– Малышка хочет посмотреть, живет ли там ее народ, – ответил Конь, к удивлению девочки. Разве этого она хотела?
Синица неодобрительно сморщилась – она часто так делала. Задумчиво просвистела несколько нот – еще одна ее привычка, – затем поднялась.
– Я пойду с вами.
– Замечательно. – В голосе Коня слышалась благодарность.
Конь двинулся в путь ровным длинным шагом, а Синица на удивление стремительно умчалась вперед.
Кисловатый запах все сильнее ощущался в холодном воздухе.
Синица замерла над невысоким холмом неподалеку от них. Конь замедлил шаг и остановился. Тихонько произнес:
– Это здесь.
Девочка всмотрелась. В странном предрассветном сумраке и легком тумане трудно было хоть что-нибудь рассмотреть, и еще оказалось, что левый глаз от напряжения совсем перестал видеть.
– Что это? – прошептала она.
– Это их дыра. Там, за стеной, – видишь?
Казалось, по заросшей полынью долине была проведена линия, прямая прерывистая линия, а за ней – что за ней? Туман? В нем что-то двигалось.
– Это стадо! – вскрикнула девочка.
Конь стоял молча, напрягшись всем телом. Синица возвращалась к ним.
– Ранчо, – сказала девочка. – Это изгородь. За ней – герефордские коровы.
Слова отдавали железом, солоноватым вкусом во рту. То, что она назвала, закачалось перед ней и расплылось, не оставив ничего, – дыру в мире, словно прожженную сигаретой. Она приказала Коню:
– Подойди поближе. Я хочу посмотреть.
И Конь, напряженный, но послушный, двинулся вперед, словно был обязан выполнять ее приказы.
– Там никого нет, – тихим, сухим голосом сказала Синица. – Но там едет одна из этих быстрых штуковин, похожих на черепаху.
Конь кивнул, однако пошел дальше.
Держась за его широкие плечи, девочка пристально смотрела в пустоту, и слова Синицы будто вернули ей зрение: она увидела бредущих коров, некоторые смотрели на пришельцев круглыми, подернутыми синевой глазами… заборы… за холмом труба на крыше дома, высокий амбар… и вдруг издали что-то стало быстро, слишком быстро, с чудовищной скоростью приближаться к ним.
– Беги! – крикнула она Коню. – Убегай! Беги!
Словно освободившись от пут, он повернулся и побежал со всех ног – прочь от рассвета, от пышущей жаром машины, от кислого запаха железа, от смерти. И Синица летела впереди, будто частичка пепла в утреннем воздухе.
– С Конем? – сказала Койотиха. – С этим обалдуем?
Когда девочка вернулась в «Подожди минутку», Койотиха оказалась дома, но, судя по всему, не беспокоилась из-за того, что Малышка исчезла, а возможно, и не заметила ее отсутствия. Она была в премерзком настроении и, когда девочка попыталась рассказать, где побывала, приняла объяснения в штыки.
– Если снова соберешься делать глупости, позови меня, я, во всяком случае, знаю в глупостях толк, – мрачно сказала Койотиха и, сутулясь, вышла за дверь.
Девочка видела, как она нагнулась, выковырнула палкой старый побелевший помет и стала повторять ему какой-то вопрос, надеясь получить ответ. Помет упрямо молчал. Позже в тот же день девочка увидела двух койотов-самцов, молодого и постарше, покрытого шрамами. Они слонялись около родника, поглядывая на хижину Койотихи. Девочка решила переночевать где-нибудь еще.
Идти спать в битком набитый дом Бурундучихи не хотелось. Ночь обещала быть теплой и лунной. Может, лечь спать под открытым небом? Если б только знать, что никто вроде Гремучника не окажется рядом… Она в нерешительности остановилась. Тут ее окликнул бесстрастный голос:
– Привет, Малышка.
– Привет, Синица.
Аккуратная женщина в черном беретике стояла на пороге и вытряхивала половик. Она содержала дом в порядке, дом был такой же чистенький и аккуратный, как она сама. Пройдя с ней по пустыне, девочка поняла, почему все относятся к Синице с уважением, хотя не могла бы объяснить этого словами.
– Куда собралась?
– Думаю, не переночевать ли мне сегодня на воздухе.
– Это вредно, – сказала Синица. – И для чего тогда гнезда?
– Мама занята.
– Чик! – тренькнула Синица и сердито, с удвоенной энергией стала трясти половик. – Может, пойдешь к своему маленькому приятелю? Во всяком случае, это достойные люди.
– К Ящеренку? У него такие боязливые родители…
– Ладно. Тогда поешь.
Девочка помогла ей готовить обед. Теперь она уже знала, почему в горшке с кашей оказываются камни. И сказала:
– Синица, я все еще не понимаю, можно, я тебя спрошу? Вот мама говорит, что все зависит от того, кто смотрит, но я хочу сказать: если вы носите одежду и все другое у вас как у людей, почему вы готовите вот так, в корзинах, и почему здесь нет чего-нибудь… ну, похожего на то, что есть у них… там, где мы были с тобой и с Конем нынче утром?
– Не знаю, – ответила Синица. Дома ее голос звучал ласково и приятно. – Я думаю, мы делаем некоторые вещи так, как делали всегда. То есть когда твой народ и мой народ жили вместе. И вместе с другими. Со скалами, растениями и всеми остальными. – Она взглянула на корзину, сплетенную из ивовой коры и корней папоротника и обмазанную смолой, на камни, черневшие в огне очага. – Видишь, все связано друг с другом…
– Но у вас есть огонь…
– Ах, – нетерпеливо перебила Синица. – Уж эти люди! Думаешь, вы и Солнце выдумали?
