Читаю книгу, рекомендованную доктором Нейдс: Де Камс, «Исследование феномена недовольства».
6 сентября
Посреди сеанса (он опять сосредоточился на дыхании) я громко произнесла:
– Флорес!
Обе сферы на экранах вспыхнули белым, однако визуализация соматики не изменилась. Через четыре секунды он отреагировал – вслух, заторможенно. Это не транс, это самогипноз. Я сказала:
– Ваше дыхание регистрируют приборы. Мне не нужно подтверждения, что вы все еще дышите. Это неинтересно.
– А мне нравится вести собственный контроль, доктор, – ответил он.
Я подошла к нему, сняла с его глаз повязку и посмотрела на него. Симпатичное лицо – такие часто встречаются у людей, работающих с техникой, – выразительное, но терпеливое, как у ослика. Вот глупость. Не буду это вычеркивать. В дневнике положено выплескивать мысли спонтанно. У осликов вообще очень красивые морды. Считается, что эти животные глупые и упрямые, но они выглядят невероятно умными и спокойными, словно много страдали, но ни на кого не держат зла, как будто знают, почему не стоит таить обиды. А белые пятна вокруг глаз придают им беззащитный вид.
– Чем больше вы сосредоточены на дыхании, тем меньше думаете, – сказала я. – Мне нужно ваше содействие. Я пытаюсь выяснить, чего вы боитесь.
– Я и сам знаю, чего боюсь, – проговорил он.
– А почему мне не сказали?
– Вы не спрашивали.
– Это крайне неразумно, – рассердилась я. Забавно, кстати: я сержусь на пациента с умственным расстройством за неразумное поведение. – Ну что ж, спрашиваю вас об этом теперь.
– Я боюсь электрошока, – признался он. – Боюсь, что он разрушит мое сознание. Что меня заточат здесь. Или выпустят только после того, как сотрут память. – Он судорожно вздохнул.
Я спросила:
– Ладно, почему бы вам тогда не подумать об этом, когда я смотрю на экраны?
– А с чего я должен это делать?
– Почему нет? Если вы говорите об этом, можете подумать о том же. Я хочу увидеть цвет ваших мыслей!
– Цвет моих мыслей вас не касается, – отрезал он, но я уже вернулась на свое место к экранам и увидела мозговую активность, которую он не успел подавить.
Разумеется, на сеансе велась запись, и весь вечер я изучала пленку. Это потрясающе. Помимо устной речи есть еще два субвербальных уровня. Все сенсорно-эмотивные реакции и их искажения – интенсивные и неоднозначные. Например, он «видит» меня как минимум в трех разных аспектах, а может, и больше чем в трех – проанализировать их практически невозможно! Взаимодействие сознательного и бессознательного чрезвычайно многообразно, следы памяти и актуальные впечатления моментально переплетаются, однако в целом представляют собой сложное единство. Его разум напоминает агрегат на тех чертежах, что он визуализировал, – мудреный, из множества частей, которые, будучи объединены, составляют математическую гармонию. Как лепестки розы.
Поняв, что я наблюдаю, он закричал:
– Вуайеристка! Чертова вуайеристка! Оставь меня в покое! Убирайся! – а потом уронил лицо в ладони и разрыдался.
Несколько секунд на экране горела четкая фантазия: вот он срывает электроды с рук и головы, вдребезги разбивает аппарат и выбегает из здания, а там, снаружи, большой пологий холм, заросший невысокой жесткой травой, и он стоит на этом холме под вечерним небом совсем один. В реальности же он сидел в кресле, опутанный электродами, и плакал.
Я прервала сеанс, сняла с него шапочку и предложила чаю. Он упрямо молчал. Я освободила его руки и принесла чай. Сегодня на стойке был сахар, целая коробка. Я сказала ему, что положила в чашку два кусочка.
Выпив немного чаю, он заговорил с напускной иронией, потому что стыдился своих слез:
– Вы знали, что я люблю сахар? Это ваш психоскоп вам сказал?
– Не говорите чепухи, – ответила я. – Все любят сахар, если он есть.
– Нет, маленький доктор, не все, – возразил он, после чего тем же тоном осведомился, сколько мне лет и есть ли у меня муж, и с ехидством прибавил: – Не хотите семьи? Замужем за работой? Возвращаете душевнобольных к созидательной жизни на благо страны?
– Я люблю свою работу, – сказала я, – потому что она трудная и интересная. Как и ваша. Вы ведь тоже любите свою работу, правда?
– Любил, – сказал он. – Теперь со всем этим можно попрощаться.
– Почему?
Он постучал по голове:
– З-з-з-з-з-з! И все стерто. Так?
– Отчего вы так уверены, что вас будут лечить электрошоком? Я вам еще даже диагноз не поставила.
– Диагноз? – переспросил он. – Послушайте, хватит разыгрывать спектакль. Диагноз мне уже поставили – ученые доктора из ТРТУ. Тяжелый случай недовольства. Прогноз: неблагоприятный! Лечение: запереть в палате вместе с толпой буйнопомешанных и порыться в его голове так же, как в бумагах, а потом выжечь… выжечь все напрочь. Верно, доктор? Зачем устраивать эту комедию с диагностикой, чаем?.. Давайте уже, делайте свое дело! Неужели обязательно перешерстить все, что составляет мою личность, прежде чем стереть ее?
