– С бумагой?
– Полтонны! Я взяла для тебя двести листов. Там, в кабинете…
Геня умчался ракетой.
Когда Мириам заглянула в дверь, он уже держал в руках листок.
– Господи, какая красота!
Мириам подумала – как часто он при ней говорил «Какая красота!» – о чем-нибудь обыденном и утилитарном. Он и не знал, что такое настоящая красота. Никогда ее не видел. Бумага плотная, сероватая, в больших листах. Конечно, полагалось ее нарезать на куски и расходовать как можно экономней, но пусть Геня на ней рисует. Мириам так мало могла ему дать.
– Как только вы меня отсюда выпустите, – объявил Геня, обеими руками прижимая к груди неуклюжий сверток, – я поеду в Тель-Авив и напишу их бумажный завод! Я его обессмерчу!
– Иди лучше приляг.
– Нет, послушайте, я обещал Мойше обыграть его в шахматы. Что с ним вообще?
– Сыпь, отеки.
– Он такой же, как я?
Мириам пожала плечами:
– Раньше был вполне здоров, а в этом году, видимо, переходный возраст сказался. С аллергией так бывает.
– А что такое вообще аллергия?
– Скажем так, недостаток приспособляемости. На Земле раньше младенцам давали коровье молоко из бутылочки. Кто-то к нему приспосабливался, а некоторые начинали задыхаться, появлялась сыпь, случались колики. Коровье молоко не подходило к их обмену веществ, как ключ не подходит к замку. А белковые ключи Нового Сиона не подходят к нашим замка́м. Поэтому и приходится подстраивать наш обмен веществ с помощью метаболиков.
– А на Земле у нас с Мойше тоже была бы аллергия?
– Не знаю. У недоношенных детей это часто бывает. Вот Ирвинг – он умер лет двадцать назад… На Земле у него была аллергия на жуткое количество веществ. Его вообще нельзя было сюда пускать. Он, бедняжка, и на Земле половину жизни задыхался, а здесь умер от истощения при учетверенной дозе метаболиков.
– Ага! – сказал Геня. – Надо было их совсем ему не давать. Пусть бы ел одну сионскую размазню.
– Сионскую размазню?
Среди местных злаков только один давал достаточный урожай, чтобы его имело смысл собирать. Из его зерен получалась клейкая кашица – запекать ее не было никакой возможности.
– Я на обед три миски съел.
– Целый день валяется на больничной койке и ноет, – воскликнула Мириам, – а потом набивает желудок этими помоями! Как может артистическая натура выносить еду, которая на вкус будто жижа из сточной канавы?
– Так вы же этим кормите беспомощных больных детишек! А я только подъел остатки.
– Да ну тебя! Кыш отсюда!
– Ухожу, ухожу! Хочу порисовать, пока солнце еще высоко. На новой бумаге… На целом листе новой бумаги!
День в медцентре тянулся бесконечно. Правда, пациенты почти все выписались. Осипа Мириам накануне вечером отправила домой с гипсом, хорошенько отругав за беспечность – угораздило же его перевернуться, подвергая опасности не только свою жизнь, но и трактор, а трактору найти замену еще труднее. И Мойше вернулся в дом для детей, хотя Мириам совсем не нравилось, как упорно появлялась у него сыпь. И астма у Рози прошла, и у капитана сердце работало хорошо, насколько можно того ожидать. Под конец в палате остался единственный ее постоянный обитатель за последние две недели – Геня.
Он лежал раскинувшись на койке у окна, такой расслабленный и неподвижный, что Мириам на минуту встревожилась; но цвет лица был нормальный, Геня ровно дышал – он просто спал, как спят усталые люди после целого дня тяжелой работы в поле.
А он весь день рисовал. Кисти и тряпки Геня промыл и убрал – он всегда убирал за собой, – но картина так и стояла на мольберте. В последнее время Геня прятал свои картины, потому что зрители ими больше не восхищались. Капитан как-то шепнул Мириам: «Какое уродство, бедный парень!» Но Мириам слышала, как маленький Мойше, рассматривая Генину картину, сказал: «Геня, как у тебя получается так красиво рисовать?» А Геня ответил: «Мойше, красота в глазах смотрящего».
Что верно, то верно. Мириам подошла взглянуть на картину в тусклом предвечернем свете. Геня изобразил вид из окна палаты. На этот раз ничего размыто-неопределенного. Реалистично, даже слишком. Безобразно-узнаваемо. Вот плоский хребет Арарат, слякотного цвета деревья и поля, мутное небо, а на переднем плане – амбар и угол школьного здания. Она перевела взгляд за окно, от нарисованного пейзажа к реальному. И на это несколько часов, дней потрачено! Обидно, до чего же обидно.
Геню было жаль. Бедный, прячет свои картины… Понимает, что никто не станет на них любоваться, разве только ребенок вроде Мойше, которого зачаровывает само по себе умение художника ловко орудовать кистью.
Позже вечером Геня помогал ей наводить порядок в медицинских шкафчиках – он теперь стал умелым помощником, – и она сказала:
– Мне нравится картина, которую ты написал сегодня.
– Сегодня закончил, – поправил он. – Целую неделю впахивал. Я только-только начинаю учиться видеть.
– Можно, я ее повешу в Гостиной?
Геня удивленно посмотрел на нее поверх кюветы со шприцами.
– В Гостиной? Там же все о родине.
