Все изумленно уставились на нее.
– С помощью метаболиков мы еле-еле, со скрипом здесь выживаем, правильно? А он здесь живет, понимаете! Мы слишком прочно приспособились к Земле и больше нигде не можем прижиться. А он на Земле был бы хворым, аллергиком – основополагающий принцип сбит, понимаете? Но все планеты разные, принципов мироустройства бесконечное количество, и к здешнему Геня приспособлен чуточку лучше нас…
Абрам с капитаном смотрели все так же недоуменно.
Рейни с сомнением оглянулась на картину, однако храбро спросила:
– Ты хочешь сказать, что Генина аллергия…
– Не только Генина! Может быть, у всех болезненных детей так же! Двадцать пять лет я впихивала им метаболики, а у них аллергия на земные белки! Метаболики только портят им обмен веществ! Дура, ох какая дура! Господи, Геня и Рахиль смогут пожениться. Им обязательно надо жениться, он должен завести детей. А как же Рахиль будет принимать метаболики во время беременности? Как это повлияет на плод? Ничего, справимся, я что-нибудь придумаю. Надо поговорить с Леонидом. И Мойше! Слава тебе, Господи! Может быть, он тоже! Слушайте, мне нужно срочно поговорить с Геней и Рахилью. Прошу прощения!
И она выбежала за дверь, невысокая седая женщина, стремительная как молния.
Марка, Абрам и Рейни посмотрели ей вслед, потом друг на друга и наконец снова на картину.
Она висела на стене, безмятежная, радостная, полная света.
– Не понимаю, – сказал Абрам.
– Разные принципы, – задумчиво проговорила Рейни.
– Очень красиво, – сказал старый капитан Флота Изгнанников. – Только, когда на нее смотришь, сильно по дому тоскуешь.
Тропинки желания
Тамара думала, что Рамчандра ушел записывать пленки, но обнаружила его в хижине: он лежал на узкой койке, осунувшийся и на вид совсем больной.
– Ой, Рам, прости. Я за фотографиями ребятишек.
– Там. – Он вяло указал на одну из коробок, и это было так на него не похоже, что она осторожно спросила:
– Ты как, в порядке?
– Бывало и лучше. – В его устах такое признание могло означать все мировые катастрофы разом, однако Тамара напряженно ждала продолжения, и он неохотно добавил: – У меня понос.
– И ты ни слова не сказал!
– Вот тебе слово: стыдно.
Значит, Боб ошибался: чувство юмора у Рама все-таки есть.
– Схожу к Каре, – сказала Тамара. – У них наверняка есть травки от диареи.
– У них все на свете есть, кроме хот-догов и молочного коктейля, – заметил Рамчандра, и она засмеялась удачной шутке: основной рацион ндифа составляло лишенное костей мясо сино и сладкая мякоть плодов ламабы.
– Пей побольше. Я принесу еще воды. А что, ломокс не помогает?
– Помог бы, если б был. – Рамчандра посмотрел на нее своими большими темными ясными глазами. – Хотелось бы и мне наслаждаться жизнью на этой планетке. Как Бобу.
Это прозвучало неожиданно. Вместо резкого отпора и холодности – доверие и откровенность. Растерявшись, Тамара ответила невпопад:
– О да, он здесь счастлив.
– А ты?
– А мне тошно. – Она качнула грубо сработанным глиняным кувшином и попыталась выразиться точнее: – Ну, не то чтобы тошно… Тут очень красиво. Но как бы это сказать… надоедает.
– И жрать нечего, – мрачно прибавил Рамчандра.
Она снова засмеялась и пошла к протекавшему неподалеку ручью наполнить кувшин. Яркое солнце, благоухающий воздух, роскошные оттенки ламаб – лиловые стволы, сине-зеленые листья, алые с желтым плоды – все вызывало восхищение; ручеек, невинно журча, нес прозрачную, святую в своей чистоте воду, сквозь которую просматривалось золотисто-коричневое песчаное дно. И все же Тамара была рада вернуться в хижину, к хмурому лингвисту, маявшемуся животом.