– Флорес, – произнесла я очень спокойно, – вы себя слышите? Вы сейчас просите вас уничтожить. Психоскоп ничего не уничтожает. И я использую его не для того, чтобы собрать улики. Мы не в суде, вы не обвиняемый, а я не судья. Я врач.
– Если вы врач, – перебил он, – то должны видеть, что я не болен!
– Как я могу что-либо увидеть, если вы меня не впускаете и показываете свои дурацкие таблички? – заорала я. Да, я повысила голос. Мое спокойствие было притворным, и в тот момент я взорвалась. Тем не менее я видела, что наконец достучалась до него, и потому продолжила: – Вы выглядите больным, ведете себя как больной – два треснутых ребра, высокая температура, нет аппетита, приступы плаксивости – это, по-вашему, говорит о хорошем здоровье? Если вы не больны, докажите! Позвольте мне увидеть ваше внутреннее состояние, узнать, что у вас там, под оболочкой!
Он опустил взгляд в чашку, усмехнулся и пожал плечами.
– Я так и так в проигрыше, – сказал он. – Почему я вообще с вами разговариваю? Черт возьми, вы кажетесь такой честной!
Я вышла. Просто ужасно, какую боль может причинить пациент. Проблема в том, что я привыкла работать с детьми, чья негативная реакция мгновенна, как у животных, которые в страхе съеживаются, замирают или кусаются. А с этим человеком, умнее и старше меня, сперва установился контакт и доверие, а потом вдруг такой удар. Это ранит куда сильнее.
Мне больно писать об этом. В груди снова саднит. Хотя это полезно. Теперь я действительно гораздо лучше понимаю многое из того, что говорил Ф. С. Думаю, не стоит показывать мои записи доктору Нейдс, пока я не установлю точный диагноз. Если он говорит правду об аресте по подозрению в недовольстве (а он определенно несдержан на язык), доктор Нейдс может решить, что я слишком неопытна, и забрать дело Ф. С. себе. Будет очень жаль, если так выйдет. Мне нужен опыт работы с пациентами.
7 сентября
Идиотка! Вот почему она дала тебе книгу Де Камса. Конечно, она обо всем знает. Как у заведующей отделением, у нее есть доступ к досье ТРТУ на Ф. С. Она подсунула мне это дело намеренно.
Что ж, весьма поучительно.
Сегодняшний сеанс: Ф. С. по-прежнему был зол и угрюм. Нарочно представил постельную сцену. Это было воспоминание, но когда партнерша страстно задвигалась под ним, он вдруг налепил на ее лицо карикатурную картинку моего лица. Его таланты меня впечатлили. Сомневаюсь, что подобный фокус удался бы женщине – женские воспоминания о сексе, как правило, более сумрачны и размыты, женщина не рисует себя и партнера живыми куклами, которым можно приставлять чужие головы. Вскоре эта фантазия ему надоела (несмотря на всю яркость образов, тело на них практически не откликалось, даже эрекции не было), и его мысли начали блуждать. Впервые. На столе снова возник какой-то чертеж. Должно быть, Ф. С. по специальности конструктор, потому что он начал подправлять чертеж карандашом. Параллельно этому датчик аудио зафиксировал мелодию на уровне мыслепотока, а сфера бессознательного – в области наложения на сферу сознательного – выдала образ большой темной комнаты, обозреваемой глазами ребенка: высокие подоконники, за окном вечер, черные ветви деревьев, а в комнате звучит негромкий женский голос (возможно, женщина читает вслух книгу), порой переплетающийся с мелодией. В то же время образ распутницы в постели то вспыхивал усилиями воли Ф. С., то исчезал, каждый раз проявляясь все бледнее, пока наконец от нее не остался один сосок. Вот и весь материал, которым я занималась сегодня после обеда – первая последовательность образов длительностью более десяти секунд, доступная для полного и тщательного анализа.
По завершении сеанса он спросил этим своим язвительным тоном:
– Ну, что нового вы узнали?
Я насвистела короткий кусочек мелодии. Он побледнел от страха.
– Красивая мелодия, – сказала я. – Не слышала ее раньше. Если автор – вы, я не буду ее насвистывать за стенами этого кабинета.
– Это из какого-то квартета, – сказал он. Он вновь стал похож на ослика, беззащитного и покорного. – Люблю классическую музыку. Вы не…
– Я видела девушку, – сказала я, – с моим лицом. А знаете, что бы я хотела увидеть? – (Он покачал головой, виновато и мрачно.) – Ваше детство.
Мои слова его удивили. Помолчав, он произнес:
– Ладно, будет вам мое детство. Почему нет? Вы так или иначе выколупаете из меня все остальное. Вы же ведете запись, верно? Я тоже хочу посмотреть пленки. Увидеть то, что видите вы.
– Хорошо, – сказала я. – Только вряд ли вы сумеете интерпретировать увиденное. Я училась этому восемь лет. Начните с ваших же пленок. Я несколько месяцев пересматривала мои собственные, прежде чем начала что-то понимать.
Я усадила его на свое место, снабдила наушниками и дала посмотреть тридцатисекундный отрывок последней записи. После этого он впал в задумчивость, а потом с явным уважением спросил:
– А что за параметры бегают вверх-вниз по шкалам на – как это у вас называется? – заднем фоне?