Она взяла деревянные щипцы и бросила раскаленные камни в корзину с водой. Раздалось ужасное шипение, вода забурлила, пошел пар. Девочка всыпала в воду и размешала дробленое зерно.
Синица принесла корзинку чудесной ежевики. Они уселись на свежевыбитый половик и принялись есть. Теперь девочка куда ловчее управлялась с кашей при помощи двух пальцев.
– Возможно, я не создала мир, – заметила Синица, – но уж готовлю я лучше, чем Койотиха.
Девочка, не отрываясь от еды, кивнула.
– Не знаю, почему я заставила Коня идти туда, – сказала она, насытившись. – Испугалась не меньше его, когда увидела это. А теперь снова чувствую, что должна туда вернуться. Но ведь я хочу оставаться здесь. Со своей… с Койотихой. Не могу понять…
– Когда мы жили вместе, был единый город, – неторопливо ответила Синица домашним, нежным голосом. – А теперь есть другие, новый народ, они живут отдельно. У них такие большие города. Они давят на наш город, наваливаются, теснят, всасывают, пожирают, проедают в нем дыры… Может, когда-нибудь снова будет только один город – их город. Без нас. Я знала Бизона. Он жил за горами. И Антилопу, она тоже там жила. И Гризли, и Серого Волка, они жили к западу отсюда. Все ушли. Ушли навсегда. А лосось, которым тебя кормит Койотиха? Это не рыба, а мечта о рыбе, это настоящая еда, но сколько лосося осталось в речках? В речках, которые по весне были красными от лосося? Кто теперь танцует, когда Первый Лосось предлагает себя? Кто танцует у реки? Тебе надо расспросить Койотиху. Она знает об этом куда больше меня. Но Койотиха все забывает… Она неисправима, она ничем не лучше Ворона, ей надо пи́сать у каждого столба, и хозяйка она ужасная… – Голос Синицы стал резче. Она тренькнула и замолчала.
Девочка тихонько спросила:
– А кто такая Бабушка?
– Бабушка, – повторила Синица. Глядя на девочку, задумчиво отправила в рот несколько ягод ежевики. Погладила половик, на котором они сидели, и спросила: – Если я разведу тут огонь, он прожжет этот половичок, верно? Поэтому мы разводим огонь на песке, на земле… Все переплетено одно с другим, а ту, что все сплетает, мы зовем Бабушкой. – Глядя вверх, на отверстие для выхода дыма, она просвистела четыре ноты и добавила: – В конце концов, может быть, весь наш городок и другие города – только одна сторона сплетенного. Не знаю. Я вижу любой предмет только одним глазом, и как мне понять, какова глубина?
Этой ночью, завернувшись в одеяло и лежа на заднем дворе Синицы, девочка слушала вздохи и порывы ветра внизу, в тополях, потом заснула, утомленная событиями прошлой ночи. Проснулась на рассвете. Горы на востоке были окутаны темно-красным туманом; казалось, они просвечивают насквозь, как рука, которую держишь между глазами и огнем. На табачной делянке – если что и возделывалось в этом городке, то дикий табак – Ящерица и Жук распевали какую-то песню, то ли заклинание, то ли благословение, тихую и бессвязную песню: «О-о-о-о, о-о-о-о», а она лежала калачиком, тепло укрытая, на земле, и из-за этой песни почувствовала, что корнями уходит в землю, покоится на ней и в ней, так что непонятно было, где кончаются ее пальцы и начинается земля, словно она умерла, но она была жива, она сама была жизнью земли. Она вскочила, приплясывая, аккуратно сложила одеяло, оставила его на аккуратной и уже пустой постели Синицы и стала подниматься, приплясывая, по холму к «Подожди минутку». У полуоткрытой двери пропела:
Танцевал он с малышкой в дырявом чулке,
С девчонкой-вертушкой, плясуньей лихой.
Танцевал он с малышкой в дырявом чулке,
Плясал при луне, плясал при луне!
Вышла Койотиха – хмурая и встрепанная. Прищурясь, посмотрела на девочку. Пробормотала: «Ч-черт». Провела языком по зубам и, подойдя к стоявшей рядом с дверью тыквенной бутыли, вылила всю воду себе на голову. Тряхнула головой так, что полетели брызги. И приказала:
– Пошли отсюда. С меня довольно. Не знаю, что на меня нашло. Неужто снова забеременею – в мои-то годы? А, черт… Давай уйдем из города, мне нужно переменить обстановку.
Внутри темного дома девочка заметила по крайней мере двух койотов-самцов; они валялись, похрапывая, – один на постели, другой на полу. Койотиха подошла к побелевшему от времени помету, пнула его и гневно спросила:
– Почему ты меня не остановил?
– Я тебе говорил, – угрюмо ответил помет.
– Дерьмо безмозглое, – пробурчала Койотиха. – Давай, Малышка. Пошли. Куда пойдем? – Она не стала дожидаться ответа. – Я знаю куда. Идем!
И двинулась через город обычной своей походкой, вроде бы лениво, но так, что за ней было трудно угнаться. Но девочка была полна энергии и шла приплясывая, так что Койотиха тоже стала приплясывать, подпрыгивать, и кружиться, и дурачиться – на всем пути по длинному склону к равнине. Там повернула на северо-восток. Они миновали Холм Коня, холм маячил позади и становился все меньше.