– Может быть, пора нам повесить и пейзажи нашей новой родины.
– А, нравственный символ? Можно, конечно. Если она вам нравится.
– Очень нравится, – соврала Мириам.
– Неплохо получилось, – сказал Геня. – Но я смогу лучше, когда поймаю основополагающий принцип.
– Какой еще принцип?
– Ну, знаете, надо вглядываться, пока не поймешь основной принцип, как все устроено, и чтобы это перешло в руку.
Он широко повел рукой, в которой держал пузырек с чистым спиртом.
– Так мне и надо – нечего задавать вопросы художнику, – воскликнула Мириам. – Ладно, заболтались мы. Завтра принесешь картину в Гостиную и повесишь. Художники вечно придираются к тому, где должна висеть картина и какое там освещение. Да и пора тебе начинать выбираться на улицу. Понемножку, на час-два в день, не больше.
– А можно, я тогда и обедать буду в столовой?
– Хорошо. По крайней мере, Тина перестанет приходить тебя навещать и подъедать всю нашу провизию. Она все сметает подчистую. Слушай, если будешь днем выходить, сделай такую милость, надевай шапку!
– Так вы согласны, что я прав?
– В чем прав?
– Что у меня был тепловой удар.
– Если помнишь, это я и поставила диагноз!
– Ну да, а я добавил, что без метаболиков мне лучше.
– Не знаю, не знаю. У тебя и раньше бывало – пару недель все хорошо, а потом бац – и опять свалился. Ничего пока не доказано.
– Но тенденция наметилась! Я прожил месяц без метаболиков и набрал шесть фунтов.
– И заработал головокружение от успехов, господин Всезнайка?
На следующий день, незадолго до обеда, Мириам увидела Геню и Рахиль – они сидели на косогоре за амбаром. В палате Рахиль его не навещала. Они сидели рядышком, вплотную друг к другу, и молчали.
Мириам пошла дальше, в Гостиную. В последнее время у нее вошло в привычку проводить там полчаса перед обедом. Находила в тишине и покое отдохновение от дневной усталости. Но сегодня в Гостиной было необычно оживленно. Капитан не спал. Он разговаривал с Абрамом и Рейни.
– А откуда тогда она взялась? – спрашивал капитан с характерным итальянским акцентом – иврит он выучил уже в сорок, в пересыльном лагере. – Кто ее повесил?
Тут он заметил Мириам и приветствовал ее, как всегда, с огромной сердечностью в голосе и жестах:
– О, доктор! Идите к нам! Прошу, разрешите загадку. Вы не хуже меня знаете все картины в этой комнате. Скажите, где и когда мы раздобыли вот эту, новую? Видите?
Это Генина, хотела сказать Мириам, и тут увидела новую картину. Эта не была работа Гени. Действительно пейзаж, но земной пейзаж. Просторная долина, зеленые и зелено-золотые поля, цветущие сады, вдали – горный склон, на первом плане – башня, возможно замок или средневековая ферма. И надо всем – чистое, нежное, озаренное солнцем небо. Сложная и радостная картина, празднование весны, вознесение хвалы.
– Какая красота! – Голос Мириам сорвался. – Абрам, это разве не ты повесил?
– Я? Я только фотографирую, живописи не обучен. Посмотрите, это не репродукция. Темпера или масляные краски, что-то в этом роде, видите?
– Кто-нибудь привез с собой из дома, – предположила Рейни.
– И двадцать пять лет держал, никому не показывал? – возразил капитан. – Почему? И кто? Мы все знаем, что у кого есть.
– Нет. Я думаю… – Мириам запнулась. – Я думаю, это Геня написал. Я просила его повесить здесь одну из его картин. Не эту, другую. Как ему удалось?
– Скопировал с фотографии, – предположил Абрам.
– Нет-нет-нет, невозможно! – возмутился старик Марка. – Это не копия, это произведение искусства! То, что видел художник. Видел глазами и сердцем!
Глазами и сердцем.
Мириам посмотрела – и увидела. Увидела то, что скрывал от нее свет NSC 641 и открыл искусственный земной свет в Гостиной. Увидела то, что видел Геня: красоту мира.
– По-моему, это где-то в центральной Франции, в Оверни, – мечтательно проговорила Рейни.
А капитан:
– О нет, это поблизости от озера Комо, точно!
И Абрам:
– Похоже на наши края, на Кавказе. Я там вырос.
Все они повернулись к Мириам. Она издала странный звук – не то засмеялась, не то всхлипнула.
– Это здесь! – сказала она. – Здесь. Вот Арарат. Вот гора. Вот поля – наши поля, наши деревья. Башня – это угол школы. Видите? Это здесь, на Сионе. Так его видит Геня. Глазами и сердцем.
– Но посмотри, Мириам, деревья-то зеленые! Это Земля…
– Да! Генина Земля.
– Но он не может…
– Откуда мы знаем? Откуда нам знать, как видит дитя Сиона? Мы видим картину в этом родном освещении. Вынесите ее наружу, на дневной свет, и увидите то же, что и всегда, – безобразные цвета, уродливую неродную планету. А для него она родная! Он здесь до́ма. Это мы… – Смеясь и плача, Мириам обвела взгядом встревоженные, усталые старческие лица. – Это мы без ключа. Мы, со своими… со своими… – Она преодолела заминку, будто лошадь, берущая высокий барьер. – Со своими метаболиками!