответила так же, даже если бы знала, в чем проявился его приступ психоза. Так полагалось. И все же я чувствовала себя неловко. Не будь отчет ТРТУ засекречен, я бы говорила, опираясь на факты, и была бы лучше готова к тому, что он сказал дальше:
– Меня разбудили в два часа ночи, бросили в камеру, допрашивали, избивали и чем-то накачали. Полагаю, из-за всего этого я действительно вел себя чуточку странно. А вы бы на моем месте – нет?
– Порой в состоянии стресса человек неверно истолковывает действия окружающих, – сказала я. – Пейте чай, а потом я отведу вас в палату. У вас температура.
– В палату, – повторил он и как будто съежился, а затем почти с отчаянием воскликнул: – Неужели вы действительно не знаете, почему я здесь?
Он как будто бы включал меня в свою систему ложных убеждений, считал, что я на его стороне. Надо почитать об этом у Рейнгельда. Предполагаю, тут мог иметь место перенос[57], хотя как-то рановато.
Всю вторую половину дня изучала голограммы Джест и Сорде. Я еще никогда не сталкивалась с таким ярким и четким психоскопическим отображением или даже лекарственной галлюцинацией, как эта роза. Тени лепестков, накладывающихся друг на друга, влажная, бархатистая текстура, розовый цвет, напитанный солнцем, желтая сердцевина – уверена, если бы в психоскопе был встроенный ольфакторный датчик, я бы почувствовала и аромат. Не мысленный образ, а прямо-таки настоящая живая роза с корнями, сильным стеблем и шипами.
Жутко устала, пора спать.
Только что перечитала эту запись. Правильно ли я веду дневник? Все написанное – это реальные события и слова. Считается ли это спонтанным изложением? Во всяком случае, для меня было важно записать все как есть.
5 сентября
За ланчем обсудили с доктором Нейдс проблему сознательного сопротивления. Я рассказала, что работала с бессознательной блокировкой (у детей и пациентов с депрессией, таких как Ана Дж.) и научилась с этим справляться, но еще ни разу не сталкивалась с сознательной блокировкой типа той таблички с надписью «Не входить!» в мозгу Ф. С. или метода, который он сегодня с успехом использовал на протяжении всего двадцатиминутного сеанса: внутренней концентрации на дыхании, физиологических ритмах, боли в ребрах и зрительной информации об окружающей обстановке в кабинете. Доктор Нейдс посоветовала на случай подобных уловок завязывать пациенту глаза и сосредоточивать внимание на сфере бессознательного, где он не может контролировать появление образов. Удивительно, однако, насколько велика в его случае область пересечения сфер сознательного и бессознательного и как одна влияет на другую. Предполагаю, что благодаря концентрации на частоте дыхания Ф. С. вошел в состояние некоего транса, хотя, конечно же, в большинстве случаев этот так называемый транс – всего-навсего оккультистский фокус, банальный трюк, не представляющий интереса для бихевиористики.
По моей просьбе Ана сегодня мысленно представляла типичный день своей жизни. До чего же тоскливое существование ведет эта бедняжка! Даже о еде она думает без удовольствия, хотя рацион ей положен минимальный. Единственным коротким, но ярким образом стало детское личико: ясные карие глаза, пухлые щечки, розовая вязаная шапочка. В беседе после сеанса Ана рассказала, что по пути на работу всегда проходит мимо детской площадки, потому что ей «нравится, как носятся и вопят малыши». Ее муж отображается на экране в виде огромного мешковатого рабочего комбинезона и сварливого, злобного брюзжания. Интересно, сознает ли она, что уже много лет не видит мужнина лица и не слышит ни единого его слова? Впрочем, нет смысла сообщать ей об этом. Может, и хорошо, что она не знает. А вяжет Ана, как я сегодня заметила, розовую шапочку.