– Не печалься, – подбодрила она Рама. – Я попробую выпросить у Кары и остальных какое-нибудь снадобье.
– Спасибо тебе, – сказал он.
Какие милые слова, подумала она, по тропинке спускаясь к реке через напоенные ароматами пятна света и тени, – особенно когда их произносит Рам с его мягкой, сдержанной манерой речи. Как только на базе в Анкаре их троицу впервые объединили в экспедиционную группу, Тамару сразу потянуло к Рамчандре; она безошибочно узнала эту откровенную, мощную силу влечения. С легким стыдом и самоиронией Тамара подавила в себе страсть, поскольку ее избранник держался подчеркнуто холодно и отстраненно. Ну а еще был Боб – высокий и белокурый красавец Боб, загорелый, стройный, мускулистый, идеал мужчины, перед которым невозможно устоять. Так к чему противиться? Проще уступить, ожидаемо согласиться на легкую интрижку – легкую, приятную, разве что с горьким послевкусием, но это уже пустяки. Не стоит заглядывать в пучину тоски, а то ведь можно и утонуть. Живи полной жизнью и все такое. Рано или поздно она и Боб непременно бы сошлись, да вот не судьба: всех троих отправили на Чудри, где они познакомились с народом ндифа.
Девушки ндифа – особи женского пола в возрасте от двенадцати до двадцати двух – двадцати трех лет – легко соглашались на секс, в плотских утехах были активны и изобретательны. У туземок были блестящие вьющиеся волосы, золотистые или рыжевато-каштановые, большие миндалевидные глаза зеленого или фиалкового цвета, узкие талии и щиколотки. Они носили мягкие одеяния из разрезанных листьев пандсу, льнувших к телу и лишь иногда мельком приоткрывавших ягодицу или сосок. Девушки младше четырнадцати танцевали колхану – гипнотический танец, в котором они выстраивались в длинные цепочки и негромко пели ясными, чистыми голосами с притворно-серьезным выражением на круглых личиках. Те, кому было от четырнадцати до восемнадцати, исполняли живоа – по очереди скакали голышом в кругу раскачивающихся, хлопавших в такт мужчин, умело изворачивая гибкие тела во всевозможных чувственных позах, в то время как их соплеменницы, дожидавшиеся своей очереди, отбивали ритм и хором пели: «А-ие, ие, а-ие, ие…» С восемнадцати лет девушки прекращали публичные танцы. Выяснять, чем они занимаются вдали от чужих глаз, Тамара предоставила Бобу. После сорока с небольшим дней, проведенных на Чудри, он, несомненно, сделался экспертом в этой области.
Теперь она понимала: хотя ее влечение к Бобу угасло, его моментальная и полная потеря интереса к ней уязвляла. Даже вчера вечером она флиртовала с ним, соревнуясь с местными красавицами, строила из себя танцовщицу с короткими жесткими волосами, раскосыми глазами цвета какашки, жилистыми запястьями… Она проклинала свою идиотскую самоиронию, самоуничижение, свой характер – дура, дура, дура! – но сейчас все это отлетало прочь, будто легкие нити паутины, сейчас она шла по лесной тропинке к месту на берегу, отведенному для стирки, и мысли ее занимало иное: до чего же красивая у Рама переносица! Он весит не больше ее, а может, и меньше – у него тонкая кость.
– Прошвес, Муна! Как твой малыш? Прошвес, Вана! Прошвес, Кара! – Как прекрасен твой нос, возлюбленный мой, словно крутой утес меж двух колодцев, вода в которых черна и холодна. Спасибо тебе, спасибо тебе. – Жарко сегодня, да?
– Жарко сегодня, жарко, – все как одна согласились женщины Среднего Возраста, полоскавшие белье на весело журчащем мелководье.
– Зайди в воду, охлади ступни, – посоветовала Вана.
– Прошвес, – ласково похлопала Тамару по плечу Брелла, проходя мимо нее к камням, чтобы разложить на просушку свою порцию стирки.
К группе Среднего Возраста относились женщины от двадцати трех до сорока (точно установить цифру пока не удалось) лет, и, на взгляд Тамары, часть из них была красивее Молодых – той красотой, что не боялась выпавших зубов, обвисших грудей и растянутых животов. Щербатые улыбки светились жизнелюбием, вислые груди хранили молоко человеколюбия, исполосованные растяжками животы тряслись от безудержного смеха. Молодые женщины хихикали, женщины Среднего Возраста смеялись. Этот смех, глядя на них, размышляла Тамара, был смехом людей, обретших свободу.
Молодые мужчины занимались охотой на сино (гонялись за клыкастыми хот-догами, подумалось Тамаре, и она, такая же, как эти прачки, женщина Среднего Возраста, тоже рассмеялась), либо сидели кружком, пялясь на танцовщиц колханы и живоа, либо дрыхли. Мужчин Среднего Возраста у ндифа не существовало. Примерно до сорока лет представители мужского пола считались Молодыми, после чего прекращали охотиться, смотреть на танцы девушек и превращались в Стариков. А потом умирали.
– Кара, – обратилась Тамара к своей лучшей информантке, сняв сандалии и, по совету Ваны, погрузив ступни в прохладную воду, – мой друг Рам захворал животом.
– Ой-ой-ой, прошвес, прошвес, – запричитали остальные женщины.
Кара, чьи жидкие седеющие волосы приближали ее к возрасту Старух, по-деловому осведомилась:
– А что у него – гвуллаф или кафа-фака?
Оба слова Тамара слышала впервые, однако перевода не требовалось.
– Кафа-фака, – ответила она.
– Ему нужны ягоды бути, – заключила Кара, отбивая выстиранную набедренную повязку о мокрый валун.
– Он говорит, здешняя еда очень, очень хорошая.
– Объелся жареным сино, – кивнула Кара. – Когда наши переедают и всю ночь облегчаются в кустах, мы целую неделю даем им ягоды бути и варим куо. С медом вкусно. Сейчас достираю и приготовлю для тинозе Рама горшочек куо.
– Кара прекрасна и велика духом, – использовала Тамара принятую у ндифа форму выражения благодарности.
– Прошвес, – сияя, отозвалась та. Это слово употреблялось очень широко, а трактовалось весьма сложно. Рамчандра так и не подобрал для него устойчивого эквивалента. Боб проводил параллель с немецким bitte[60], однако местное «прошвес» имело больше значений: пожалуйста, извольте, на здоровье, будьте добры, прошу прощения, минуточку, ничего страшного, здравствуйте, до свидания, да, нет, возможно – все это укладывалось в спектр коннотаций слова «прошвес».
Для женщин-ндифа Тамара со своими нескончаемыми вопросами – как у вас лечат кафа-факу? в каком возрасте отнимают младенцев от груди? когда нужно уходить в Хижины Нечистот? из какого материала сделаны лучшие горшки? – всегда была приятным поводом оторваться от дел. Рассевшись на нагретых солнцем валунах, они беспечно болтали, пока прохладная вода стирала, а солнце сушило и отбеливало белье. В глубине души Тамара внимала Гераклиту, напоминавшему ей, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, в то время как ее слух вылавливал из разговора все, что касалось предупреждения беременности. Женщины ничуть не стеснялись этой темы, хотя говорить особо было не о чем. Принципов или средств контроля рождаемости как таковых у ндифа не существовало. О Молодых женщинах позаботилась сама природа: при всей своей горячей любви к сексу, фертильности они достигали не раньше двадцати лет. Тамара отнеслась к этому факту с недоверием, однако женщины убежденно настаивали на своем: разделительной линией между молодым и средним возрастом служила именно способность к воспроизведению потомства. Как только девушка становилась фертильной, единственным способом предохранения от постоянных беременностей служило воздержание, каковое они находили досадным. Об абортах и детоубийствах не могло идти и речи. Когда Тамара осторожно спросила об этом, все осуждающе покачали головами.